3. 2. Риторическое слово в постсталинскую эпоху

В советское время риторика как наука редуцировалась до «лекторского мастерства» и «искусства пропагандиста», довольно быстро утративших связь с риторическим наследием. Сама же риторика третировалась как буржуазная наука. Однако с конца семидесятых годов табу на мастерство красноречия было снято, а в девяностые годы интерес к нему приобрел лавинообразный характер.

Риторика постсталинского периода вызвала к жизни новые образы и стереотипы, в том числе и в риторическом искусстве. Они основывались на популярных для тогдашней российской ментальности идеях: защите простого человека и восстановлении истинно ленинских традиций, от которых страна «отошла в годы культа».

Критика деятельности И. В. Сталина ведется осторожно и с помощью прежней революционной лексики, старых образов и символов, однако звучащих в новом окружении и на новый лад. Так слово «культ», ранее связанное с религиями и церковью, соотносимо со сталинизмом. Слово «личность», употребляемое в отрицательном смысле, относилось к «коллективизму». Идеология жестокого подавления личности и замены религии и веры политическим суррогатом получило название «эпохи культа личности» – гротескно.

Зародились многие составляющие риторики «оттепели» еще по инициативе И. В. Сталина и под его контролем. Так, идея популяризации образа простого, незаметного «маленького человека» началось со знаменитого сталинского тоста о людях, у которых «чины не важные», но которые являются «колесиками и винтиками» всего советского механизма.

Тогда рождается полемика, обращенная против бюрократизма и консерватизма, возвращается в полемику, публицистику, и в сатиру щедринское слово «головотяпство», возникает понятие «самокритики». Мастерской для выработки критического отношения к недостаткам общества является созданный в то время журнал «Крокодил».

Однако традиции советского самодержавия заставляют нового властителя работать с мифом, эксплуатируемом И. В. Сталиным: «царь – защитник простого человека от неправедных бояр». Н. С. Хрущев хорошо был знаком с отработанной и действенной в русской ментальности мифологией «доброго батюшки-царя». И. В. Сталин интуитивно взял один из наиболее эффективных архетипов славянско-византийской ментальности: «отождествление истины, власти и Бога». Тема эта встречается уже в древнерусской литературе XIII в., хотя речь идет еще не о царе, а о великом князе, прославляют самодержца Даниил Заточник в «Молении», протопоп Аввакум, Феофан Прокопович и т.д.

И. В. Сталин правильно выбрал себе легенду, и каждый его преемник пользовался этим же. Иное дело бояре и чиновники, именно они виновники всех несчастий и глухоты власти к нуждам народа. Вспомним только русские пословицы о царе и боярах:

Царю застят, народ напастят.

Не от царей угнетение, а от любимцев царских.

Не царь народ гнетет, а временщик.

Не бойся царского гонения, бойся царского гонителя.

Царь гладит, а бояре скребут.

Царские милости в боярское решето сеются.

Н. С. Хрущев предложил несколько иной вариант произошедшего в период культа личности: «Царь не царь, а самозванец, неправедно унаследовавший трон». Критиковать действия И. В. Сталина можно было, только опираясь на иной идеал – идеал «настоящего царя». А подобная роль могла подойти только В. И. Ленину. Слабость такой риторической позиции состояла в том, что этому революционеру совсем не шла роль самодержца, великое наследство, которого погубил неумелый преемник. Из всех руководителей российского государства на роль хорошего царя и полководца как раз лучше всего и подходил И. В. Сталин, ведь, по легенде, именно он выиграл войну и до самой смерти правил страной из Кремля. Кстати, сам И. В. Сталин охотно ставил себя в один ряд с царями – Иваном Грозным и Петром Первым.

Обличительной риторике времен «оттепели» было крайне трудно в такой ситуации. Да и нежелательно было отказаться от крепко въевшихся в общественное сознание формул. Идеи и лозунги о «пролетарском гуманизме» и «социализме с человеческим лицом» выглядели гротесками, внутренне противоречивыми понятиями, вступали в непримиримое противоречие с официальными доктринами, именованными как «революционная бескомпромиссность», «революционная законность» и «классовая борьба». Такая замкнутость в себе риторики времен сталинизма и «оттепели», где конструктивный диалог с оппонентом был просто невозможен, объясняет дипломатические и ораторские казусы, допущенные Н. С. Хрущевым. Вспомним публичное обещание Н. С. Хрущева показать западным оппонентам «Кузькину мать».

Н. С. Хрущев

Неудивительно, что официальная пропаганда вскоре потеряла контроль над ходом разоблачения культа личности. Критиковать бесчеловечность культа начинают все: религиозная проповедническая и либеральная ораторики, народно-патриотические деятели искусства и литературы.

Таким образом, в 60-е годы ХХ века параллельно с государственной начала создаваться новая риторика, а также сильнее звучат голоса художественной литературы, кино и масс-медиа. Однако начало возрождения не привело к оживлению мастерства красноречия, поскольку открытой полемики в обществе не существовало. Напротив, ораторское мастерство находилась в глубоком упадке. Государственная риторика все больше и больше занималась примитивной и ненужной пропагандой, т.е. тиражированием символов и штампов многолетней давности.

Критика культа личности и его методов успела посеять недоверие к символике коммунистического строя, подозрение вызывает и традиция миллионного тиражирования имен и образов вождей. Последние советские празднования настолько фальшивы и помпезны, а крах публичного слова стал настолько очевиден, что на это отреагировала даже сама пропаганда: в периодике появилась критика, назвавшая это явление новым штампом «перегиб».

Публицистика и научная полемика вынуждены прибегать к приёмам подачи информации под маской «разоблачения». Г. Г. Хазагеров называет этот приём советской риторики «квазиполемикой», он пишет: «По учебнику атеизма нельзя было составить мнение о самой религии, по «Критике лингвистической философии» – о самой лингвистической философии, по критике «Доктора Живаго» – о самом романе Б. Пастернака. Господствовало явное манипулирование, т.е. преднамеренное сокрытие источника информации».

Однако в то время часто это была единственная возможность ознакомиться с позицией оппонентов к официальной советской науке и идеологии. И многие исследователи, в том числе и автор данной работы, испытывают глубокую признательность к подобным «разоблачителям», которые как минимум давали начальную информацию о том, что искать и где искать, а также публиковали цитатный материал и тщательно, с научной объективностью, описывали теории и результаты исследований западных ученых. Конечно, каждый советский человек давно научился читать «между строк» и пропускать все диктуемые этикетом «квазиполемические» нападки.

Недостатком подобной публицистики и научной полемики является крайняя ограниченность информации от «другой стороны». Аргументов и возражений этой «другой стороны» в тексте самого же «разоблачения», разумеется, не было.

Подобная методика применялась повсеместно в советской жизни. Не публиковались и не изучались «буржуазные» и прочие «лженаучные» теории и течения, не демонстрировались произведения искусства и культуры в оригинале. Иногда возможно было встретить отрывочные цитаты и иллюстрации, которые давали возможность лишь ненамного заглянуть в щель «информационного занавеса». В такой ситуации складываются благоприятные условия для манипулирования словом.

Однако для мертвой советской идеологии это манипулирование давно стало квазиманипулированием: никто не обманывал и никто не обманывался, ни авторы-манипуляторы, ни подавляющее большинство потребителей «разоблачительных материалов». Такие тексты складывались из двух пластов: первый – традиционное декларирование официальной позиции, а другой – непосредственная информация о «вражеских» находках, технологиях и открытиях. В результате возникает и длится ещё долгие десятилетия «игра в риторику». М. Жванецкий посвятил этой игре одну из своих миниатюр, где Карцев и Ильченко, изображая диалог между народом и государством, играли в любовь и преданность, при этом стараясь обмануть друг друга. Подобный диалог с немым, далеким и абстрактным противником отличался комизмом, бесплодностью и являлся демонстрацией того двойного стандарта и той двойной риторики, характерной для советского общества времен застоя.

Советская пропаганда делается все более ненужной, фальшивой и навязчивой, а это вызывает в народе обратную реакцию – недоверие, равнодушие, а у некоторых – убежденность в обратном. Оппозиция тогда также не вступала в открытую полемику, её главной задачей становится выработка новых концепций и ценностей. Такой была позиция А. Тарковского и А. Солженицына, Д. Лихачева и А. Сахарова.

А. Сахаров

А. Солженицын

А. Солженицын

Творчество А. Солженицына, его риторика отличаются гуманизмом и нравственной направленностью и богатством художественного слова. Писатель рассматривает проблему отступления сталинизма от традиционных нравственных ценностей. Его полемика далека от политизированной антикультовской: он не дает общих оценок советской власти и ее деятельности, а критикует с нравственных позиций. И, соответственно, следуя давней и понятной русской традиции, уходит в христианскую проповедь.

А. Сахаров создает иную риторику – риторику западничества, одним их первых он озвучивает идею интеграции в европейское сообщество. Полемист и поборник общечеловеческих ценностей, А. Сахаров открыто в публичных выступлениях призывает к соблюдению прав человека и свободы личности.

Западничество А. Сахарова и славянофильство А. Солженицына достаточно быстро привлекли новых сторонников в стране. И неудивительно, возвращение к традиционным константам славянской ментальности легко находят отклик и входят в общественное сознание, материализуясь в слове поэзии и песни, в эстетике театра и кино, в судебном и политическом красноречии.

Однако для широкого принятия обществом позиций диссидентов были определенные препятствия. Ценностная система А. Солженицына опиралась на крестьянский, общинный пафос (в его городском варианте), который в целом был чужд жителям СССР.

А прозападная риторика Сахарова не давала возможности для создания цельной общенациональной идеи, поскольку была далека от моральных представлений общественного сознания «эпохи развитого социализма».

Таким образом, неприспособленность оппозиционных риторик к потребностям общества определило драматизм их дальнейшей судьбы: они или пали жертвами словесных спекуляций, или, со свойственной русской риторике безапелляционностью, пострадали от перегибов.