Опыт предпринимателя - Владимир Довгань

Врезались в память наши вечерние возвращения домой. Я, конечно, очень уставал за целый день от собственной беготни и мелькания людей. Вечером уже хотелось домой, особенно зимой, когда не было возможности бегать по улице и к речке с ребятами. Я нетерпеливо ждал, когда закончится работа, закроется баня, бабушка снимет халат, сдаст деньги в бухгалтерию или, может быть, возьмет их с собой, если мы засидимся допоздна. И вот, наконец, этот благословенный миг наставал, и мы с ней топали по пятидесятиградусному морозу домой, плотно закутывались, бабушка даже заматывала мне лицо платком, чтобы я не наглотался морозного воздуха и не заморозил легкие.

Мы приходили домой, в свою половинку барачного, но все же собственного дома. Центрального отопления и газа у нас не было, и дом отапливался двумя печками. Мы заходили в дом, где было, конечно же, теплее, чем на улице, но все же очень прохладно. Бабушка затапливала печь, но в доме еще долго было холодно. Тогда мы с бабушкой быстро раздевались, залезали под кипу одеял, где тоже было очень холодно, прижимались друг к другу спинами и начинали своим дыханием согревать воздух под одеялом. Как только мне становилось тепло, я мгновенно проваливался в счастливый детский сон. А утром меня будил вкуснейший в мире запах блинов или оладий, которые уже в изобилии напекла бабушка, и я просыпался самым счастливым ребенком на свете.

Еще мне запомнились зимние дни, когда мы всей семьей собирались и лепили пельмени. Это обычно занимало полдня. Стояли страшные морозы. Готовые пельмени на фанерных листах выставлялись на мороз и мгновенно замерзали. Их хватало надолго: месяца на два-три длинной зимы.

На всю жизнь я запомнил добрые сказки деда, которые он мне рассказывал, когда пораньше приходил с работы. Долгими зимними вечерами мы с ним коротали время так: набирали картошки, накладывали ее в нашу голландку - круглую печку, стоявшую посредине дома, - засыпали ее углями и, пока мы ее пекли, дедушка рассказывал мне сказки. Восхитительный аромат печеной картошки разносился по всей комнате, и мы были самыми счастливыми людьми в огромном холодном ночном мире. Дом для меня тогда был огром-

61

ным. Тепло, уют, дедушкины сказки и ожидание, когда мы будем ужинать печеной картошкой, остались самыми теплыми, добрыми и светлыми воспоминаниями б моем детстве.

Помню наши походы за ягодами или грибами в тайгу с дедушкой и братом, когда тот приезжал от родителей, с которыми он в это время уже жил в Тольятти. Что такое собирать ягоды в тайге? Многим людям это совершенно незнакомо. Но тот, кто хоть раз собирал ягоды в тайге, никогда не забудет огромные голубые поляны жимолости, голубики, ежевики... Вот голубика, или голубица, как ее называют на Дальнем Востоке, - невысокие кустики, не больше полуметра высоты с маленькими жесткими листочками, полностью обсыпанные продолговатыми кисло-сладкими ароматными ягодами с красивым голубым налетом. Когда их срываешь, голубизна пропадает, ягоды становятся синими. Перед тобой целая поляна, где тысяча таких кустиков, и все они голубые-голубые, покрытые вкусными ягодами. Это вызывает невероятный восторг.

В тайге, конечно, полно мошки, поэтому ты одеваешься так, чтобы она тебя не могла достать, и отправляешься на сбор ягод. Первым делом, естественно, наедаешься сам. Запихиваешь их в рот горстями, сок стекает по щекам, руки становятся синими... После этого начинаешь наполнять ведра с помощью небольшого нехитрого приспособления, которое почему-то называют комбайном. Это такой короб, у которого с одной стороны прибито очень много параллельно направленных проволок, что делает его похожим на расческу. Подходишь к кусту, зацепляешь его, тонкие прочные листики как бы просачиваются сквозь эти металлические прутики, а ягодки остаются в коробе. Одно движение - и в твоем комбайне несколько стаканов ягод.

Сигналом к окончанию сбора служило не время или усталость, а то, что вся взятая с собой тара уже заполнена. Количество ягоды измерялось ведрами. Как правило, мы выезжали в тайгу на велосипедах или мопедах. Это происходило на рассвете, а к обеду уже все ведра были полными, и мы возвращались домой. Благо ехать было недалеко: вокруг поселка простиралась нетронутая тайга со всеми ее богатствами.

62

Ягоду засыпали сахаром и закладывали в огромные бочки. Она не портилась, засахаривалась, и ее потом ели всю зиму. Еще из нее варили компоты, делали варенье, закатывали огромное количество банок

Конечно, в тайгу мы ходили не только за ягодами, но и за грибами. Ходили мы обычно с дедушкой, когда у него было свободное время. Грибов в тайге, естественно, видимо-невидимо. Я брал ведерко, он два больших ведра, и мы уходили в тайгу. «Уходили» - это громко сказано, ведь буквально стоило зайти за последний дом, пройти метров двадцатьтридцать, и ты уже спотыкался о грибы. Брали, разумеется, самые лучшие-, грузди, подосиновики, подберезовики, белые.

Осенняя тайга удивительно щедра на всевозможные встречи: можно было увидеть белку, бурундука, множество птиц. Это было какое-то очень гармоничное сосуществование человека со всем живым. Помню, как однажды мы с дедом нашли такой большой гриб, что он не помещался даже в двадцатилитровое ведро: шляпка у него была слишком велика. Нам было жалко его резать, и мы несли его целым. Это был просто гриб-великан, подберезовик или подосиновик, в котором было веса несколько килограммов. Это, правда, никого в Ерофее Павловиче не удивило: люди жили в природе, которая была фантастически богата.

Все бабушки и дедушки - самые добрые люди на свете. Они всегда покупали конфеты, сладости, одежду, немного баловали меня, наполняя мое детство добром, светом и радостью.

Кроме любви к дедушке я всегда, с самого детства, испытывал гордость за него. Помню его тело, покрытое шрамами, правого бока практически не было: вместо привычной конфигурации тела с правой стороны была какая-то складка, обтянутая кожей в страшных рубцах. Его ноги и руки были изуродованы осколками, а множество их так и осталось в теле.

Он прошел финскую и германскую войны, и я искренне им горжусь как героем, у которого вся грудь была в орденах и медалях. На всю жизнь запомнил его рассказ о том, как он с товарищами в финскую войну оказался в окружении. Он с другом по-пластунски пробирался по недавнему полю боя среди трупов. Лил сильный дождь.

63

Один финн притворился мертвым, закрывшись плащ-палаткой. И, когда дед проползал мимо него, отбросил плащ-палатку и нанес сильный удар штыком. Дед машинально закрылся рукой, штык пронзил его руку. Финн выдернул из дедовой руки штык и ударил им снова. Тогда мой дед второй раз заслонился рукой и теперь уже так сжал руку, что враг не смог вырвать свою винтовку со штыком. Здесь подоспел на выручку напарник деда, и они застрелили этого финна, хотя тот и просил о пощаде: война есть война.

Военных историй дед рассказывал очень много. Как-то я его спросил: «А когда тебе было страшнее всего?». Он ответил: «Когда бомбили с самолета. Земля подпрыгивает, ты вжимаешься в воронку, от ужаса волосы шевелятся, начинаешь молиться Богу, даже если прежде в него не верил. За одну бомбежку волосы седеют».

Мой дед был абсолютно честным человеком. Работая директором пекарни, он никогда не мог принести домой буханку хлеба, хотя служащие воровали их десятками, кормили ими скот. Мой брат Валентин перенял от него эту невероятную щепетильность.

Хотя во время революции 1917 года расстреляли всю семью деда (его отец был известным в Воронеже фабрикантом и купцом), он стал поклонником коммунистической идеи и фанатичным руководителем предприятия.

Дед всегда очень уважительно относился к власти, с гордостью носил медали с профилем Сталина, «За отвагу» и никогда не ругал ни коммунистов, ни Сталина, ни время. Действительно, удивительный был человек

Мое детство предстает в памяти, как цепочка ярких вспышек воспоминаний и впечатлений, отдельных фрагментов, которые, конечно же, не складываются в непрерывный кинофильм.

Одним из ярчайших эпизодов, запомнившихся на всю жизнь, стал переезд из Ерофея Павловича в город Тольятти. Из доброго, семейного поселка, затерянного в бескрайней тайге, я переселился в индустриальный город. В то время это была огромная стройплощадка, по которой ползали бульдозеры, тянулись грузовики со щебенкой, плитами. Ночь озарялась огнями электросварки. Из патриархального Берендеева царства я шестилетним мальчишкой попал в промышленный вертеп.

64

Затем я его полировал, делал из бука или березы ручку. Слава Богу, у нас и столярные инструменты были, а уж кусок дуба или бука всегда можно найти, например, отлбмав черенок от сломанной лопаты или покопавшись в отходах на стройке, где иногда даже попадалось красное дерево. Я выпиливал рукоятку и на последней стадии сборки приклеивал или приклепывал ее алюминиевыми или медными клепками, потом шлифовал, покрывал особым лаком, и в руках у меня оказывалось буквально произведение искусства.

Я не знаю, зачем мне это нужно было. Я ведь не собирался ходить со своим оружием на улицу, использовать его на охоте или где-то еще. Но к оружию я испытывал настоящую страсть. Я делал арбалеты собственной конструкции. Днями напролет я возился, натягивая тетиву. Я мастерил примитивные пистолеты-<<поджиги»: подбирал толстостенный кусок трубы, делал затвор, чтобы можно было стрелять металлическими шариками. Подобные игры часто приводили к плачевным результатам: среди мальчишек кое-кто остался без руки или без глаза, но меня Бог миловал.

Еще у меня была огромная любовь ко всяческим взрывным устройствам. Я брал какую-нибудь старую трубу, гильзу или любую другую емкость, набивал ее порохом или «серой», соскобленной со спичек, заматывал все это изолентой, прилаживал самодельный бикфордов шнур, а потом шел куда-нибудь на обрыв. Хорошо, хватало ума, чтобы бросать бомбу с обрыва! Все эти взрывы приводили нас, мальчишек, в невероятный восторг.

Из фольги или легких тонкостенных алюминиевых труб мы изготавливали ракеты. Брали целлофан, нарезали тонкими полосками, все это вместе с порохом засыпали внутрь, делали сопла, и наши ракеты взмывали в небо.

Мы жили в собственном мире, в котором много приходилось работать головой. Мы делали чертежи, создавали планеры, все изготавливали своими руками. При этом мы испытывали невероятную гордость за то, что все делали сами.

Возможно, отсутствие покупных игрушек сыграло в моем развитии позитивную роль. Нам приходилось самим вырезать игрушки из досок, палок, что-то изобретать. Я уверен, что это в тысячу раз полезней и приятней, чем играть в готовые игрушки, которыми мы

66

просто засыпаем сегодня наших детей. Им не остается ни времени, ни желания что-то делать самим, придумывать, мастерить.

Не потому ли многие нынешние молодые мужчины ничего не умеют делать собственными руками? Они с детства привыкли жить на всем готовом. А если в раннем возрасте не пробудить тягу к творчеству, не развивать созидательное начало, из такого ребенка вырастает человек, не готовый менять мир собственными руками, потому что руки его для этого просто не приспособлены.

Мне в этом смысле повезло. Самодельные игрушки воспитывали в нас способность фантазировать, мыслить, чувствовать природу материала: пластик, металл, дерево - неважно, чувствовать в руках эту твердость, когда ты делаешь свой мир собственными руками.

Мне это здорово в жизни пригодилось, когда я разрабатывал производственные линии, работал с конструкторами. Я видел, что они не чувствуют металла, не ощущают, чем, к примеру, медь отличается от бронзы, алюминий от титана или нержавейка от обычной стали. А я все это прочувствовал, потому что десятки и сотни раз что-то пытался склепать, а сталь то ломалась, то оказывалась слишком вязкой для таких поделок.

Улица запомнилась мне бесшабашными драками, когда мы дрались дом на дом, улица на улицу, квартал на квартал. Какой-то бред! Видимо, у мальчишек все это на уровне инстинктов - надо охранять от чужаков свою территорию. Это было с нашей стороны всего лишь подростковое самовыражение. Все же дружили, нечего было особенно делить. Но неизменно одна уличная «армия» наступала на другую. Стоило кому-то только свистнуть, как собирались две ватаги, и начиналась свалка.

Может быть, это генетическое наследие от многих поколений наших предков, которые вынуждены были отвоевывать себе пространство для жизни.

Слава Богу, драки в Тольятти во времена моей молодости не имели той коварной жестокости, которой они отличаются теперь. Когда я служил в Казани, видел, как взрослые преступные авторитеты манипулировали школьниками и заставляли детей драться квартал на квартал, школа на школу. Это были кровавые драки, в ход шли металлические прутья, цепи, палки.

67

Явсегда был в движении, постоянно находился в гуще событий. Часто, как мне рассказывала мама, я приходил домой настолько грязным, что нельзя было различить, где ботинки, где брюки, где куртка, где руки - сплошная грязь. Город в то время только строился, не было асфальтовых дорог, осенью и весной не пройдешь, а мы лазили по всем стройкам, где часто можно было провалиться в яму, упасть в лужу или кучу мусора.

Видя, что сына невозможно даже раздеть, мама тащила меня в ванну и сначала отмывала вместе с одеждой и только потом раздевала. Это происходило едва ли не каждый день, но моя добрая мама не злилась на меня, не ругала и всегда все прощала.

Но этого нельзя было сказать о моем строгом отце. Когда он возвращался с очередного родительского собрания, на котором учителя осыпали его жалобами и упреками, или ему попадался на глаза очередной мой самодельный нож, или он листал мой весь исписанный красными чернилами дневник («вертелся», «не слушал», «не готов к уроку»), не выдерживал, брал ремень и от души меня порол.

Боль была страшная, я орал как резаный, мать меня защищала, но отцу казалось, что он спасает своего сына от тюрьмы, вытаскивает из пропасти. Сегодня я понимаю, что по-другому он, пожалуй, не мог поступить, но все равно обида осталась на всю жизнь. Не берусь судить, правильно он делал или нет, но для себя я твердо решил: никогда в жизни не буду бить своих детей.

Язапомнил на всю жизнь, как он однажды нашел мой очередной шедевр - очень красивый длинный нож, изготовленный мною из его какой-то редкой стамески, которую он купил где-то за большие деньги. Когда он случайно обнаружил, что его любимая стамеска превратилась в холодное оружие, его ярости не было предела. Я, помнится, играл с мальчишками на улице и не обращал внимания на угрожающие окрики из дома: «Домой, домой! Вовка, домой!». Тогда отец выскочил на улицу

ипалкой пару раз так мне врезал по заднице, что я просто пулей залетел домой, а потом бегал по квартире, орал от боли и обиды. Мама испугалась и даже накричала на отца. Эту трепку я запомнил на всю жизнь.

Аодин раз, помню, я вывел отца из себя какой-то очередной проказой, и он врезал мне тем, что попалось под руку. А попался

68

насос, которым я накачивал колеса велосипеда, и он изогнулся от удара о мое детское тело.

И в то же время мой отец был самим добрым, самым щедрым человеком на свете. Когда он приходил утром после ночной смены, абсолютно разбитый и измотанный, он всегда давал мне горсть монеток, по тем временам огромный для меня капитал, и говорил: «Пойди купи себе чего-нибудь, мороженого или конфет». И я пулей летел в магазин, не помня себя от счастья. Я чувствовал его большое и доброе сердце.

Никогда не забуду наши с ним рыбалки, когда мы брали спиннинги, ехали по полтора часа на автобусах с пересадками на Волгу. Я разжигал костер, лазал по деревьям, сооружал шалаш из плащ-палатки и связанных досок. Мы всю ночь ловили с ним рыбу и под утро совершенно обессиленные, но с полным мешком рыбы возвращались домой. Мне настолько нравилась рыбалка, эта удивительная красота Волги, я так любил изготавливать снасти, спиннинги...

Я научился забрасывать снасть на пятьдесят-шестьдесят метров, что было абсолютным рекордом. Для этого я брал грузило, уходил на спортплощадку при соседнем общежитии и с утра до ночи тренировался, чтобы быть самым лучшим рыбаком. Естественно, я очень гордился, когда мне удавалось забросить снасть дальше, чем любому взрослому. Отец иногда меня за это хвалил, однако всегда добавлял присловье: «У того, кто водку пьет и рыбку удит, никогда ничего не будет».

Потом отец заметил с тревогой, что у меня развилась невероятная страсть к рыбалке, граничащая с болезнью. Я еще в детстве был настолько страстным и увлекающимся человеком, что мне все нужно было по максимуму. Батя, видимо, решил, что его смешное присловье «У того, кто водку пьет и рыбку удит, никогда ничего не будет» может стать пророчеством. Он испугался за меня и прекратил рыбачить. В память о том увлечении у нас до сих пор стоит огромный сундук со снастями. Погоревал я, правда, недолго, потому что к этому моменту я был уже захвачен греблей на байдарках и у меня началась новая жизнь.

69

Помню свою детскую любовь к игрушечным солдатикам. У меня были сотни пластмассовых, алюминиевых, латунных, свинцовых солдатиков. Я даже научился отливать их сам. Берешь у друга на прокат на день-два редкого солдатика - конного или пешего, находишь мыльницу и заливаешь обе ее половинки гипсом, который в изобилии имелся во дворе соседней поликлиники. Затем, пока гипс не затвердел, между этими двумя половинками мыльницы укладываешь солдатика - и форма готова. Остается залить ее свинцом или оловом, расплавленным на газовой плите. И вот уже готово пополнение для моей игрушечной армии.

Мне нравилось с ней играть. Я мог часами выстраивать позицию, вести солдатиков в наступление, отступать, держать оборону. Я сразу был двумя полководцами, и мне это безумно нравилось. В укромном месте нашего двора - или дома, или в Ерофее Павловиче, куда я приезжал на лето к бабушке, где-нибудь у забора на солнышке я рыл окопы, выстраивал свои армии в стройные порядки и сам командовал ими. Может быть, действительно в прошлой жизни я был полководцем?

Мы жили достаточно бедно, но в детстве никто не придает значения материальным ценностям, не понимает, кто большой начальник, кто маленький, у кого много денег, у кого мало. Разница замечалась только изредка: по одежде, конфетам или еще по чему-то.

Когда родители переехали в Тольятти, нам было действительно очень

иочень тяжело. Они не имели возможности баловать нас. Обед отца, например, состоял из ломтя хлеба с маргарином. Машинистам тогда платили мало, зная прекрасно, что они никуда не денутся, потому что работали не за деньги, а за квартиру. Отец подрабатывал грузчиком на станции, вязал в бане веники, но обеспечить семью всем необходимым все равно не мог.

Мама не могла работать, она заболела, а на руках были Валентин и я. Но она не унывала, находила возможность нас побаловать. Топила сахар

иделала простые леденцы, выливая его в тарелку, получались небольшие бесформенные сахарные пластинки, которые крепились на обычную спичку. От маминых леденцов всегда пахло душистым подсолнечным маслом, которым она смазывала

70