Слово и другие единицы языка

Рассмотрение проблемы вариантности уже показало, насколько значимым для определения границ слова оказывается и различие словообразования и формообразования. Не менее важны эти различия при разграничении морфемы и слова как значимых единиц языка (если подходить к слову «извне», со стороны морфемного уровня языковой системы). Здесь важно учитывать, что морфемы существуют только в слове, тогда как слово предстает как самостоятельная, центральная в механизме языка единица, обладающая для говорящих психологической реальностью, базовая в процессах системно-структурной орга­низации словаря данного языка, в процессах концептуализации мира, когнитивной и коммуникативной деятельности человека, хранения культурной информации. Отдельность слова (термин А.И. Смирницкого) состоит и в том, что, данное в непосред­ственном опыте носителя языка, оно не нуждается для своего вычленения в специальном анализе, как морфема, даже корневая. Вспомним школьное определение корня как общей час родственных слов, предполагающее определенные процедуры лингвистического анализа.

Морфемы как части слова не обладают ни частеречной при­надлежностью, присущей полнозначным словам, ни самостоя­тельной синтаксической функцией, ни номинативной способ­ностью. Это определяет разницу между значением корневой морфемы и самостоятельного слова: «Значение слов понятий­но... Морфема не выражает определенного понятия как обобщенного представления о том или ином классе предметов или явлений... В отличие от слова значение морфемы ассоциативно» [213, с. 257]. Ассоциативный характер значения корневой морфемы объясняет, в частности, неточность указания школь­ного учебника на возможность определения лексического зна­чения слова исходя из значений составляющих слово морфем, Значение морфемы является типовым и более абстрактным, групповым по сравнению с индивидуальным лексическим значением слова (ср. ленивец и ленивый человек, ножик и маленький нож). Вот почему нельзя, например, объяснить значение слов: землекоп, лесоруб по аналогии со словом сталевар, поскольку ассоциативный характер значения корневой морфемы не позволяет с полной определенностью заключить, о чем свидетельствуют ответы учеников, что речь идет о человеке, а не о механизме. Не случайно для когнитивистов оказалось очень важным представление о словообразовательном гнезде слов и разных словозначениях многозначного слова как ассоциативном поле корня. Ср. замечание СИ. Богданова: «...для единицы собственно морфемного уровня первична мотивирующая функ­ции, а не четко оформленное значение» [31, с. 7].

Однако уже отмечалось, что между единицами разных уров­ней языковой системы нет непроходимых границ и существуют многочисленные переходные явления, совмещение свойств единиц, относимых к разным разрядам. Это справедливо и для отношений морфемы и слова, лексикализации морфем как про­цесса перехода морфемы в слово [152]. В кругу семантических и изменений, связанных с этими процессами, отмечается отсече­ние всего того, чем различаются слова, объединенные значени­ем общего аффикса; сохранение семантической «памяти» об ос­новах, с которыми он обычно сочетается, и конденсация эле­ментов их значения (Массовый экстаз преддверия, предчувствия и прочих «пред») (Г. Щербакова); участие в выражении родовидовых отношений (функция гиперонима по отношению к производным словам с тем же аффиксом). «Эмансипация» аффиксов сопровождается сменой деривационного значения лексическим, часто с усложнением семного состава и актуализацией коннота­ции («измы» у В. Маяковского), закреплением грамматической оформленности и развитием новой сочетаемости (деза), дерива­ционных связей (измофрения — В. Войнович). Это связано с за­коном языковой экономии, генерализации смыслов. Во всяком случае нужно помнить, что формообразовательные морфемы имеют словоформу, одну из манифестаций слова, тогда как словообразовательные морфемы ведут к образованию отдельного слова (садик для обозначения детского сада, но не домик отдыха, мне страшно, но лицо его было страшно).

Способность слова выступать в качестве единственного чле­на предложения, парцелляция отдельного слова объясняют попытки определения его с синтаксических позиций даже лексикологами. Так, в «Словаре лингвистических терминов» О.С. Ахмановой слово определяется как «предельная составляющая предложения», то есть элемент коммуникативной единицы. Однако в предложении слово выступает в одном из своих значений, тогда как в системе языка оно многозначно, предстает на уровне максимальной лингвистической абстракции — слова в словаре, Кроме того, эта часть определения не соотнесена с последую­щей, отмечающей способность слова «непосредственно соотно­ситься с предметом мысли как обобщенным отражением данно­го участка (кусочка) действительности и направляться на эту последнюю, вследствие чего слово приобретает определенные лексические, или вещественные свойства» [19, с. 422]. Здесь уже определяющей выступает номинативная функция слова. Но спо­собность к номинации (правда, не предметов, объектов, а ситуа­ций, событий) отмечается синтаксистами и для предложений, что стирает демаркационную линию этих двух единиц языка.

Раздельнооформленные единицы, построенные по модели словосочетания, также не отличаются однородностью и получа­ют различную трактовку по отношению к слову. Одни из них, будучи обобщенно-целостными по семантике, приближаются к слову — фразеологические единицы типа стреляный воробей (о человеке), собаку съесть, попасть впросак, кот наплакал. Их зна­чение во «Фразеологическом словаре» А.И. Молоткова даже на­звано лексическим. Приближаются к слову и непрозрачные по своей семантической структуре номинации «железная дорога», «глазное дно» (специальный термин). Особые споры вызывает квалификация устойчивых, но неидиоматичных сочетаний: точка отсчета, последние известия, вступать в действие, в пере­писку, в переговоры. По первому признаку они сближаются со словом, по второму — противостоят ему. В.Г. Гак относит их к неидиоматичным аналитическим конструкциям, В.М. Павлове силу их смысловой прозрачности и возможности уточнения од­ного из членов также не считает подобные конструкции слова­ми: «как и всякая революция, научно-техническая революция...» [16]. «Лексическое» слово, слово-лексему следует отграничи­вать от слова-синтаксемы: «Синтаксема — минимальная, далее неделимая семантико-синтаксическая единица языка, выступа­ющая одновременно как носитель элементарного смысла и как конструктивный компонент более сложных синтаксических по-: строений» [85, с. 72]. Употребление синтаксических единиц в предложении зависит от сочетаемости их обобщенных, катего­риальных смыслов: лица — носителя признака (отец) и призна­ки (в городе, театре, в Рязани — синтаксема места; в августе, в (Стстве, в прошлом году — синтаксема времени; в обмороке, в Гневе, в тревоге — синтаксема состояния). Таким образом, •синтаксема (синтаксическое слово) — это определенная фор­ма слова с определенным категориально-семантическим зна­чением, выполняющая определенную роль в предложении» 184, [172]. Синтаксема, наряду со словосочетанием и предложени­ем, является синтаксической единицей.

Опираясь на положение Ю.С. Степанова о глубокой аналогии между семантическим строением имени (отдельного слова) и семантическим строением предложения, B.C. Юрченко считает словосочетание промежуточной ступенью преобразования предложения в слово: «Словосочетание и слово не вычленяются «курсив автора. — Н.С), а являются результатом его внутреннего преобразования» (курсив автора. — Н.С), при этом «словосо­четание — это расчлененная (синтаксическая) номинативная единица; а слово — это квантовая (лексическая) номинативная единица» [288, с. 54]. Ср.: ночь темна — темная ночь — темная.

По словам Н.Д. Арутюновой, значение слова — не смысло­вой атом, а «функция значения предложения» [13, с. 23].

Таким образом, определение слова в аспекте лексикологии по отношению к единицам других языковых уровней, как и оп­ределение его только по формальным признакам, явно недоста­точно. Ср. замечание Э. Бенвениста о том, что форма и значе­ние ввиду их единства должны определяться друг через друга, и повсюду в языке их членение совместно [29].