28. А.Рапопорт. Истоки насилия: подходы к изучению конфликта

<…>…наука о войне и мире имеет столько же оснований претендовать на статус академической дисциплины, как и любая традиционная отрасль гуманитарного знания. Сегодня, кaк никoгдa пpeжде в истории, общество нуждается в обобщении накопленных знаний о приро­де насилия, в разработке, специальной науки о способах разрешения социальных конфликтов. Цель книги состоит в том, чтобы стимулировать осмысление феноменов насилия и агрессии с разных теоретических позиций.

Беды современного человечества, поставившего себя на грань ядерного самоубийства, в значительной степени вызваны его отста­ванием в вопросах "'просвещения"', т.е. освобождения от иллюзий и предрассудков благодаря практическому применению научного знания. Традиционные парадигмы, в рамках которых человечество и его политические лидеры продолжают мыслить о насилии и конфликте, неадекватны новым условиям социального бытия. В эпоху ядерного оружия рассуждения о последней войне, которая положит конец всем войнам в истории, теряют свою метафоричность и превращаются в букварное предсказание тотальной гибели цивилизация.

Без сомнения, война является сегодня наиболее опасным из всех возможных типов конфликта (социальных, культурных, межличностных, внутрипсихических). Однако ее анализ предполагает детальное изучение всех прочих разновидностей проявления насилия. Поэтому одной из методологических установок <…> является, стремление "связать войну с иными формами конфликта и даже дру­гими формами человеческой деятельности. Еще один прин­цип, <…>, состоит в оптимальном сочетании требования объективности изложения различных позиций с правом на их субъективную моральную оценку. <…>

Психологический подход к проблеме насилия включает несколько уровней анализа: эволюционно-биологическую (или генетическую) интерпретацию насилия, поведенческую (бихевиористскую) модель агрессии и социопсихологическую классификацию аттитюдов враж­дебности. Для сторонников эволюционно-генетической позиции прин­ципиальное значение имеет вопрос о том, является ли агрессия инс­тинктивной формой поведения, которую человечество унаследовало от своих животных предков (или, в терминах дарвиновской теории естественного отбора, обладает ли готовность к конфликту эволю­ционной ценностью выживания). Опираясь на работы известного австрийского этолога КЛоренца, Рапопорт выдвигает ряд аргумен­тов против эволюционной теории насилия в ее 'генетической' разно­видности в лице социобиологии. Данные этопогии, в частности ра­боты Лоренца, свидетельствуют о поразительном сходстве форм внутривидовой враждебности животных и агрессивного поведения людей. Отсюда напрашивается соблазнительный своей легкостью вывод о врожденном или инстинктивном характере агрессивных импульсов человека. Между тем в биологии и этологии термин «инстинкт» обладает вполне конкретным «техническим» значением: он служит для обозначения совокупности однозначно запрограммированных действий животных в определенных, жестко очерченных ситуациях..<…> Согласно Лоренцу, жизнедеятельностью животных управляют четыре основных побуждения: голод, половое влечение, страх и агрессия. Однако, оставаясь ученым-естествоиспытателем, Лоренц не торопился ставить знак равенства между агрессивностью человека и животных. Не случайно его основной труд, известный в англоязычных странах под названием ''Об агрессии'', в немецком оригинале именовался ''Das sogenannte Böse'' (‘’О так называемом зле’’). <…>

Если факт эволюционной преемственности в поведении человека и животных не вызывает сомнений, то вовсе не однозначно обратное утверждение, т.е. истолкование ''ритуальных'' действий животных одного вида в сугубо человеческих терминах агрессии и насилия. Испытывает ли хищник ненависть к своей жертве, является ли его поведение реализацией побуждения к агрессии или оно продиктовано всего лишь потребностью в утолении голода? Эти и подобные вопросы свидетельствуют о том, что оправданный эволюцией переход некоторых животных к хищничеству не может служить аргументом в пользу эволюционных преимуществ агрессивного поведения. Более того, данные этологии не подтверждают, что именно склонность к конфликту, а не готовность к кооперации получили преимущественное закрепление в ходе естественного отбора. <….>

Анализ «внутривидовой агрессии в эволюционном пространстве» позволяет сделать выводы: а) данные этологии не подтверждают тезис свойства животных; вторая способна сохранять и приумножать та­кие формы интеллектуальных, технических и коммуникативных при­обретений человечества, которые ведут к его собственной гибели; б) социобиологическая точка зрения, претендующая на роль преемницы дарвинизма, упускает из виду принципиальное различие биологической и социальной форм эволюции; первая с необходимостью направлена на отбор и генетическое закрепление только тех функциональных изменений, которые, безусловно, повышают адаптивные свойства животных; вторая способна сохранять и приумножать такие формы интеллектуальных, технических и коммуникативных приобретений человечества,, которые ведут к его собственной гибели; в) даже в том случае, если "побуждение к агрессии" и обладало какой-либо ценностью выживания в эволюционной истории животных, в человеческой истории оно сохраняется лишь в виде атавизма, который "не является более источником или движущей силой насилия'’

В основе бихевиористской трактовки агрессии лежит отказ от рассмотрения ее в качестве спонтанного проявления человеческой природы. В соответствии с общеметодологическим представлением бихевиоризма о психологии как строгой науке, лишенной философ­ских спекуляций, агрессивное поведение интерпретируется здесь исключительно в терминах реакции индивида на тот или иной внеш­ний раздражитель. "Реактивные" теории конфликта предполагают вычленение наблюдаемых условий его развития и последующее их (изучение путем воссоздания в лабораторном эксперименте. Наиболь­шей популярностью среди подобных теорий пользуется концепция ДжДолларда, согласно которой "агрессия всегда есть следствие фрустрации"… Последователи Долларда провели серию экспе­риментов с целью верификации исходной гипотезы. Все они строи­лись по единому принципу: испытуемый подвергался фрустрации в наблюдаемых условиях, затем ему предоставлялась возможность проявить свою агрессивность в той или иной форме. Контрольный эксперимент содержал тот же набор условий и действующих лиц, за исключением фактора фрустрации. Результаты экспериментов позволили сделать немало социально значимых выводов. Было уста­новлено, что степень агрессивности индивида, преследующего опре­деленную цель, повышается по мере того, как фактор фрустрации (препятствие в достижении цели) приближается к моменту овладе­ния желаемым. Это наблюдение было истолковано как психологичес­кое обоснование известного явления, когда инициатором социально­го возмущения выступают не обездоленные, а средние слои общест­ва. Другой вывод состоял в констатации так называемого "эффекта катарсиса", т.е. психологической разрядки, наступающей вследствие действий, замещающих реальное проявление насилия (возможность высказаться, сочинить рассказ, выразить свое отношение к похоже­му герою киносюжета и т.п.). Было высказано предположение о целесообразности использования эффекта катарсиса для реорганизации социально опасных поведенческих реакций. Однако последую­щая серия экспериментов показала, что в макросоциальных усло­виях подобная реорганизация приносит лишь иллюзию разрядки, так как смена объекта агрессии не приводит к изменению конфликт­ной ориентации поведения.

В ряде социально-психологических экспериментов верифицировались теории социального научения, базирующиеся на принципах стадиального развития психики Ж Лиаже и Л.Колберга. Наблюдения свидетельствовали о том, что в процессе социального науче­ния даже самые маленькие участники экспериментов не просто ко­пировали совокупность действий взрослого, а имитировали изменение его характера в конкретных ситуациях. Ситуационная специфика ока­залась также важнейшей детерминантой поведения и в тех экспери­ментах, где выявлялась степень добровольного подчинения автори­тету, призывавшему испытуемого к насильственным действиям в от­ношении третьего лица.

В целом бихевиористский анализ насилия и конфликта позволяет увидеть ограниченность спекулятивно-философской интерпретации че­ловеческой природы как "изначально доброй" или "заведомо злой". "Если можно говорить о врожденных склонностях человеческого су­щества, то наиболее сильной из них будет, вероятно, его готовность овладеть теми или иными образцами поведения путем социаль­ного научения" …

Осмысление феноменов насилия и войны в терминах аттитюдов враждебности базируется на известной социопсихологической анти­тезе "мы" и "они", когда средством внутри групповой сплоченности выступает преимущественно негативное восприятие членов определен­ной аутгруппы. Сопоставляя различные социокультурные типы дихо­томии "мы" и "они" … Рапопорт приходит к выводу, что ее последней исторической формой является национа­лизм. Утвердившись в качестве европейской политической истории после Великой французской революции, национализм оставался важ­нейшим эмоциональным катализатором развития международных отношений вплоть до изобретения термоядерного оружия. В ядерную эпоху он теряет свою эффективность как средство манипуляции сознанием народов. Прежний социопсихологический ме­ханизм мобилизации массовой ненависти предполагал сознательное или неосознанное культивирование "образа врага", чьи разнообраз­ные "пороки" угрожали стабильности собственных национальных добродетелей. В условиях опасности ядерного коллапса, когда речь идет о выживании человечества как такового, риторика торжествую­щего добра и повергнутого зла становится бессмысленной. Несмот­ря на пропагандистские усилия сверхдержав, "противник" является сегодня врагом только по определению; "в таком контексте эмоция враждебности не играет более существенной роли"…

Психологические "измерение" проблемы насилия свидетельству­ет о том, что агрессивность не может рассматриваться как исчер­пывающая причина социального конфликта. Недостаток большинства теорий насилия состоит в том, что их отправной точкой оказывается индивид вне его социального и идеологического окружения. Соответственно ценность психологических гипотез и рекомендаций "на­ходится в критической зависимости от их связи с другими подхода­ми к изучению поведения человека"…

Обращаясь к идеологическим аспектам социального конфликта, автор подчеркивает, что в условиях ядерной угрозы квинтэссенцией проблемы является роль идеологии в эскалации глобального противостояния СССР и США как двух сверхдержав, которые определяют сегодня не только судьбы других народов и государств, но и судьбу цивилизации в целом. С этой точки зрения основная задача исследователя состоит в аналитической проверке известного пропагандистского тезиса о ''столкновении идеологий'' как конечной причине возможного ядерного конфликта между Востоком и Западом.

В первую очередь необходимо уточнить содержание самого термина ''идеология''. Анализируя работы Маркса и Маннгейма, Рапопорт приходит к следующему заключению. Понятие идеологии служит для обозначения некоторого "мыслительного субстрата" кото­рый составляет фундамент, объединяет и пронизывает собой разнообразные "когнитивные основания", используемые для организации верований и убеждений людей в различных сферах их социального опыта. Возможны различные классификации исторических форм идео­логии в зависимости от собственных идеологических установок клас­сификатора. <…>) Другой отличительной чертой идеологии служит иерархическая организация системы цен­ностей с той или иной ценностной доминантой, вокруг которой кон­центрируется вся интеллектуальная и социальная деятельность ее адептов. Яростная приверженность, почти болезненная одержимость "базовой ценностью" бытия и познания составляет третью особен­ность идеологии.

Исторической ценностной доминантой американской идеологии, .. взятой в ее рафинированном варианте, является идеал индивидуальной свободы, сопряженный с культом частной собственности. Инди­видуальная свобода в данном случае понимается как свобода само­определения, которая "отождествляется с врожденным потенциалом человеческой природы, позволяющим каждому самостоятельно решать, что делать и кем быть"… Экономической основой такой интерпретации свободы послужила теория "свободного рынка" Ада­ма Смита, защищавшего принцип государственного невмешательст­ва и свободу самореализации в экономике; ее политической рацио­нализацией стала философия английского либерализма, восходящая к идеям Локка и Спепсера.

Исторические корни тождества свободы и собственности, полу­чившего неявное закрепление в Декларации независимости США, следует искать в специфике становления американского гражданско­го общества, которое не имело развитой традиции классовой борь­бы. Благодаря системе рабства и широким возможностям экстенсивного развития в первые десятилетия существования США свободное население страны избежало массовой пролетаризации, типичной для социальной истории Европы времен промышленной революции. Наем­ная рабочая сила рекрутировалась из рядов прибывающих эмигран­тов, вплоть до начала 30-х годов Америка не знала политически объединенного рабочего движения. Важнейшей чертой американского этноса Рапопорт считает устойчивую ориентацию на приобретение собственности, которая в условиях высокой социальной мобильности сменила в сознании американцев европейский идеал впадения соб­ственностью по праву рождения… Неосознанная "идентификация свободы со свободой делать деньги" была исторически оправданным триумфом экономического индивидуа­лизма над обветшалой политикой ограничений абсолютных монархий - триумфом, которым не без оснований гордились отцы-основатели США. Потрясения "великой депрессии" показали уязвимость эконо­мического принципа государственного невмешательства; искренняя вера в свободу частного предпринимательства постепенно сменилась примитивным культом собственности.

Политическим эквивалентом общества свободного предпринима­тельства является модель демократического государственного уст­ройства. Связи экономически независимых индивидов в сфере политики основаны на тех же принципах "обменных отношений", что и "свободный рынок" Адама Смита. Обменные отношения выступают здесь как способ взаимодействия различных социальных групп, чле­ны которых имеют близкие политические интересы. Согласно аме­риканским социологам Дж.Буханану и Дж.Таллоку - авторам извест­ной модели политической организации США", - реконструкция аме­риканской идеологической системы нуждается в "метафизическом допущении методологического индивидуализма". С этой точки зре­ния единицей измерения социальной реальности выступает индивид с его интересами и устремлениями. Противоположная (органическая) модель общества приписывает последнему как "целому" такие пара­метры, которые превосходят сумму индивидуальных способов су­ществования' и являются "более реальными", чем составляющие это целое отдельные индивиды. Органическое видение мира, т.е. пред­ставление о свободе индивида только как о его свободе внутри не­которой коллективной целостности, присуще советской (или социа­листической) модели идеологии. Ее ценностным ориентиром являет­ся идеал коллективной свободы, сопряженный с культом борьбы.

Реконструируя историко-теоретическую эволюцию идеала кол­лективной свободы, Рапопорт прослеживает постепенное "снижение образа" — процесс, аналогичный описанной выше метаморфозе "аме­риканской мечты". Социалистический культ борьбы восходит к Марксовой теории исторического материализма. Для Маркса историчес­ким субъектом коллективности выступало государство, охранявшее как "общечеловеческие" интересы и ценности одних классов в ущерб другим. Историческая борьба классов с неизбежностью приведет к отмиранию государства и созданию бесклассового общества свобод­ных индивидов. Поэтому путь к царству свободы мыслится в марк­сизме только как путь социальной революции. У Ленина "ментальность борьбы", свойственная идеологической парадигме марксизма, охватывает преимущественно сферу философской рефлексии. Его "Ма­териализм и эмпириокритицизм" представляет собой интеллектуаль­ную квинтэссенцию большевистского принципа классовой поляриза­ции. Своего апогея этот принцип достигает в эпоху Сталина, когда идея борьбы постепенно проникает во все сферы социальной и част­ной жизни.

Ярчайшей особенностью социалистической догмы является крити­ка буржуазного идеала "обменных отношений" как суррогата под­линной свободы. С марксистской точки зрения "обменные отноше­ния" и порожденная ими идеология камуфлируют истинную суть бур­жуазного социального строя, который на самом деле руководствует­ся тем же принципом "угрозы", что и все предшествовавшие ему общественные системы. Социалистическая же идеология проповеду­ет истинно свободное общество, организованное на принципах "люб­ви" и экономической стабильности.

Очевидная несхожесть двух идеологий не должна вводить в заб­луждение по поводу истинной роли идеологической конфронтации как фактора "холодной войны". Резюмируя изложенное, Рапопорт подчер­кивает ошибочность распространенного мнения о преимущественно идеологической природе возможного ядерного конфликта между СССР и США. Если "идеологическое обращение" есть процесс и результат глубокой интериоризации определенного мировоззрения, то такого рода идеология не принимается в расчет профессиональными полити­ками; еще менее действенна она на уровне массового сознания. Раз­мышляя об идеологических аспектах военного противостояния сверх­ держав, следует иметь в виду "идеологию, вплетенную в ткань повседневной жизни". Именно этой идеологии и с той и с другой стороны присуща порочная тенденция к искажению, передергиванию, доведению до абсурда своей же собственной системы ценностей. Идеологическая "зацикленность" на собственных догмах наносит гораздо больший ущерб двусторонним отношениям сверхдержав, чем представление в ложном свете идеологических постулатов противни­ка. Примером идеологии абсурда как следствия "зацикпенности" на идее борьбы за коллективную свободу могут служить процессы над диссидентами, гонения на верующих, цензурные запреты и тому подобные явления, противоречащие правам и свободам граждан, зак­репленным в Конституции СССР. В США выражением идеологичес­кого абсурда является "технолатрия", или культ экономического и технического могущества Америки как гаранта ее победы в 'звезд­ных войнах". И в том и в другом случае не содержание противо­ борствующих идеологий как таковое, а их риторический суррогат активизирует "образ врага", блокируя возможные пути сотрудничест­ва и поиск потенциальных союзников. Что же касается различий в понимании свободы, то американский и советский варианты ее интерпретации не столько противоречат, сколько дополняют друг друга, составляя, таким Образом, предпосылку для выработки ино­го толкования свободы, более адекватного новым историческим ус­ловиям .

Существует и другая, не менее ошибочная крайность в оценке идеологических аспектов политической конфронтации. Это известные теории деидеологизации как закономерности постиндустриальных об­ществ. Согласно Д.Беллу, послевоенная история Америки свидетель­ствует о постепенном разочаровании в борьбе за социальные идеа­лы и наступлении эпохи политического прагматизма. Близкую мысль о "конце идеологии как фактора политики" отстаивает Х. Моргентау, один из создателей американской школы политического реализма. По его мнению, движущей силой политического поведения на между­народной арене является национальный интерес, понимаемый как фактор силы. Отношения и интересы силы образуют сферу, независимую от экономических, религиозных или моральных аспектов социальной жизни. Изменение национальных интересов влечет за собой смену политического курса, в которой не участвуют ни мораль, ни идеология. Сфера политики всегда реалистична, прагматична и сиюминутна. Идеология не только не является важнейшим спутником истории, она не может даже служить оправданием политических действий, так как последние подчиняются только собственной логике и соображением национального могущества. Сторонники модели политического реализма полагают, что теория международных отношений, исключающая фактор идеологии и концентрирующая внимание на балансе сил я национальных интересов, будет способствовать по­литике мира. Тем не менее эта теория, как и концепция Белла, лишний раз подтверждает наблюдение Маркса, что носитель идео­логия не всегда осознает себя таковым. Концепции деидеологизации фиксируют реальный аспект постиндустриального общества — факт "изношенности" прежних идеологий, но при этом их авторы сами не покидают критикуемых идеологических пределов. В эпоху ядерного оружия, когда угроза тотального истребления делает бес­смысленным применение силы для защиты национальных интересов, идеология политического прагматизма не может быть действенной.

Переходя к анализу стратегических теорий конфликта, Рапопорт подчеркивает принципиальное отличие этого "измерения" войны от идеологической и психологической ее интерпретаций. Последние рас­сматривают участников конфликта в качестве некоторого объекта, который подвергается воздействию внешних и внутренних факторов, детерминирующих эскалацию конфликтной ситуации. Стратегическая точка зрения позволяет увидеть процесс развития и разрешения кон­фликта изнутри - глазами его субъектов. Здесь на первый план выдвигаются действия субъектов конфликта, способствующие (или препятствующие) его рациональному ведению. Стратегический подход, таким образом, акцентирует проблему рациональности как фактора разрешения конфликтной ситуации. Поскольку понятие страте­гии в самом общем его толковании можно охарактеризовать как определенную философию войны, то основной вопрос, на который должен ответить исследователь стратегических теорий конфликта, - это вопрос о том, способствует ли данный тип мышления рационали­зации военных действий в ситуациях военного противостояния.

Для осмысления проблемы "рациональность и война" Рапопорт использует общую теорию игр как один из вариантов более широкой теории принятия решений. Основанием для выбора именно этой тео­рии в качестве модели разрешения конфликтных ситуаций послужили, во-первых, ее математический характер, т.е. выделение строгой логической структуры различных ситуаций конфликта безотноситель­но к их генезису, последствиям или психологическим компонентам; во-вторых, распространенное среди профессиональных военных стра­тегов мнение, что общая теория игр, являясь нормативной теорией конфликта, дает ключ к рациональному овладению ситуацией в случае военных столкновений. Сопоставив варианты поведения индивидов в игровых конфликтах разных типов, автор приходит к следующим выводам: а) математическая теория конфликта свидетельствует об ограниченности однозначного прочтения термина "рациональ­ность"; математический анализ усложнявшихся игровых конфликтных ситуаций влечет за собой построение многоступенчатой иерар­хии рациональностей разных типов, где каждый высший уровень предполагает пересмотр рациональности низшего типа; смена условий конфликта влечет за собой смену уровня рациональности; б) прин­ципиальная ценность теории игр как обшей теории конфликта состоит не в прагматической (нормативной), а в критической ее направленности, что позволяет выявлять типичные ошибки стратегического типа мышления; в) одной из таких ошибок является убеж­денность военных профессионалов в возможности совершенствования военной стратегии на базе математической теории конфликта; меж­ду тем поправки, вносимые в эту теорию социальными и идеологи­ческими особенностями конкретного конфликта; т.е. его реальным историческим содержанием, радикально изменяют "предписанный" уровень рациональности и поведение действующих лип; выбор типа стратегической рациональности обусловлен в первую очередь социо­логическими факторами.

С разработкой математической теории конфликта косвенно свя­зан и другой аспект проблемы "рациональность и война" — процесс так называемой "интеллектуализации войны", т.е. разработки все более изощренных стратегических концепций военных действий (на­пример, стратегии "звездных войн"). Историческое развитие военного искусства включало два взаимосвязанных направления - создание новых видов вооружений и теоретическое совершенствование “искуства войны”. Изобретение ядерного оружия должно было бы означать конец стратегического "прогресса", поскольку в услови­ях ядерной угрозы совершенствование стратегии уничтожения выг­лядит явным абсурдом. Однако как это ни парадоксально, для многих теоретиков войны эпоха ядерного оружия стала поистине ренессансом военной науки. Число публикаций военных профессионалов, занятых тщательным математическим анализом и прогнозированием стратегической специфики грядущих ядерных столкновений, растет из года в год. Теоретические усилия стратегов "звездных войн" создают впечатление все большей рационализации военной науки, выхода ее на новый теоретический виток. На самом деле "интеллектуализация войны" представляет собой обратный процесс "иррационализации мышления", которое заставляют "мыслить о немыслимом". Цель военных интеллектуалов, рассуждающих об особеннос­тях второй, третьей, n-ной ядерной войны, состоит в разведении теоретического обоснования и реальных последствий стратегичес­ких новаций. <…>

Системный анализ войны базируется на методологических уста­новках общей теории систем. Эта теория содержит обобщение ос­новных принципов "системного взгляда на мир", т.е. представления о мире как устойчивой совокупности (целостности) взаимосвязан­ных частей, которая сохраняет самотождественность независимо от изменения входящих в нее элементов. Рапопорт выделяет две разновидности общей теории систем, которые представляют интерес с точки зрения "науки о мире и конфликте. Это организмическая нематематическая системные модели. Математическая парадигма исходит из дефиниции системы как последовательности состояний целого, каждое из которых в свою очередь детерминировано опре­деленными свойствами тех или иных избранных переменных. Поскольку известны характеристики выбранных переменных и законы, управляющие связями между этими переменными, постольку сис­тема считается полностью описанной, т.е. может быть строго оп­ределена (предсказана) траектория ее движения или динамика ее развития. Изоморфность (аналогичность) математических систем устанавливается, таким образом, чисто аналитически.

Тот же принцип аналогии используется и при построении организмических системных моделей, где каждый элемент целого упо­добляется отдельным частям живого организма. Здесь аналогии устанавливаются путем "узнавания". Общими для обеих разновид­ностей системной теории являются понятия целостности, взаимо­ связанности и аналогии. Познавательная ценность системного миро­воззрения состоит в отказе от однолинейной трактовки каузаль­ности и признании факта, множественности причинных взаимодействий.

Сопоставляя математические и организмические модели, автор склоняется к мысли, что последние, несмотря на их неизбежный редукционном и тенденцию к антропоморфизму, могут служить бо­лее адекватным средством анализа социальных феноменов, вклю­чая войну. Главный недостаток математических системных моде­ лей составляет высокая степень абстракции, которая не позволяет увидеть конкретную специфику конкретных событий. Одной из пер­вых попыток математического моделирования специфических факто­ров войны была концепция английского метеоролога Л .Ричардсона. который в 1962 г. достроил системную модель гонки вооружений, Ричардсон надеялся использовать эту модель для прогнозирования военных конфликтов по аналогии с разработкой научно обоснован­ных прогнозов погоды. Сравнительному анализу подлежали такие понятия, как уровень доброй воли и степень враждебности в отношениях между государствами. Поскольку математическое моделирова­ние предполагает операции с величинами, которые могут быть выражены количественно, то в качестве переменных (или количественных аналогов миролюбия и враждебности) были избраны соответст­венно объем торгового оборота между странами и размерами их бюджетных ассигнований на вооружение. Полученная кривая гонки вооружений в 1909-1913 гг. в странах - участницах первой миро­ вой войны позволила сделать однозначный вывод о неизбежности военного столкновения между ними. Однако дальнейшая разработка модели Ричардсона оказалась бесперспективной (в частности, эта модель не подтвердила с необходимостью факт второй мировой войны). Последующие работы в этой области показали, что вопре­ки гипотезе Ричардсона о взаимном стимулировании наращивания вооружений и роста угрозы нападения гонка вооружений и совершен­ствование военной техники в значительной мере самодостаточны, т.е. обладают внутренними, имманентными предпосылками ускорения. Серьезную проблему для построения математических моделей военных конфликтов представляет также критерий отбора исходных переменных (параметров и индексов). "Окончательными" нередко считаются такие параметры, которые подтверждают выдвинутую ги­потезу.

Некоторые исследователи, отказавшись от идеи непосредствен­ной функциональной зависимости между "детерминантами войны", обратились к понятию математической корреляции и использованию статистических закономерностей. Так, Дж.Сингер и М.Смолл попытались вычислить вероятность военных действий в зависимости от вступления (невступления) государств в коалиции друг с другом. Сравнив два исторических периода (1815-1899 и 1900-1945), они пришли к заключению о прямо противоположной роли этого фак­тора в эскалации военных конфликтов в XIX и XX вв. Неодноз­начные результаты были получены также при сопоставлении степе­ ни "'готовности к войне" и уровня милитаризации экономики. Метод корреляции, таким образом, позволяет выявить лишь вероятные кау­зальные связи, которые нуждаются в дальнейшем объяснении. В целом математические системные модели войны обладают преиму­щественно эвристической ценностью, т.е. способствуют более кор­ректной формулировке проблемы; прогностические же их функции весьма ограничены.

Организмические системные теории позволяют увидеть феномен войны в ином ракурсе - не как повторяющееся событие социальной истории, а в виде субсистемы или института, возникшего внутри человеческого сообщества и развивающегося вместе с ним. В та­ кой интерпретации в понятие войны помимо непосредственных дей­ствий на поле боя включается вся полнота социальной деятельнос­ти (технической, экономической, организационной, интеллектуаль­ной), необходимой для функционирования этой субсистемы. 0тличительной чертой войны как социального института (независимо от конкретных исторических деталей) является организация массового насилия. Смене исторических типов войны соответствовала в об­щих чертах эволюция социальных систем; институт войны успешно адаптировался к менявшимся условиям "окружающей среды". Общая тенденция совместной эволюции социального организма и его военной субсистемы состояла в постепенной "демократизации" и "технократизации" войны. Примитивный демократизм племенных войн, где каждый участник сражался с личным врагом за общие цели выживания, сменился в ранних рабовладельческих империях кастовыми привилегиями профессионально обученных военных. Евро­пейские "кабинетные войны" ХVIII в. осуществлялись уже руками вооруженных наемников; цели этих войн, а порой и сам факт воен­ных действий оставались неведомыми и безразличными для основ­ ной массы подданных воюющих монархов. Великая французская ре­волюция, ознаменовавшая конец европейского абсолютизма, снаб­дила институт войны патриотическим и нравственным измерением, одновременно расширив его социальную базу до размеров всего гражданского населения страны. В XIX в. представление о патрио­тизме стало более объемным; справедливая, освободительная вой­ на трактовалась уже как борьба народа за свою свободу, культу­ру и национальное своеобразие.

Первая и вторая мировые войны, принятые военными теоретиками за образец войны в цивилизованном обществе, отличались не бывалой масштабностью и жестокостью; это была "тотальная мобилизация обществ, нацеленных на взаимное уничтожение"…Нарастание массовости военных действий сопровождалось ускоре­нием военно-технического прогресса и дегуманизацией института войны. С изобретением дистанционных способов уничтожения, поз­воляющих поражать невидимого противника, эмоциональный фактор войны - личная ненависть к врагу - превратился в атавизм. По­мерк прежний образ благородного и храброго, выносливого и силь­ного воина, "боевой дух" уступил место примитивному милитаризму, когда война перестала быть средством, превратившись в само цель.

Эпоха ядерного оружия с ее колоссальными военными расхода­ми обнажила паразитический характер военной субсистемы, кото­рая утратила в наши дни какие-либо социально значимые функции. Существование военного истеблишмента в обеих сверхдержавах п151од­держивается сегодня усилиями пропаганды и ложными стереотипа­ ми массового сознания. Наиболее распространенный из них - это миф о необходимости растущих военных арсеналов для безопаснос­ти и экономического благополуия общества. Однако в ядерную эпо­ху тезис "вооружении в целях обороны и устрашения противника" выглядит нелепым. Если обычные исторические виды вооружений были эффективным фактором воздействия на противника, который посягал на чужую территорию и чужую собственность, то ядерное оружие, являющееся по своей природе оружием тотального уничто­жения, уже не может никого "защитить". В условиях гонки воору­жений любое "оборонительное" нововведение (типа СОИ) немедлен­но превращается в свою противоположность, провоцируя ответные действия противника. На ложной посыпке основан также вывод о "благоприятных" социальных последствиях милитаризации экономики. Военное производство не создает каких-либо материальных цен­ностей помимо "ценности уничтожения". Лишившись всякой рациональной внешней цели, институт войны представляет собой сегодня аналог раковой опухоли, которая, имитируя жизнедеятельность организма, разрушает этот организм с помощью его же собствен­ных клеток.

В заключительном разделе книги Рапопорт обращается к проб­леме сохранения и упрочения мира. Одним из популярных средств решения этой проблемы являются идеология и практика пацифизма…

Основу пацифизма составляет убеждение в том, что насильственные действия способны лишь увеличить общую сумму мирового зла, порождая замкнутый круг ответного насилия. Крайние формы пацифистского отрицания насилия ставят под сомнение даже правомерность личной самообороны, оспаривая нравственную ценность инстинкта самосохранения. Существующие типы пацифизма можно классифицировать по разным основаниям, не всегда исключающим друг друга. Возможны личный и социальный пацифизм, религиоз­ное неприятие войны или этическое ее осуждение, пацифизм священника, ученого, врача. Личный пацифизм, как правило, выражает негативное отношение к войне, которое продиктовано нравственной или религиозной системой ценностей индивида, его жизненной фило­софией. Пацифизм личности может быть равноценен отказу от со­циальных способов ненасильственного противостояния военной сис­темы (непротивленческая позиция Толстого) либо служить пред- посыпкой объединенных действий по элиминации насилия (идеоло­гия гандизма и практики сатьяграхи). Социальный или политический пацифизм обычно является следствием аналитического подхода к феноменам насилия и войны; он отличается меньшим моральным ригоризмом и не столь категоричен в своих идеологических требованиях. Примером раннего религиозного политического пацифиз­ма может служить деятельность основанного в 1828 г. Американ­ского общества мира. Члены этого общества были убеждены в праве личности на свободу выбора между добром (ненасилием) и злом. Объединение нравственных усилий 'по выбору добра" способ­ствовало перерастанию абстрактного христианского пацифизма в политическую позицию, повлекшую за собой конкретные действия против военных мероприятий правительства.

В политической практике XX в. проявления чистого пацифизма, требующего истинной жертвенности, жесткой самодисциплины и глубокого нравственного обращения, крайне редки. Более популярен в наши дни такой вариант пацифизма, как ненасильственное сопротивление, которое предполагает особую "технику" борьбы против военной угрозы. Главная цель ненасильственного сопротивления - это демонстрация нравственного превосходства над противником, доказательство бесперспективности вооруженных действий и провокаций со стороны "агрессора".

Диапазон ненасильственных действий такого рода достаточно велик (акты политического самосожжения, движения гражданского неповиновения, голодовки, бойкоты и т.п.). В небольших демокра­тических государствах эффективна пацифистская тактика гражданского несотрудничества, т.е. отказ от поддержки любых действий правительства, чреватых эскалацией военной напряженности (вплоть до требования полного уничтожения государственных вооруженных сил). Гражданское несотрудничество является реальной альтернативой стратегии "ядерной обороны".

Другой вариант современной тактики ненасильственного сопро­тивления можно назвать избирательным пацифизмом. Этот вид пацифизма подразумевает организованное выступление против какой- либо конкретной войны (движение американцев против войны во Вьетнаме) или конкретного вида оружия (антиядерное движение уче­ных, врачей, деятелей церкви). Избирательный пацифизм способст­вует попутному антивоенному "просвещению" гражданского населе­ния - просвещению, которое незаметно выходит за рамки частных обвинений в адрес отдельных инициаторов военных событий или создателей новых видов вооружений. Вне чисто политической сферы пацифисты выступают активными поборниками антивоенного социаль­ного просвещения, участвуют в разработке и внедрении различных проектов и программ в рамках "исследований мира"( peace research).

Проблемное поле "исследований мира" достаточно широко. Оно включает функционирование системы международных отношений, за­рождение конфликтных и кризисных ситуаций, формирование психологических установок и аттитюдов, осмысление экономического, политического, футурологического измерений социальной жизни. Рeace research, таким образом, является междисциплинарной областью исследований и требует совокупных усилий специалистов различных гуманитарных областей. Цель этих усилий в первую оче­редь практическая - создание специфической "инфраструктуры ми­ра", которая будет антиподом существующей организационной струк­туры гонки вооружений.