Примечания

1. Русская мысль. 1914. № 8-9. С. 1.

2. Алимов Р. Первая мировая война в освещении русских газет // Первая мировая война: история и психология. СПб., 1999. С. 117.

3. Русские Ведомости. 1916. 19 мая.

4. Аполлон. 1916. № 6-7. С. 53.

5. Ропшин В. [Савинков Б.В.]. Из действующей армии (лето 1917). М., 1918. С. 235-236.

6. Кречетов С. С железом в руках, с крестом в сердце. Пг., 1915. С. 22.

7. Ропшин В. [Савинков Б.В.]. Из действующей армии. С. 214.

8. Толстой А.Н. Полн. собр. соч.: в 15 т. Т. 3. М., 1949. С. 279.

9. Там же. С. 92.

10. Толстой А.Н. Письма с пути. Письмо тринадцатое // Русские ведомости. 1914. 11 нояб.

11. Толстой А.Н. Полн. собр. соч.: в 15 т. Т. 3. С. 143.

12. Кречетов С. Указ. соч. С. 7.

13. Муйжель В.В. С железом в руках, с крестом в сердце (На Восточно-Прусском фронте). Пг., 1915. С. 23.

Рамазанов С.П.

Первая мировая война и историческое сознание русской интеллигенции

Первая мировая война коренным образом воздействовала на трансформацию исторического сознания русской интеллигенции. При этом такая трансформация практически не затронула марксистскую интеллигенцию, только упрочившуюся в своих убеждениях.

Умонастроения русской немарксистской интеллигенции менялись в ходе войны. Так, если в начале войны Н.А. Бердяев связывал с мировой войной надежду на рождение «нового сознания», преодолевающего «сознание отвлеченное и доктринерское», «исключительный монизм русского мышления», обращающегося к «историческому и конкретному», надежду на пробуждение у интеллигенции «непосредственной любви к родине» и – одновременно – на освобождение русской интеллигенции от провинциализма и ее историческую миссию [1], то в последний год военных действий мыслитель писал: «Если война будет еще долго продолжаться, то все народы Европы со старыми своими культурами погрузятся во тьму и мрак… Если война еще будет продолжаться, то Россия, переставшая быть субъектом и превратившаяся в объект, Россия, ставшая ареной столкновения народов, будет продолжать гнить, и гниение это слишком далеко зайдет ко дню окончания войны» [2].

Характерной чертой послевоенного общественно-историче- ского сознания, по верному наблюдению А.М. Ладыженского, явилась смена эволюционного мировоззрения катастрофическим [3]. Многие русские историки воспринимали мировую войну как катастрофу, самым непосредственным образом отразившуюся на душе человечества, немилосердно разбившую устоявшееся мировоззрение людей, озарившую все внутренние противоречия нашей культуры [4]. Крупный русский историк Р.Ю. Виппер писал: «Прежде всего, мы увидели такой неожиданный факт. Государства и нации Европы, перестроенные на демократический лад со всеобщим избирательным правом и всеобщей воинской повинностью, оказались не только не более миролюбивыми – как это предсказывалось в начале XIX в. – но еще гораздо более воинственными, чем старые монархии и аристократии. Не было войны, которая бы отличалась большим ожесточением, чем эта война, ведомая народными ополчениями и притом наполовину, по крайней мере, состоящими из социалистов» [5]. И необычайный успех в России книги О. Шпенглера «Закат Европы» совершенно справедливо связывался с «соблазнительным заглавием» этой книги, «вызывающем представление о катастрофе» [6].

Укореняющееся в историческом сознании русской немарксистской интеллигенции представление о катастрофичности общественного развития было неразрывно связано с утратой ею веры в общественно-исторический прогресс. Полное крушение веры людей в прогресс особенно настойчиво подчеркивал Виппер. Он констатировал, что вплоть до начала мировой войны «считалось, что мы живем в каком-то быстром потоке неудержимого и неуклонного прогресса», который состоит «не только в головокружительных успехах техники»: несмотря на всеобщее вооружение люди верили, что «культурные народы идут навстречу великой эпохе всеобщего мира», «гармоничному устройству общества», что прогресс проявляется «также в утончении и облагорожении человеческой личности, в росте общественной сплоченности» [7]. «Не правда ли, – спрашивал историк, – все эти упования на победный шаг социального прогресса кажутся нам теперь детской сказкой, золотым сном юношеской поры? Все они разлетелись, как дым, и перед нами стоит факт невероятного ожесточения человеческих масс, беспощадного взаимного разрушения» [8]. По его убеждению, от прежней веры в прогресс и теории прогресса теперь «не осталось ни единого догмата», «не осталось клочка» [9].

Вместе с утратой веры в прогресс теряется и доверие к науке как к верховной силе культуры. Считая, что такую потерю ярко продемонстрировала книга Шпенглера, Ф.А. Степун констатировал, что «наука, эта непогрешимая созидательница европейской жизни, оказалась в годы войны страшною разрушительницей. Она глубоко ошиблась во всех своих предсказаниях» [10].

В сознании русской немарксистской интеллигенции научному рационализму начинает противопоставляться иррациональное чувство и возрождение религиозного сознания. Именно в таком противопоставлении русские интеллектуалы находили опору не покидавшему их историческому оптимизму. Так, связывая успех книги Шпенглера с «благостным пробуждением» «лучших людей Европы и каким-то новым тревожным чувством, к чувству хрупкости человеческого бытия и распавшейся цепи времени, к чувству недоверия к разуму жизни, к логике культуры, к обещаниям заносчивой цивилизации, к чувству вулканической природы всякой исторической почвы», Ф.А. Степун риторически вопрошал: «Когда душу начинают преследовать мысли о смерти, не значит ли это всегда, что в ней пробуждается, в ней обновляется религиозная жизнь» [11]. А Н.А. Бердяев, считая, что обусловленное доступностью русским «души Европы» и их близостью Востоку более благоприятное положение России по сравнению со Шпенглером и людьми Запада – определяет более широкий кругозор русской мысли, писал: «То, что переживаем мы сейчас, должно окончательно вывести нас из замкнутого существования. Пусть сейчас мы еще более отброшены на Восток, но в конце концов мы перестанем быть изолированным Востоком. Чтобы ни было с нами, мы неизбежно должны выйти в мировую ширь… Час наш еще не настал. Он связан будет с кризисом европейской культуры» [12].

Такой оптимистический настрой русской немарксистской интеллигенции начала XX в. оказывается во многом созвучным упованиям части отечественной интеллектуальной элиты века двадцать первого.