Вариант 5

В отглаженных брюках, в белой накрахмаленной сорочке Геннадий Павлович пребывал дома и в субботу, и в воскресенье, а также вечерами после работы во все другие дни: сидел дома как бы сорвавшийся идти, хотя идти он никуда не собирался. Но это ощущение присутствовало – ощущение, что его позовут и что он сразу же пойдёт, лишь представится случай. И нет апатии. И пиджак хорошего покроя висит в шкафу, близко, только открыть створку. И возникни что-либо, встреться ему человек юности, позови, кликни – он готов. Возможно, уже давит литература, возник образ, однако же и на самом деле я не раз и не два заставал Геннадия Павловича вполне одетым к выходу, в отутюженных брюках и в накрахмаленной праздничной, приготовленной к немедленному выходу сорочке, хотя Геннадий Павлович никуда не шёл: валялся с книгой на диване <…>.

Словопрения подходили к самому напряжённому и чуть ли не магическому моменту «спроси у Василия»… – и поскольку Василия с нами не было, мы вперяли глаза с нашего холма на вьющуюся вдали нитку дороги. Ах, как бела была та дорога. И нам казалось, что споры наши принципиальны, наивности их запоздалого звучания, пародийности мы, конечно, не слышали, вот только пусть приедет Василий, и мы разрешим – узнаем всё или почти всё из первых рук.

Но уже через минуту мы вновь разругались, насколько может выжить в лагере сильный человек. Обречена ли индивидуальность на нарах? Если да – то как себя сохранить?.. Да, он сильный, волевой – но он же вовлечён там в общую обезволенность. Остаться в одиночестве ему больно и страшно, но ведь и раствориться в общей покорности – страшно (В. Маканин).

Вариант 6

Шурик у Али не появлялся. Сначала она звонила ему, один раз позвала его а театр, другой раз попросила перевезти холодильник в общежитие: одна сотрудница кафедры отдала ей свой старый. Шурик приехал, помог. А потом сразу заторопился… Аля переживала: любовный роман не получался. Но началась сессия, она собиралась позвонить, но боялась всё окончательно испортить.

Потом её взяли работать в приёмную комиссию. Она уже сама принимала документы у приезжающих абитуриентов, смотрела на них опытным взглядом, выписывала направление в общежитие и вспоминала себя, – как она с жутким чемоданом, с натёртыми до крови ногами притащилась сюда два года назад, и испытывала гордость, потому что сейчас от того места и времени была она, как небо от земли.

Институтская столовая летом не работала, и Аля ходила в булочную и покупала там на всю приёмную комиссию бублики. Однажды она перебегала дорогу на красный свет, и её сбила машина. Как это произошло, она совершенно не помнила, – когда пришла в себя, вокруг неё собрался народ. Водитель, который сбил её, ещё и врезался во встречную машину <…>.

Снова надвигался Новый год, и снова на Шурика и на Веру напало сиротство: бабушкино отсутствие лишало их Рождества, детского праздника, с ёлкой, французскими рождественскими песенками и пряничным гаданьем. И ясно было, что утрата эта невосполнима, и рождественское отсутствие Елизаветы Ивановны становится отныне и содержанием самих зимних праздников. Вера хандрила. Шурик, выбрав вечернюю минуту, садился рядом с матерью. Иногда она открывала пианино, вяло и печально наигрывала что-нибудь из Шуберта, который получался у неё всё хуже и хуже…

Впрочем, у Шурика было слишком много разных занятий и обязанностей, чтобы предаваться тоске. Опять надвигалась сессия. Но беспокоил Шурика только один экзамен – по истории КПСС. Это был корявый и неподъёмный курс, нагонявший инфернальную тоску. Усиливало беспокойство дополнительные обстоятельства. Шурик за весь семестр высидел всего три лекции, лектор же придавал прилежному посещению большое значение и прежде чем слушать экзаменационные ответы, долго изучал журнал посещений (Л. Улицкая).