Вальтер фон дер Фогельвейде

(Пер. Арк. Штейнберга)

"В роще под липкой

Приют наш старый

Если найдешь ненароком ты,

Молвишь с улыбкой:

"Что за парой

Травы примяты и цветы?"

На опушке среди ветвей

–Тандарадай –

Пел свидетель – соловей.

Молча брела я

Средь бездорожья,

Пока не встретила дружка.

Он обнял, пылая,

Матерь божья!

Обнял – и стала душа легка.

Сколько раз?

Да кто ж сочтет?! –

Тандарадай, -

Видите – в кровь нацелован рот.

Дружок меня манит

Прилечь на ложе.

Рассыпал он цветы да хмель.

Ведь кто-нибудь станет

Смеяться позже,

Сыскав подобную постель.

Сломлен шиповник – ясно для всех, -

Тандарадай, -

Как был нам сладок смертный грех.

Ни лаской, ни силой

Не открою

Вам тайну эту, помилуй Бог!

Что сделал милый там со мною,

Знаем лишь я, да мой дружок,

Да пичужка меж ветвей, -

Тандарадай, -

Все пришлось увидеть ей".

Франсуа Вийон.

Из "Большого завещания"

(перевод Ф. Мендельсона)

XXXV

Я бедняком был от рожденья

И вскормлен бедною семьей,

Отец не приобрел именья,

И дед Орас ходил босой,

Лишь бедность за моей спиной!

На бедном предки спят кладбище, -

Господь их душу упокой! –

Гербов дворянских там не сыщешь.

XXXVI

Я нищетою удручен,

А сердце шепчет мне с укором:

"К чему бессмысленный твой стон,

За что клеймишь себя позором?

Что нам тягаться с Жаком Кёром?

Не лучше ль в хижине простой

Жить бедняком, чем быть сеньором

И гнить под мраморной плитой?"

XXXIX

Я знаю: бедных и богатых,

И дураков, и мудрецов,

Красавцев, карликов горбатых,

Сеньоров щедрых и скупцов,

Шутов, попов, еретиков,

Дам знатных, служек из собора,

Гуляк и шлюх из кабаков, -

Всех смерть хватает без разбора!

XL

Будь то Парис или Елена,

Умрет любой, скорбя умрет,

Последний вздох задушит пена,

Желчь хлынет, сердце обольет,

О боже! Страшен смертный пот!

Тогда, кого ни позови ты,

Хоть сын, хоть брат к тебе придет,

От смерти не найдешь защиты.

XLI

Смерть скрутит в узел плети вен,

Провалит нос, обтянет кожу;

Наполнит горло черный тлен,

Могильный червь скелет обгложет…

А женщин плоть? О, правый боже!

Бела, нежна, как вешний цвет,

Ужель с тобою станет то же?

Да! В рай живым дороги нет.

Баллада поэтического состязания в Блуа.

(Перевод Ильи Эренбурга)

От жажды умираю над ручьем.

Смеюсь сквозь слезы и тружусь, играя.

Куда бы ни пошел, везде мой дом,

Чужбина мне – страна моя родная.

Я знаю все, я ничего не знаю.

Мне из людей всего понятней тот,

Кто лебедицу вороном зовет.

Я сомневаюсь в явном, верю чуду.

Нагой, как червь, пышнее всех господ.

Я всеми принят, изгнан отовсюду.

Я скуп и расточителен во всем.

Я жду и ничего не ожидаю.

Я нищ и я кичусь своим добром.

Трещит мороз – я вижу розы мая.

Долина слез мне радостнее рая,

Зажгут костер – и дрожь меня берет,

Мне сердце отогреет только лед.

Запомню шутку я и вдруг забуду,

И для меня презрение – почет.

Я всеми принят, изгнан отовсюду.

Не вижу я, кто бродит под окном,

Но звезды в небе ясно различаю.

Я ночью бодр и засыпаю днем.

Я по земле с опаскою ступаю.

Не вехам, а туману доверяю.

Глухой меня услышит и поймет.

И для меня полыни горше мед.

Но как понять, где правда, где причуда?

И сколько истин? Потерял им счет.

Я всеми принят, изгнан отовсюду.

- - - - - - - - - - - - - - -

Не знаю, что длиннее – час иль год,

Ручей иль море переходят вброд?

Из рая я уйду, в аду побуду.

Отчаянье мне веру придает.

Я всеми принят, изгнан отовсюду.

А. С. Пушкин. Из Ариостова "Orlando Furioso"

Canto XXII,

ott. 100^*

Пред рыцарем блестит водами

Ручей прозрачнее стекла.

Природа милыми цветами

Тенистый берег убрала

И обсадила древесами.

101

Луга палит полдневный зной,

Пастух убогий спит у стада,

Устал под латами герой –

Его манит ручья прохлада.

Здесь мыслит он найти покой.

И здесь-то, здесь нашел несчастный

Приют жестокий и ужасный.

102

Гуляя, он на деревах

Повсюду надписи встречает.

Он с изумленьем в сих чертах

Знакомый почерк замечает;

Невольный страх его влечет,

Он руку милой узнает…

И в самом деле в жар полдневный

Медор с китайскою царевной

Из хаты пастыря сюда

Сам друг являлся иногда.

103

Орланд их имена читает,

Соединенны вензелом;

Их буквы каждая гвоздем

Герою сердце пробивает.

Стараясь разум усыпить,

Он сам с собою лицемерит,

Не верить хочет он, хоть верит,

Он силится вообразить,

Что вензеля в сей роще дикой

Начертаны все – может быть –

Другой, не этой Анжеликой.

104

Но вскоре, витязь, молвил ты:

"Однако ж эти мне черты

Знакомы очень… разумею,

Медор сей выдуман лишь ею,

Под этим прозвищем меня

Царевна славила, быть может".

Так, басней правду заменя,

Он мыслит, что судьбе поможет.

105

Но чем он более хитрит,

Чтоб утушить свое мученье,

Тем пуще злое подозренье

Возобновляется, горит;

Так в сетке птичка, друг свободы,

Чем больше бьется, тем сильней,

Тем крепче путается в ней.

Орланд идет туда, где своды

Гора склонила на ручей.

106

Кривой, бродящей повиликой

Завешен был тенистый вход.

Медор с прелестной Анжеликой

Любили здесь у свежих вод

В день жаркий, в тихий час досуга,

Дышать в объятиях друг друга,

И здесь их имена кругом

Древа и камни сохраняли;

Их мелом, углем иль ножом

Везде счастливцы написали.

107

Туда пешком печальный граф

Идет и над пещерой темной

Зрит надпись – в похвалу забав

Медор ее рукою томной

В те дни стихами начертал;

Стихи, чувств нежных вдохновенье,

Он по-арабски написал,

И вот их точное значенье:

108

"Цветы, луга, ручей живой,

Счастливый грот, прохладны тени,

Приют любви, забав и лени,

Где с Анжеликой молодой,

С прелестной дщерью Галафрона,

Любимой многими – порой

Я знал утехи Купидона.

Чем, бедный, вас я награжу?

Столь часто вами охраненный,

Одним лишь только услужу –

Хвалой и просьбою смиренной.

109

Господ любовников молю

Дам, рыцарей и всевозможных

Пришельцев, здешних иль дорожных,

Которых в сторону сию

Фортуна заведет случайно , -

На воды, луг, на тень и лес

Зовите благодать небес,

Чтоб нимфы их любили тайно,

Чтоб пастухи к ним никогда

Не гнали жадные стада".

110

Граф точно так, как по-латыни,

Знал по-арабски. Он не раз

Спасался тем от злых проказ,

Но от беды не спасся ныне.

111

Два, три раза, и пять, и шесть

Он хочет надпись перечесть;

Несчастный силится напрасно

Сказать, что нет того, что есть.

Он правду видит, видит ясно,

И нестерпимая тоска,

Как бы холодная рука,

Сжимает сердце в нем ужасно.

И, наконец, на свое позор

Вперил он равнодушный взор.

112

Готов он в горести безгласной

Лишиться чувств, оставить свет.

Ах, верьте мне, что муки нет,

Подобной муке сей ужасной.

На грудь опершись бородой,

Склонив чело, убитый, бледный,

Найти не может рыцарь бедный

Ни вопля, ни слезы одной.

А. С. Пушкин. «Ворон к ворону летит»

* * *

Ворон к ворону летит,

Ворон ворону кричит:

"Ворон! где б нам отобедать?

Как бы нам о том проведать?"

Ворон ворону в ответ:

"Знаю, будет нам обед;

В чистом поле под ракитой

Богатырь лежит убитый.

Кем убит и отчего,

Знает сокол лишь его,

Да кобылка вороная,

Да хозяйка молодая.

Сокол в рощу улетел,

На кобылку недруг сел,

А хозяйка ждет милого,

Не убитого, живого".

Микеланджело Буонаротти

(Перевод Андрея Вознесенского)

* * *

Кончину чую. Но не знаю часа.

Плоть ищет утешенья в кутеже.

Жизнь плоти опостылела душе.

Душа зовет отчаянную чашу!

Мир заблудился в непролазной чаще

средь ядовитых гадов и ужей.

Как черви, лезут сплетни из ушей.

И Истина сегодня – гость редчайший.

Устал я ждать. Я верить устаю.

Когда ж взойдет, Гос­подь, что ты посеял!

Нас в срамоте застанет смерти час.

Нам не постигнуть истину Твою.

Нам даже в смерти не найти спасенья.

И отвернутся ангелы от нас.

* * *

Любовь моя, как я тебя люблю!

Особенно когда тебя ри­сую.

Но вдруг в тебе я полю­бил другую!

Вдруг я придумал кра­соту твою?

Но почему ж к друзьям тебя ревную?

И к мрамору ревную, и к углю?

Вдвойне люблю – когда тебя леплю,

втройне – когда я точно зарифмую.

Я истинную вижу Красоту.

Я вижу то, что сущест­вует в жизни,

чего не замечает боль­шинство.

Я целюсь, как охотник на лету.

Ухвачено художниче­ской призмой,

божественнее станет бо­жество!

* * *

Уста твои встречаются с цветами,

когда ты их вплетаешь в волоса.

Ты их ласкаешь, стебли вороша.

Как я ревную к вашему свиданью!

И грудь твоя, затянутая тканью,

волнуется, свята и хо­роша.

И кисея коснется щек, шурша.

Как я ревную к каждому касанью!

Напоминая чувственные сны,

сжимает стан твой лента поясная

и обладает талией твоей.

Нежней объятий в жизни я не знаю…

Мои объятья в тыщу раз нежней!

* * *

Я удивляюсь, Господи, Тебе.

Поистине – "кто может, тот не хочет".

Тебе милы, кто доброде­тель корчит.

А я не умещаюсь в их толпе.

Я твой слуга. Ты свет в моей судьбе.

Как связан с солнцем на рассвете кочет,

дурак над моим подви­гом хохочет.

И небеса оставили в беде.

За истину борясь, ищу отдушин.

Деяний я хочу, а не сло­вес.

Тебе ж милее льстец или доносчик.

Как небо к моим жертвам равнодушно –

так я плюю на милости небес.

Сухое дерево не плодо­носит.

* * *

Когда я созидаю на века,

подняв рукой камнедро­бильный молот,

тот молот об одном лишь счастье молит,

чтобы моя не дрогнула рука.

Так молот Господа наверняка

мир создавал при взмахе гневных молний.

В Гармонию им Хаос перемолот.

Он праотец земного мо­лотка.

Чем выше поднят молот в небеса,

тем глубже он врубается в земное,

становится скульптурой и дворцом.

Мы в творчестве выходим из себя.

И это называется душою.

Я – молот, направляемый Творцом.

* * *

Здесь с копьями кресты святые сходны,

кровь Господа здесь продают в разлив,

благие чаши в шлемы превратив.

Кончается терпение Гос­подне.

Когда б на землю он сошел сегодня,

его б вы окровавили, схватив,

содрали б кожу с плеч его святых

и продали бы в первой подворотне.

Мне не нужны подачки лицемера,

творцу преуспевать не надлежит.

У новой эры – новые хи­меры.

За будущее чувствую я стыд:

иная, может быть, святая вера

опять всего святого нас лишит!