2.3. Ахиезер. А. Хозяйственно-экономические реформы в России: как приблизиться к пониманию их природы?

Понятия:

Архаизация – возможная массовая реакция носителей традиционной, архаичной нравственности на попытки либерализации общества, на реформы; по своему потенциалу может превосходить силы, стоящие за реформами.

Вечевая нравственность – специфически российская форма традиционной нравственности в ее двух версиях: соборной и авторитарной.

Инверсионная логика – форма логики и обратно; ей свойственно стремление искать смыслы, не выходя за рамки ранее сложившихся культурных образований.

Медиационная логика – форма логики движения мысли в культуре, которой присущи выход за рамки сложившейся культуры, формирование новых смыслов срединной культуры.

Нравственный схематизм – совокупность, расклад нравственных идеалов в обществе, находящихся друг с другом в состоянии взаимопроникновения-взаимоотталкивания; обладает устойчивостью и на попытки произвести в нем сдвиг может отвечать массовыми усилиями сдвинуть его в противоположную сторону – например, ответить архаизацией на проведение либеральных реформ.

Партиципация – слияние субъекта с содержанием одного из полюсов дуальной оппозиции, например с утилитаризмом, противостоящим традиционализму, или с тотемом-вождем; противоположность отпадению.

Раскол – распад смыслового поля культуры, дезорганизующий способность к взаимопроникновению смыслов, гипертрофия взаимоотталкивания; проявляется в расколе между обществом и государством, народом и властью, в расколе культуры, общества, социума и т. д. Россия, в частности, расколота между традиционной и либерально-модернистской суперцивилизациями.

Суперцивилизации – культурные образования с качественно различной способностью воспроизводить себя, опираясь на ценности либо статичных отношений, неизменности (традиционная суперцивилизация), либо развитие, повышения эффективности деятельности (либеральная суперцивилизация).

Утилитарная нравственность – исторически промежуточная форма между традиционной (вечевой) и либерально-модернистской нравственностью; несет в себе потенциал частной инициативы.

…Верховная власть в России, начиная с Петра I и по сегодняшний день, много раз пыталась осуществить хозяйственно-экономические реформы, но в конечном итоге ни разу не достигала, по общему мнению, ожидаемого результата. Задачи, ради которых реформы бывали, задуманы, оставались нерешенными; более того, за ними, как правило, следовали контрреформы, нередко ухудшавшие ситуацию даже по сравнению с дореформенным временем. Например, такое радикальное преобразование, как отмена крепостного права, вызвало волну архаизации, возродившей в невиданных масштабах то же самое, по существу, явление – крепостничество – в форме военного коммунизма и сталинского тоталитаризма.

Столь парадоксальный итог реформирования поднимает ряд неизбежных вопросов:

• почему хозяйственно-экономическое развитие России в Новое время практически постоянно требовало реформ?

• почему инициатива реформ всегда исходила от высшей власти?

• почему за любой реформой следовал откат, который мог превосходить ее по своему энергетическому потенциалу?

Попытки объяснить все это недостаточной радикальностью реформ, о чем любили писать в советское время, не в ладу с фактами. Так, реформам Александра II по степени их радикальности не было аналогов в предшествующей истории.

С некоторых пор исследователи, в частности Александр Янов, сконцентрировали свое внимание на характерном для российского развития циклизме «реформа-контрреформа». Очевидно, что перед нами закономерность, природа которой еще не раскрыта.

Все это позволяет сделать вывод о практическом и теоретическом тупике российского реформаторства, для преодоления которого необходимо заново осмыслить исторический опыт реформ. Без этого вряд ли возможны и эффективные практические решения.

Теоретическое освоение проблемы циклизма наталкивается, однако, на отсутствие метода, который помог бы нащупать ее ядро, саму суть механизма, преобразующего энергию реформирования в движущую силу контрреформ. Выхода из этой ситуации не найти в рамках какой-то одной конкретной дисциплины. Так, экономическая наука здесь бессильна, поскольку в России фактически нет экономики в собственном смысле слова, во всяком случае, в качестве господствующей практики в народном хозяйстве. То, что у нас есть – это какая-то загадочная доэкономическая форма хозяйствования. Завершая свое капитальное исследование российских реформ XIX–XX веков, Виктор Рязанов пришел к выводу, что «наша экономика по сути дела остается неизвестной экономикой». Точно так же и историческая наука не раскрывает циклической природы реформ и контрреформ: она видит в провалах преобразований, прежде всего неудачи реформаторов, которые по какой-то непонятной причине всегда совершают роковые ошибки. Поэтому, как справедливо считает Рязанов, решение может быть только междисциплинарным, объединяющим усилия экономистов, историков, политологов, социологов и т. д.

Культурологические и социокультурные исследования позволяют понять: глубокий смысл хозяйственно-экономических реформ в России в том, чтобы компенсировать различными способами острую нехватку в массовой культуре ценностей, ориентированных на хозяйственно-экономическое развитие, на прогресс. И причина здесь одна: российское общество в своей исторической основе традиционно. Наследие давно ушедших времен и сегодня мощно влияет на сознание и поведение людей.

Кризис вечевой культуры. Что же представляет собой эта традиционная, или вечевая, культура в России? Устойчивость традиционализма в российском обществе обусловлена тем простым обстоятельством, что на протяжении (за малым исключением) всей отечественной истории в составе населения преобладало крестьянство. Еще в 1917 г. на его долю приходилось 85%. Численности жителей России. Да и среди горожан многие были связаны с сельским хозяйством. Так, с 1868 по 1897 г. число лиц, проживавших в городах, но принадлежавших к крестьянскому сословию, увеличилось в 4,6 раза. Исследования культуры горожан показывают, что «городское (по статистике) российское общество имеет в значительной степени аграрный менталитет. Приоритетность продовольственного самообеспечения, негативное восприятие социального неравенства и купли-продажи земли, подозрительное отношение к иностранцам – все это требует учета как (“ментальное ограничение вестернизации”). Налицо историческая слабость городской культуры, городского образа жизни, городских ценностей, очагов интеллектуализации, которые могли бы противостоять традиционализму. Российские города в отличие от западных возникали, прежде всего, на почве административных нужд, в ходе колонизации огромных пространств, потребовавшей создания сети городских центров для защиты новых территорий и управления ими.

Чтобы правильно понять суть традиционализма, нужно не только видеть численность российского крестьянства, но и знать особенности его исторического пути, специфику его культуры. Жизнь крестьянства исторически проходила в родовых общинах, которые затем эволюционировали в территориальные. Общинники никогда не знали индивидуальной частной собственности. Их образ жизни и повседневная хозяйственная деятельность протекали в соответствии с нормами и ценностями родового общинного сознания, под непосредственным контролем общинной организации, общинного вечевого управления, сформировавшихся еще в догосударственный период. Власть общины означала, по существу, крепостную зависимость крестьянина от локального сельского мира на основе архаичной культуры. И как бы не объясняли историки механизм возникновения государственного крепостничества, ясно, что в его социокультурном основании лежала экстраполяция локальных культурных и организационных догосударственных форм, растворявших в себе человеческую личность, на большое общество, государство. Крестьянин не мог покинуть общину, включая ее советскую модификацию – колхозы и совхозы, без ее разрешения. Столыпинская реформа начала века, позволившая ему выходить из общины с землей, в конечном счете, не увенчалась успехом, и власть сельского мира над личностью была в советское время восстановлена.

Существенная сторона архаичного традиционализма – негативное отношение к торговле, особенно к превращению ее в основное занятие, профессию. С древности до советских времен торговлей занимались, как правило, под прессом государства. Сначала торговали продуктами, насильственно изымаемыми князьями в форме дани. Позже крестьяне были вынуждены продавать, чтобы выплачивать налоги государству и денежный оброк помещикам. Павел Милюков выдвинул гипотезу, что вообще торговля в России исключительно результат давления власти. Не обязательно соглашаться с такой точкой зрения, но само ее появление симптоматично. Неудивительно, что в российском обществе торговля стала негативной ценностью- разновидностью грабежа и обмана. А это, в свою очередь, накладывало глубочайший отпечаток на ментальность и культуру россиян.

Важный элемент традиционализма – стремление крестьян жить в локальном мире, их тяга к автаркии, замкнутости, локализму вплоть до полного противопоставления себя большому обществу по принципу «мы – они».

Специфика российского архаичного традиционализма в том, что организационно это вечевая культура догосударственных локальных сообществ, базирующихся на эмоциональной форме связи, на инверсионном способе принятия решений и управления. Вечевой способ общения и соответствующее мышление возникают и начинают господствовать в сообществах, где все знают друг друга в лицо, где преобладает стремление воспроизводить мир, локальное сообщество и самого себя в соответствии с идеалом абсолютной неизменности, на основе представления о подчиненности человека и его социальной среды природным ритмам, отрицающим историческое время. Господство эмоциональной формы связи развивало в человеке потребность раствориться в целостности сообщества, подчинить свою волю внешнему тотему, партиципироваться к нему. В ядро вечевого идеала заложено стремление обеспечить выживаемость через партиципацию к космическим ритмам, к устоявшейся человеческой реальности, к уже готовым сакрализованным решениям. Другими словами, в основе догосударственного вечевого идеала лежал принцип, нацеливавший людей на выживаемость: любое сообщество, дабы сохранить себя, должно поддерживать в неизменном виде систему своих отношений, сложившуюся культуру как программу оправдавших себя решений и функций. Следовательно, выживаемость обеспечена, если человек способен менять свои отношения только в рамках строго фиксированного допустимого «шага», не выходящего за пределы заданного прошлым состояния гомеостаза.

Вечевой идеал теряет свою эффективность при возникновении большого общества, в котором господство эмоциональных связей становится все менее функциональным, а то и попросту невозможным. Эмоциональная основа не обладает потенциалом обеспечивать связанность большого общества. Последнее зиждется не на эмоциональных, а на носящих абстрактный характер отношениях между его членами. Само существование и тем более усложнение такого общества возможны только тогда, когда сформирована органическая связь между людьми, не знакомыми друг с другом, не знающими друг друга в лицо. Тем самым возникает потребность в общении на основе абстракций, письменных документов, законов, грамотности, открывающей путь для переписки, на основе формирования всеобщих идей.

Распад вечевой культуры. Вечевая культура ответила на усложнение, сопутствующее становлению большого общества и государства, распадом вечевого идеала на два вторичных – соборный и авторитарный, получивших свое развитие уже в условиях государственной жизни. Этот распад – важнейшее событие в истории культуры и традиционализма – происходил в соответствии с двойственным характером самого вечевого идеала. Субъект вечевой культуры – локальное архаичное догосударственное сообщество, патриархальная семья, которая может быть двух типов:

• отцовская, объединяемая властью отца – хозяина, тотема;

• братская, скрепляемая единством братьев, тоже тотемическим по своему характеру.

Тотем выступает в виде дуальной оппозиции «предводитель клана – весь людской коллектив в целом» . Благодаря этому большое общество, государство могут опереться на дуальную оппозицию, между полюсами которой – двумя формами вечевого идеала – открывается диапазон возможностей.

Соборный идеал имитировал отношения в братской семье, отношения братьев, способных «сдумавши» принимать общее решение. Это была попытка разрешить, казалось бы, неразрешимую проблему – использовать накопленный социокультурный потенциал воспроизводства сообществ на основе культуры локальных миров, перенося его на большое общество и государство. Уже в самой этой задаче заключен парадокс. Из-за своей архаичной природы соборный идеал противостоял интеллектуализации, развитию функциональных возможностей большого общества, т. е. его совершенствованию. Кроме того, этому идеалу присущ локализм, постоянно порождающий тенденцию к распаду большого общества на локальные миры.

Авторитарная версия вечевого идеала означала экстраполяцию власти патриархального отца как всеобщей нравственной основы на большое общество. Масштабы такой «семьи», раздутой до размеров государства, были столь велики, что это принципиально новое целое могло функционировать, лишь полагаясь на абстрактную логику интеллектуализации. Однако возможности такого развития были ограничены жесткими запретами традиционализма. Именно уходящий в глубокую древность вечевой идеал, приспособляемый для большого общества, служит основой авторитаризма, стремления сохранить авторитарную модель, удержать господство инверсионной логики.

Этот идеал черпал дополнительные силы в самих масштабах большого общества, стремящегося преодолеть ограниченность эмоциональных отношений через качественно новую, абстрактную форму связи – письменность, бюрократию, деньги, монотеистическую религию. Новые возможности открывались благодаря концентрации значительных ресурсов в руках высшей власти, употреблявшей их для создания мощных очагов противостояния опасностям, включая стихийные бедствия, для формирования центров развития, призванных найти качественно ответы на растущие угрозы, для заимствования опыта интенсивного развития других стран и т. д. Однако позитивный потенциал решений на авторитарной основе оказывался ограниченным и угрожал обернуться своей негативной стороной – подавлением творческих сил, все более необходимых по мере усложнения общества. Рано или поздно неизжитая вечевая природа соборности и авторитаризма вносила дезорганизацию в основы большого общества.

Авторитаризм запрограммирован на воспроизводство большого общества через некий абсолютный и неизменный идеал. Его преимущество, как и соборного, в способности мобилизовать значительные энергетические ресурсы общества, собрать относительно большое войско, большую дань, строить города, различные оборонительные, ирригационные, культовые и прочие сооружения, поддержать и организовать колонизацию и т. д. Все это наращивало – до определенных пределов – потенциал выживаемости.

Крах государственности как результат социокультурного сдвига. В свете исторического опыта России можно сделать вывод, что государственность, в конце концов, оказалась перед лицом кризиса государственной культуры, точнее, всех разновидностей экстраполированной на большое общество догосударственной культуры. Один из аспектов этого кризиса в том, что вечевой идеал во всех его версиях не содержал достаточного потенциала хозяйственного развития. Тем самым с какого-то момента правящая элита неизбежно оказывалась перед необходимостью реформ, в той или иной степени выходящей за рамки традиционализма. В полной мере об этом можно говорить со времен Петра I, когда государство столкнулось с громадным несоответствием между потребностями амбициозной империи и ее способностью обеспечить свой военный потенциал, который зависел от технического уровня и масштабов производства, от квалификации, образованности, деловой этики не только военных, но и численно разраставшегося чиновничества и производственного персонала. Продолжавшее оставаться традиционным петровское общество оказалось неспособно решить данную задачу, изменить тип развития страны, поднять ее на качественно новый уровень. Но попытки реформ все же заставили элиту признать существование такой проблемы, осознать важность образования, квалификации, науки и определенных духовных ценностей для народного хозяйства и государственного управления.

Катастрофическое поражение могучей, как казалось, империи в Крымской войне (1853–1856 гг.) раскрыло глубинные причины слабости общества и государства. Власть уловила источник опасности, таившийся в архаичных структурах, в рамках которых почти все население страны мыслило и действовало по канонам традиционализма. Особенность традиционных ценностей в том, что они не стимулировали людей лучше работать, больше производить, проявлять ответственность за положение дел в государстве. Реформы же нацеливали именно на такие перемены, вступая тем самым в противоречие с наследием традиционализма. Тот факт, что реформа 1861 г., призванная отменить крепостничество, была бессильна «отменить» традиционализм, его специфическую культуру и организационные формы, означает, что общество в своих глубинных социокультурных пластах продолжало сохранять мощный потенциал архаики. Власть сделала то, что было в ее силах – отменила крепостную зависимость крестьянина от помещика, от землевладельца. Но она не отменила и не могла отменить зависимость крестьянина от сельской общины, от патриархальной семьи, от традиционных ценностей и норм, господствовавших в личностной культуре крестьянина. Устранение лишь одного из проявлений крепостничества, притом не самого глубокого, не смогло помешать ему периодически выползать из других его «хранилищ», распространяясь на всю пирамиду общества до самой ее вершины. Реформа не стала непреодолимым барьером для активизации архаичных ценностей, для попыток вернуть общество к дореформенным порядкам.

Большое общество, государство вынуждены отвечать на постоянно возникающие реальные или мнимые вызовы истории все большим усложнением своих ответов на них, не будучи способны, однако, выйти за пределы сложившихся в культуре и ментальности представлений. В России эти ответы, по традиции, носили экстенсивный характер, что означало стремление «выжать» как можно больше ресурсов, не меняя устоявшихся порядков. Но и у традиционного общества был свой ответ на подобное административное давление. Оно реагировало единственно доступным ему способом – откатом к архаике, усилением дезорганизации, чреватой катастрофой.

В ответ на это снова вызревала идея реформ, т. е. перевода общества в иной, более эффективный режим функционирования. Попытки реформ, которые исходили, как правило, от правящих кругов, имевших дело все более сложными проблемами, выявили ряд существенных обстоятельств.

Прежде всего, высшая власть пусть постепенно и с большим трудом, но осознавала опасность для государства массового традиционализма, в котором раньше как раз и видела свою опору (да, он и действительно был такой опорой, пока хозяйственно-экономическая и другие формы развития не стали жизненно важной потребностью). Парадокс, однако, в том, что сами попытки реформ предпринимались в рамках традиционализма и фактически представляли собой, выражаясь советским языком, «реорганизацию» были попыткой улучшить, по существу ничего не меняя, т. е. , оставляли прежней систему отношений, ограничиваясь усовершенствованием механизмов управления. Иногда эти попытки носили уродливый характер, подрывавший основы общества. Так, Иван IV создал «опричнину – царство-монастырь во главе с царем-игуменом», что, без сомнения, внесло свою лепту в дезорганизацию государства, в подготовку Великой смуты. Реформа Петра I свидетельствовала о его намерении перейти к решительным действиям против различных форм традиционализма, впрочем, опираясь главным образом на тот же традиционализм. Попытки ослабить негативные последствия традиционализма для общества можно видеть и у Петра III, освободившего дворян от крепостничества, и Павла I, пытавшегося законодательно регламентировать труд крестьян на помещика.

Опыт реформирования, включая крестьянскую реформу 1861 г., сделал очевидным важный факт: между правящей элитой, ее частью, осознавшей необходимость массового перехода к ценностям развития, и основной массой населения, ничего об этом не ведавшей, возник раскол – разрыв культурного поля общества, блокирующий взаимопроникновение смыслов. К тому же осознание властью опасности традиционализма как многообразной угрозы государству не было всеобщим. Традиция славянофильства, отождествлявшая народ с простонародьем, формировала модель общества, состоящего из равнодушного к государственности народа. Тем самым славянофилы продолжали сохранять и культивировать наследие догосударственного сознания.

Чтобы в полной мере оценить опасность, которую таило в себе господство территориальной общины в ее сложившейся форме, потребовалось еще несколько послереформенных десятилетий, увенчавшихся реформами Петра Столыпина. Он попытался подорвать общинный строй, разрешив выход с землей из общины без ее санкции. А это, в конечном счете, привело к раздуванию элементов гражданской войны между твердыми общинниками и «столыпинскими помещиками», т. е. крестьянами, которые хотели выйти из общины.

Сам факт, что правящая элита, выросшая на социокультурной почве традиционализма, пыталась пусть и непоследовательно, но ограничить его влияние, искать какие-то другие культурные основы для политики государственного строительства и хозяйственно-экономического развития, был очевидным симптомом кризиса традиционализма во всех его разновидностях, ослабления его государствообразующего начала в большом обществе. Этот кризис мог быть осмыслен в различных, сегодня выглядящих причудливыми культурных формах. Например, Иван IV осознавал его вполне в традиционном духе как рассеянное в обществе зло, постоянно воплощавшееся в близких к нему людях. Поэтому он направлял удары против своего окружения, казавшегося ему наполненным оборотнями. Оттого и его «реформы» были нацелены на прямое их истребление, что объективно вело к возникновению потоков дезорганизации, а в перспективе – к национальной катастрофе.

Кризис традиционализма приводил разными путями к подрыву базы государственности, интегративных функций государственного аппарата, которые не были компенсированы ростом интегративных функций культуры. Ослабление государственной власти означало, что она не могла найти в обществе адекватный культурный фундамент для проведения реформ, на основе которого только и возможны существование большого общества, государства, организация массовых ответов на критические ситуации. Рано или поздно это не могло не привести в момент острейшего кризиса к распаду общества и государства, к национальной катастрофе, что и произошло в 1917 г.

Наиболее общее проявление кризиса традиционализма это неспособность общества подчинять организационные отношения задачам совершенствования функций отдельных сообществ, власти, производства, неспособность обеспечить формы активного участия всех и каждого в жизни большого общества. А без этого невозможны эффективное производство, развитие частной инициативы, созидание соответствующих организационных структур. Общество не сумело отказаться от традиционных крепостнических структур, на которых еще совсем недавно держалось не только сельское хозяйство, но и промышленность, да и сама власть. В конечном счете, кризис традиционализма вылился в полный отказ локальных миров поддержать государство, в попытку вернуться к атомизированному догосударственному бытию. Отношения традиционализма с государством резко обострились в начале нынешнего века. Нравственные узы традиционалистских слоев с государством, которое в то время отказалось от поддержки общины, а значит, и от механизма уравнительности, стали рваться. Кроме того, с 1861 г. крестьянин лишился защиты в лице помещика от ненавистного ему чиновника. В результате в труднейших условиях. Первой мировой войны власть потеряла всякую массовую поддержку, прежде всего крестьян, и пала как бы сама собой. Таким образом, кризис традиционализма привел к отказу его носителей от государства в его и соборной, и авторитарной версиях, т. е. от известных традиционному сознанию форм государственности. Отсюда массовое стремление вернуться к догосударственной жизни, наиболее ярко проявившееся в движении зеленых, которые противостояли и красным, и белым, т. е. обоим вариантам восстановления государственной жизни.

Итак, опыт реформ в дореволюционной России показал, что правящая элита продвигалась от стремления реформировать страну в рамках традиционализма, от двух версий распавшегося вечевого идеала к попыткам найти в обществе иные, неотрадиционалистские основы для преобразований. Эти попытки, однако, закончились катастрофическим крахом государства, которое в начале XX в. и в политической (Манифест 17 октября и т. д.), и в хозяйственно-экономической сферах явно отступило от традиционализма. Силы были слишком неравными: государство, потеряв свою социокультурную базу в лице традиционализма, исчезло.

Через утилитаризм к либерализму. Кризис традиционализма приводит к кризису общества только тогда, когда отсутствует сильная альтернатива устоявшемуся порядку. Между тем в российской культуре пусть медленно, но происходили серьезные изменения, нарастало культурное и нравственное разнообразие. Эти сдвиги были столь существенны, что сами оказывали заметное влияние на историю страны, на массовое поведение.

Изучение вопроса убеждает, что мнение о господстве в России единой нравственности, христианской по природе, не соответствует истине. Так, представители разных форм нравственности действительно могут следовать одним и тем же христианским заповедям, но интерпретировать их существенно различным образом. Например, «ближний», которого следует «любить, как самого себя», для одних может быть членом некой малой группы, а для других – всего человечества. Между этими полюсами в роли «ближнего» может оказаться представитель любой общности. Такого рода множественность интерпретаций крайне важна для общественной жизни, так как связана с разными целями и типами массового поведения, с разными формами государства и легитимации государственной жизни, большого общества. Эта множественность и ее связь с различными формами государства со временем выходят на передний план.

Когда снижается социокультурная эффективность общества, т. е. способность принимать решения, обеспечивающие его выживаемость, возникает угроза катастроф, которая стимулирует сложную нравственную работу, формирующую культурные инновации. Важнейшим результатом такой работы было возникновение в российском обществе не только соборного и авторитарного идеалов, но и утилитарной формы культуры, утилитарного нравственного идеала – этого качественно нового ответа на усложнение общества.

Распространение утилитаризма как типа культуры объективно вело к разложению синкретизма, присущего традиционализму, к постоянному поиску новых средств для воплощения ранее поставленных целей, к росту способности человека представлять себе мир в виде бесконечного набора реальных и потенциальных средств. Утилитаризм активизировал поиск творческих решений для выхода за рамки сложившихся ритуалов, ритмов, для создания форм деятельности, призванных найти новые, более эффективные средства. А это, в конечном счете, открывало путь развитию торговли, бизнеса, поиску новых сфер активности, более глубокому осмыслению реальности.

Утилитаризм и связанная с ним новая ментальность давали возможность противостоять традиционализму с его идеалом статичности, уравнительности, локальности, с его господством эмоциональной логики и т. д. Он нацеливал людей на превращение в ценность поиска новых путей сохранять и наращивать приток ресурсов. Развитие утилитаризма ориентировало на умножение ресурсов, а это в свою очередь стимулировало создание центров производства идей, образования, без которых такая задача невыполнима. Утилитарный (прагматичный) идеал был в полной мере реализован на Западе потому, что получил там нравственную санкцию от высших уровней культуры, от христианства. Способность к поиску новых средств, к противопоставлению их условиям стимулирует развитие ограниченных форм медиации в рамках неизменных организационных форм, ограниченных форм абстракций, рационального мышления.

В основе утилитарного идеала лежало развитие способности преодолевать ограниченность синкретизма, превращать в ценность навыки теоретического вычленения части из целого. Утилитаризм дает импульс интеллектуальному развитию, т. е. умению противопоставлять часть целому и вместе с тем видеть их единство, искать пути и способы преобразовать элементы мира, превращая их в средства достижения поставленных целей. Это был мощный прорыв творческих способностей человека, наращивавший общественный потенциал выживаемости, противостояния катастрофам. Возникновение утилитаризма важно, во-первых, как фактор, способный вывести общество из-под власти вечевой культуры, во-вторых, как основа для реформ, нацеленных на развитие и прогресс. На дальнейшее усложнение общества утилитаризм ответил распадом на умеренный и развитой.

Утилитаризм появился первоначально в умеренной его версии, предполагающей повышение эффективности экстенсивными методами – накапливанием ресурсов, получением их в готовом виде посредством захватов, заимствования, выпрашивания и т. д. в рамках сложившихся традиционных отношений. Умеренный утилитаризм признаёт ценность сохранения организационных отношений людей, прошлых организационных форм. Государство по мере развития утилитаризма не только все больше подвергается нажиму со стороны отдельных утилитарных групп, пытающихся его эксплуатировать, но и само вынуждено – для обеспечения своей эффективности – приспосабливаться к утилитаризму, ассимилировать его, чтобы использовать его потенциал, наращивать ресурсы.

Развитой утилитаризм в отличие от умеренного ценит интенсивные методы, сознает связь личного труда с его результатами, с ростом жизнеспособности. Именно он вступил на путь повседневной практической критики традиционализма, его преодоления, формирования качественно новой ментальности, связанной с необходимостью подчинить все формы человеческих отношений повышению функциональной эффективности сообществ, человека, их способности обеспечивать выживаемость. Центром таких изменений может стать любая точка общества.

Утилитаризм с его способностью фокусировать решения вокруг формирования целей и высших ценностей жизни, культивировать плюрализм и т. д. логически необходимое звено перехода к либерализму, т. е. к осуществлению модернистского проекта. Основы либерализма в отличие от утилитаризма сформированы в процессе обращения к высшим этажам культуры, к высшим ценностям, накопленным человечеством, посредством их постоянного углубления через диалог мировой и локальных культур. Для либерализма характерно превращение целей в предмет творческой озабоченности. Он запрограммирован на окончательный распад синкретизма по мере развития способности противопоставлять цели средствам и условиям. На первый план выходят достижительные ориентации, т. е. нацеленность на постоянное повышение исторически сложившегося уровня эффективности, на развитие и прогресс. А это делает личность творческим источником инноваций, высшей ценностью. Среди ценностей либерализма также и упор на растущее разнообразие товаров и услуг, преображающих повседневность.

Специфика либеральной культуры в том, что в ее рамках синтез интеллектуальной мысли сфокусирован на проблеме принятия решений и повышения их эффективности, на культурных и организационных основах этого процесса. Именно ценность единства культурного и организационного развития, повышающего жизнеспособность сообществ – сердцевина культуры либерализма. Культивирование личностного начала как раз и означает созидание очагов полезных для общества инноваций. Таким образом, отличительные особенности либерализма переход к интенсивным методам воспроизводства, принятию сложных динамичных решений и развитию соответствующих динамичных организационных форм, критика опыта долиберальной цивилизации. Короче говоря, для либерализма характерно культивирование разнообразия как источника развития и прогресса, формирование построенных на этих принципах большого общества, государственности.

Все три рассмотренных здесь идеальных типа связаны с историческим изменением характера культуры, ее переходом от способности фиксировать различие условий (традиционный идеал) к способности искать новые средства (утилитарный идеал) и далее к способности формировать новые цели (либеральный идеал). Налицо историческая логика эволюции, которая, однако, в каждой стране имеет свои конкретные формы.

Либеральная нравственность поощряет постоянное самоизменение человека, развитие его способностей, расширение сферы ответственности субъекта, что открывает возможности массового отказа от вековых стереотипов, упования на сакральные инстанции, узкого практицизма, угрожающего разрушением человеческому миру. Либеральный нравственный идеал предполагает возможность критики собственной ограниченности, двойственности каждого решения, а это прокладывает путь постоянному поиску меры отношений с другими идеалами, поиску общего консенсуса. Либерализм пока не приобрел в России развитых форм, и поэтому рано говорить о его массовых формах, как это пытаются делать некоторые авторы.

Основные типы нравственности, существующие в России, различным образом сочетаясь, друг с другом, породили значительное разнообразие промежуточных форм, в частности гибридных. Возникла сложная, крайне запутанная картина нравственных процессов – динамичных, несущих противоречивые, исключающие друг друга возможности противостояния катастрофам. Иначе говоря, в обществе постоянно формируется схематизм нравственных форм. Не сводимый ни к одному из существующих в обществе идеальных типов, он и дает реальную картину общественной нравственности. Разгадка циклизма «реформа – контрреформа» в том, что в России при попытках перехода к нравственности с более сильной мотивацией развития регулярно происходил – из-за недостаточного потенциала эту возможность реализовать – возврат к исторически более ранним ее формам.

Развитие системы нравственных идеалов, динамика их соотношений свидетельствуют о том, что потенциал проведения эффективных реформ в ходе истории существенно расширился, выйдя за рамки традиционалистского вечевого идеала. Данное обстоятельство приобретает первостепенное значение для анализа исторических и методологических основ реформирования российского общества.

Кризис культуры как порождение кризиса традиционализма. Итак, вечевая культура с ее разновидностями лишь элемент в разнообразии форм российской культуры и нравственности. Поэтому недостаточно ссылок на традиционализм, чтобы объяснить как общее стремление к застою, так и слабость энергетического потенциала прогрессивных реформ. Здесь общество сталкивается с трагическим противоречием. С одной стороны, оно отвечало на кризис традиционализма новыми формами нравственности, открывавшими перспективы для развития и реформ. С другой стороны, энергетическая мощь традиционализма, его массовая база исторически столь велики, что кризис традиционализма оборачивался кризисом всей культуры и всей нравственности. А это означает, что нравственную основу большого общества был не в состоянии создать не только вечевой идеал, но и все другие, включая гибридные, сложившиеся нравственные формы. Это подтверждают две национальные катастрофы – 1917 и 1991 гг. Общество не располагало культурной основой для их предотвращения, для разрешения накопившихся проблем не катастрофическим путем, а с помощью реформ.

Согласно современному пониманию общественного развития выживаемость общества зависит от способности людей совершенствовать свою реакцию на усложнение мира и проблемы, подлежащие разрешению, Развитие утилитаризма и либерализма и было попыткой найти более совершенные ответы на очередные вызовы истории.

По сути дела, любые реформы, зачастую в неявном виде, пытались нащупать в обществе какую-то новую нравственную опору, спровоцировать сдвиги в ментальности, найти качественно новые культурные и нравственные основания для решений и действий. Это можно проследить, начиная с петровских реформ. Петру были свойственны протестантские, в сущности, представления о ценности труда и человеческом благе. Это был зародыш принципиально выходящих за рамки традиционализма представлений о ценности человека как субъекта труда, о труде как фокусе человеческой жизни.

Историческое значение петровских реформ, прежде всего в том, что они были попыткой, хотя и недостаточно осмысленной, положить в основу государственной политики некоторые элементы либерализма. Судьба последнего в России, несмотря на общность ценностных механизмов, не похожа на судьбу западного либерализма. В России его почвенная база всегда была слаба. Он возник и развивался в ситуации массового господства разновидностей вечевого идеала, а его появление здесь обусловлено, прежде всего, неспособностью общества ответить на вызовы истории традиционными способами. Именно это вынуждало даже самых ярых противников либерализма использовать его достижения. В России либерализм был деформирован и искажен до неузнаваемости, низведен до уровня средств. Именно так поступали и реформаторы, и революционеры, вводившие в сферу утилитарного манипулирования все духовные и материальные ценности либерализма, хотя и довольно различным образом. Для революционеров либерализм был не только врагом, но и источником идей, которые могли быть использованы в утилитарных целях. Однако редуцировать либерализм до утилитаризма можно лишь в ограниченной мере, так как это ведет к нарастающей дезорганизации в культуре и человеческих отношениях.

Возникновение потребности и одновременно принципиальной возможности глубоких реформ связано с осознанием того, что различия между российским и западными обществами – это в первую очередь различия в эффективности ключевых сфер деятельности, обеспечивающих выживаемость общества. Исторический опыт свидетельствует, что в этом фундаментальное различие не только между культурами, но и между суперцивилизациями. Ход мировой истории выявил два идеальных типа суперцивилизаций, связанных с двумя разными типами воспроизводства, т. е. с традиционным, ориентированным на статику, и либеральным, ориентированным на динамику, на саморазвитие. Проблема перехода от одной из них к другой становится важнейшей для понимания как внутренних проблем стран и народов, так и отношений между ними.

Для российского общества это означало, что в стране возник сложный, внутренне противоречивый нравственный схематизм. Он включал традиционализм, за которым от начала истории до сегодняшнего дня стоит массовый энергетический потенциал, т. е. поддержка большинства населения в тех или иных формах, хотя она и замутнена различными нравственными гибридами, основательной «порчей» самого традиционализма. Вместе с тем способность этого идеала обеспечить выживаемость общества неуклонно снижается. Противоположный полюс представлен либеральной нравственностью, за которой стоит энергетически слабая массовая база, но которая несет в себе огромный потенциал повышения эффективности и выживаемости общества. Между ними лежит пласт утилитаризма, составляющего переходную форму. Массовый энергетический потенциал перемещается в сторону умеренного утилитаризма, ориентированного на адаптацию к традиционализму.

Специфика этого схематизма не только в том, что он включает в себя культурные пласты разных суперцивилизаций (это в той или иной мере свойственно любому обществу), но и в самом характере отношений между его элементами. Из-за мощи традиционализма, вовлекшего в сферу своего влияния ресурсы других идеалов, в стране стойко разделены, противопоставлены друг другу массовый человеческий потенциал и способность общества развиваться по пути постоянного наращивания эффективных решений. Подобную ситуацию можно назвать социокультурным расколом, носящим суперцивилизационный характер. Страна, ее культурное поле расколоты между двумя способами выживаемости – стремлением воспроизводить общество в неизменном состоянии и стремлением воспроизводить его через постоянное качественное развитие. Эти два стремления разрушают друг друга, порождая потоки дезорганизации.

Следовательно, расширение и углубление нравственного поля реформ (за счет развития новых нравственных идеалов) параллельно с их проведением существенно затрудняют задачу реформирования. Традиционализм, его энергетическая база ослабевают, однако нарастающее влияние утилитаризма, его противоречивая связь с традиционализмом заметно усложняют замысел реформ и их реализацию.

Кризис схематизма нравственности. До сих пор идут споры об итогах петровских реформ, об их хозяйственно-экономических последствиях. Реформы поставили проблему перехода страны к либеральной суперцивилизации. Перед Россией встала задача качественного сдвига в ментальности, преодоления господства разновидностей вечевой культуры и нравственности. Быть может, главное значение реформ Петра I в том, что «Бог стал мастером, а мастер стал Богом. Произошел синтез, породивший новый высший идеал – нравственность дела; потому что царь-помазанник Божий стал деловым человеком и потому что дело стало царевым-боговым; профессия, мастерство приобрели статус царственности-божественности, они стали нести в себе высшую нравственность. Впервые в России возникло понятие высшего профессионального мастерства как синтеза труда и высшей нравственности».

Однако эта идея не стала массовой, и страна оказалась расколотой: попытки власти, пусть и весьма непоследовательные, пойти по этому пути встретили противодействие подавляющей части населения. Реформаторские усилия Петра I часто наталкивались на стену непонимания, точнее, на сложившийся образ жизни, на господствовавшие ментальность и нравственность. Например, его попытка создать коллегии, где все проблемы решались бы голосованием, т. е. внедрить элементы демократии, шла вразрез с вечевой традицией. Историки не засвидетельствовали ни одного факта, когда бы при принятии решений голосовавшие в коллегиальных органах разделились на большинство и меньшинство. Крайне ограниченной оказалась и тяга к образованию, повышению квалификации. Правда, в более отдаленной перспективе петровскую реформу можно рассматривать как стимул к просвещению, к осознанию его необходимости (фактически до XIX столетия просвещение в России отсутствовало), к появлению слоя просвещенных людей, занятых в духовной сфере – науке, образовании.

Такая озабоченность просвещением касалась всего цивилизационного строя общества, стимулировала переход к либеральной суперцивилизации. Впоследствии это было осознано как стоящая перед Россией альтернатива: должна ли она двигаться к либеральной ментальности, т. е. коренным образом изменить свой исторический тип мышления, пойти по пути русского немца Штольца, или продолжать лежать на диване в стиле Обломова? Здесь в художественной форме выражена суть выбора между двумя суперцивилизациями – традиционной и либеральной, возможность диалога между ними.

Кризис традиционализма, как и схематизма культуры в целом, не был разрешен ни петровской реформой, ни любой из последующих. Он скорее углублялся. Преобразования Петра выявили, что кризис традиционализма, перешедший в кризис культуры и общества, не смог быть разрешен на пути развития новых форм нравственности. Причина этого проста: хотя нельзя не признать, что нравственный схематизм усложнился, традиционализм с его эмоциональной культурой и связанный с ним умеренный утилитаризм продолжали определяющим образом влиять на общество. Сами петровские реформы, ответственность за которые царь взял на себя, были симптомом резко нараставших потребностей в качественно ином системном схематизме форм нравственности, который был призван создать основу для социально-экономического и политического прогресса общества, для перехода к либеральной суперцивилизации. С этой напряженной проблемой Россия вступила в XIX в., который стал свидетелем полосы реформ, а с 90-х гг. и попыток модернизации. Однако эта цепь преобразований привела к национальной катастрофе 1917 г., которую можно считать результатом несоответствия реального схематизма нравственности иллюзорным представлениям реформаторов, не предусмотревших того, что ответом на реформы станет массовая архаическая реакция, осложненная активизацией умеренного утилитаризма.

Советская попытка решить проблему нравственного схематизма. Войны, потребность в индустриализации, в подъеме сельского хозяйства, в новых источниках финансирования, в социальном обновлении, в политическом прогрессе и т. д. вновь и вновь ставили на повестку дня преодоление традиционализма. Интеллектуальная и властная элиты искали формы деятельности, которые могли бы компенсировать отставание, повернуть массовую деятельность в нужном направлении. Общество, где почти все поле нравственного схематизма занимал традиционализм, разъедаемый утилитаризмом, отвечало на вызовы истории, в том числе на попытки реформ, не на языке диалога, а насилием, бунтом, стремлением сломить источники угроз, прежде всего государство, а также бегством от власти, игнорированием ее попыток изменить массовое поведение и образ жизни (мол, «барин дурит»), отказом платить налоги и т. д.

Традиционализму присуще ритуализованное поведение, т. е. повторение определенных типов действий, которые вроде бы исторически доказали свою эффективность. На самом деле это могло быть чистой иллюзией. Слабость традиционализма в том, что все эти ритуализованные демонстрации постепенно теряют способность адекватно отвечать на изменившиеся условия, средства и цели. Такое несоответствие, когда субъектом традиционализма выступает значительная часть общества или даже его большинство, несет с собой опасность дезорганизации, необратимого сползания к катастрофе. Для демонстрационного поведения архаичного типа свойственно отношение ко всем явлениям окружающего мира, как к оборотням, т. е. как к некоторой форме обмана. Это особенно очевидно в оценке действий власти, на которую в России испокон веков возлагали ответственность за все беды и которая всегда подозревалась в злодейских замыслах.

Поэтому любые попытки реформаторов, политической и духовной элит сдвинуть нравственный схематизм к полюсу развитого утилитаризма и либерализма встречали в архаичной ментальности противодействие, способное приобрести инверсионный, взрывоопасный характер. События 1917 г. как раз и следует рассматривать, прежде всего, как массовую реакцию на попытку власти насильственно сдвинуть схематизм нравственности в сторону либерализма и развитого утилитаризма, как контрдвижение к архаичному традиционализму и умеренному утилитаризму, к утраченным традиционным ценностям, как стремление повернуть общество в глубь истории, возвратить во времена, намного предшествовавшие началу реформ.

В 1917 г. выход был найден в том, чтобы полностью отбросить один крайний вариант, т. е. либерализм, и принять другой – вечевой идеал в его максимально последовательной форме. Это было нефункционально, зато соответствовало эмоциональной логике инверсионных решений. Но данный выбор определил сложный последующий циклический путь развития общества в советский период. В первые месяцы существования повой государственности была стихийно предпринята массовая попытка установить господство догосударственной власти, создать вечевую власть советов, т. е. групп лично знающих друг друга людей. Это – власть на эмоциональной основе, в пределах малых сообществ, противостоящих окружающему миру.

Трагедия российского общества заключалась в том, что оба формально возможные на тот момент варианты изменить схематизм ментальности – в сторону либо традиционализма, либо либерализма – оказались, хотя и по противоположным причинам, нефункциональными, непригодными для повышения эффективности массовой деятельности. Вариант, который предлагала элита общества, вставшая в XX в. на путь либерализации и модернизации, был непригоден: он отвечал, казалось бы, потребностям в развитии, но не соответствовал реалиям массового сознания, нацеленного на архаику и статику. Вариант же, выраставший из господствовавшей в народе ментальности, был непригоден функционально, поскольку не отвечал потребностям большей эффективности воспроизводства и задачам выживания общества.

Попытку установить вечевую власть советов вместо государственной можно в каком-то смысле назвать реформой. Это была реформа снизу, шедшая вразрез со смыслом всех реформ сверху, задачей которых было потеснить традиционализм. И отличалась она абсолютной нефункциональностью. Попытка управлять большим обществом через систему локальных миров, базирующихся на эмоциональных связях, представляет собой, может быть, самое поразительное явление в российской истории. Из этого явствует, что глубочайшие корни кризиса традиционализма, приведшего к перевороту 1917 г., не были им устранены. Революция лишь придала кризису новую, более напряженную форму. Советско-локалистская система власти в силу ее нефункциональности амбивалентно обернулась авторитарной властью партии, которая имела для этого более или менее соответствующую организацию. Народное творчество не миф, но из-за своих неизжитых архаичных корней оно было неспособно преодолеть кризис схематизма нравственности, покончить с противостоянием ее традиционных форм, поддерживаемых большинством, формам нравственности меньшинства, содержавшим в себе потенциал эффективного управления.

Следовательно, в самом нравственном схематизме, на котором покоился фундамент советского общества, была заложена бомба. Для катастрофы достаточно было реализации одной из двух взрывоопасных крайностей: либо массового «выброса» архаичных ценностей, либо, наоборот, диктата форм нравственности, не пользовавшихся необходимой поддержкой в обществе. В свете этого историю советского периода можно рассматривать как постоянные попытки – маятниковые по своей природе – избежать этих крайностей. Причем усилия уйти от катастрофы, связанной с одним полюсом, повышали вероятность опасного сближения с противоположным. Этот сложный процесс описан в моей книге.

В подобной ситуации общество должно было постоянно решать две взаимоисключающие задачи. Растущие потребности государства, преследовавшего все более амбициозные имперские цели и противостоявшего своими вооруженными силами всему Западу, вкупе с растущими потребностями населения диктовали необходимость расширять масштабы производства и повышать его эффективность. Это в свою очередь предполагало индустриализацию, научно-технический прогресс, переход к новым технологиям, к новой организации труда, повышение уровня образования, развитие науки и т. д., т. е. общий сдвиг нравственности к развитому утилитаризму и либерализму. Эйфория архаики начала советского периода постепенно дополнялась или замещалась некоторыми, пусть и усеченными, элементами либерализма, связанными, в частности, с индустриализацией, развитием образования, науки и т. д. Однако все попытки власти сдвинуться в сторону развитого утилитаризма, а тем более либерализма несли в себе угрозу возникновения опасного разрыва между массовым схематизмом нравственности и государственной политикой. Судьба экономических реформ в России как до 1917 г., так и после него свидетельствует о реальности такого рода разрывов, противоречий, расколов.

Большевики хорошо усвоили дореволюционный опыт реформирования со всеми его рисками. Но поскольку без какого-то движения навстречу либеральным ценностям повысить потенциал общества было невозможно, они пытались идеологически закамуфлировать свое непоследовательное и выборочное сближение с либерализмом. При этом он превращался в их руках в нечто редуцированное до самодовлеющих научных и технических его фрагментов. Но чем сложнее задачи приходилось решать, тем менее эффективно было использование усеченного либерализма и тем больше была потребность в подлинно либеральных ценностях. Однако уступки либерализму угрожали активизацией враждебных ему сил архаики.

Неразрешимость этой дилеммы фактически означала, что сложившийся советский нравственный схематизм вступил в кризис, чреватый катастрофой. Советскому периоду были свойственны попытки сохранить стабильность общества, предотвратить (посредством террора) его сползание из одной крайности в другую. Стремление насильственно регулировать сложный нравственный схематизм в условиях динамичного общества стало новым элементом в попытке как-то разрешить противоречие между наиболее влиятельными массовыми ценностями и необходимостью обеспечить выживаемость общества. Однако это не смогло предотвратить очередную катастрофу.

Природа переворота 1991 года. В 1991 г. в полном соответствии с российской традицией, диктующей, как действовать в критических ситуациях, было принято чисто инверсионное решение – поменять знак на противоположный, хотя происходившее назвали реформой, а не революцией. Была сделана попытка отбросить один крайний вариант – вечевой идеал, а в качестве господствующего, принять другой – еще недавно преследуемый либерализм в его максимально последовательной форме.

Как и прежде в российской истории, это крайнее, инверсионное решение было нефункционально, что, впрочем, никого не волновало в момент эмоционального подъема и эйфории. Дело в том, что нацеленность на либерализм отвечала общей мировой тенденции, ориентации на развитие и прогресс, но не соответствовала реальным энергетическим возможностям либерализма и развитого утилитаризма в России. Неадекватность замысла не могла не привести к крушению проекта реформ, запрограммировав, как и в советский период, постоянные колебания между двумя исключающими друг друга ценностными ориентациями расколотого общества. Тем самым был запущен сложный и запутанный процесс поисков компромиссов между традиционализмом и либерализмом. Перед нами, по существу, зеркальное отражение процессов, протекавших в советское время.

Общая конфигурация нравственного схематизма не оставалась, однако, неизменной. Реформы постсоветского периода были очередной попыткой приспособить общество к расколу новым по сравнению с предыдущей попыткой способом. Это традиционный для России метод проведения реформ, который до сих пор не давал позитивных результатов. Ведь цель реформ – сохранить стабильность на основе хозяйственно-экономического развития и прогресса при отказе от террора и стимулировать демократию, открывающую путь мощному повседневному воздействию массового идеала, т. е. смеси традиционализма и умеренного утилитаризма, на содержание решений всех уровней власти.

Однако реформаторы, предпринимая новую попытку радикальных преобразований, как и все их предшественники, не оценили должным образом того факта, что на протяжении всей российской истории традиционализм, хотя и теряя способность интегрировать общество и государственную жизнь, стойко держался своих исходных культурных начал. Ограниченный политический и хозяйственный прогресс в рамках господствующего в умах традиционализма не способен воспроизводить общество в соответствии с возрастающими потребностями народа и государства. Именно это порождало различного рода кризисные явления и попытки преодолеть с помощью реформ ограниченность традиционализма. Однако энергетический ресурс, стоявший за реформаторами, оказался слишком слаб, чтобы продвинуть реформы; его хватило только на то, чтобы вызвать волну архаизации, отбросить страну к дореформенному времени и даже еще дальше.

Традиционализм, быстро теряющий свою эффективность в современном мире, продолжал и в XX в. затягивать российское общество в свой водоворот, не открывая никаких новых конструктивных возможностей. Современную ситуацию можно охарактеризовать как нарастающую разруху, результат неспособности сложившихся в советское время структур и сообществ функционировать в изменившихся условиях. Но поскольку у либерализма нет достаточного энергетического ресурса для заполнения нарастающего вакуума, новую перспективу следует искать в иной плоскости – в сфере других нравственных идеалов, в нетрадиционной ментальности, возможно, в некоем новом схематизме нравственности, который можно было бы положить в основу эффективных решений.

Россия реально сдвинулась в сторону утилитаризма, находящего себе опору в конкретных группах населения, которые могут брать на себя бремя ответственности за интеграцию общества, за выживание государства. Однако этот сдвиг не переломил ситуацию, так как утилитаризм в чистом виде не способен быть основой государственности. Он может функционировать в связке либо с традиционализмом, либо с либерализмом.

Утилитаризм, влияние которого усиливается, оказывает сложное и неоднозначное воздействие на традиционализм. С одной стороны, он служит средством подпитки традиционализма, с другой – может действовать на последний разлагающе, ослаблять его позиции. Для постсоветского периода большое значение имела общая нравственная атмосфера, пропитанная утилитаризмом. Социологи пишут о «медленных сдвигах, накапливающихся от поколения к поколению. Общий вектор действия этих сдвигов направлен в сторону большей утилитарности, индивидуализма, прагматичности сознания». Более того, «понимание справедливости весьма значительной частью общества носит достаточно приземленный, утилитарный характер». Последнее, на мой взгляд, особенно важно, так как в русской культуре представление о справедливости традиционно тяготело к уравнительности, характерной для вечевого идеала.

Растет влияние и либерального идеала, хотя оно весьма специфично. Поскольку либерализм концентрирует в себе опыт управления большим обществом в современном мире, его достижения в известных границах находят применение даже при господстве традиционализма, равно как и любого другого пласта культуры, и это одна из причин появления гибридных идеалов.

Проблема реформирования сегодня – это поиск той сферы реальности, где реформа действительно возможна, где она не вырождается в очередную утопию, в зеркальное отражение некой противоположной по знаку утопии. Такая реальность – это прежде всего область массовых ценностей, действительных и потенциальных сдвигов в них, особенно усиление роли достижительных ориентации.

Поэтому ясно, что хозяйственно-экономические реформы в России предполагают реформирование отнюдь не только экономических отношений. Перед нами проблема социокультурного характера, связанная прежде всего с культурно-нравственным потенциалом общества, с эволюцией нравственных представлений, с ее динамикой. Эта тонкая сфера человеческой реальности существенно различна в разных странах и в разные времена; в каждом обществе она формируется по мере накопления исторического опыта. Ее специфика дает о себе знать в массовом поведении, в реакции на различного рода угрозы сложившемуся нравственному схематизму, в институтах, призванных преобразовывать имеющийся нравственный схематизм во внутренний нравственный закон личности, во внешние для нее правила и нормативы. В России эта сфера существенным образом пересекается с хозяйственно-экономической, и успех реформ не в последнюю очередь зависит от того, как велик потенциал изменений в нравственном схематизме, от реализации наметившихся здесь тенденций, от возможности воздействовать на них теми или иными способами. История хозяйственно-экономических преобразований свидетельствует, что отечественные реформаторы были мало осведомлены об этой сфере и обычно не принимали ее во внимание, предпочитая традиционные для России административные методы управления хозяйством, в том числе и такие, как крепостные мануфактуры или попытки создать гигантское по масштабам натуральное хозяйство, призванное развиваться опережающими темпами.

В лучшем случае реформаторы использовали государственные рычаги и экономическое давление, чтобы дать людям абстрактную возможность рыночной деятельности как единственно возможного способа выживания. Однако неразвитость соответствующих традиций, недостаток возможностей у государства обеспечить этот процесс институционально и организационно, отсутствие у него опыта управления рыночной экономикой и ее формирования приводили к тому, что эти возможности так и оставались абстрактными, вызывая между тем всплеск архаизации и дезорганизацию общества. Более того, это стимулировало формирование институтов мафиозного типа, паразитирующих па дезорганизации.

Для нашей теперешней ситуации характерны слабость исходной научной базы, необходимой для понимания социокультурпых предпосылок реальных возможностей реформирования хозяйства, редукция анализа к чисто экономическим категориям, которые описывают лишь один аспект расколотого общества. Выход из этого порочного круга следует искать, прежде всего, в повышенном внимании к тенденции массового нарастания утилитаризма. Его двойственность, таящаяся в нем, опасность дезорганизации со всеми вытекающими последствиями требуют от общества адекватного институционального, правового и нравственного воздействия на это явление. Все большую важность приобретают развитие и углубление либерализма, критика и самокритика его абстрактности, неадаптированности к российским условиям, укрепление его нравственных позиций в обществе.

Короче говоря, без ориентации на реальные и потенциальные сдвиги культуре и нравственности никакое реформирование невозможно. Мировой опыт свидетельствует о позитивных результатах интерпретации сложившихся культурных форм. Например, успехи экономического развития в некоторых странах Юго-Восточной Азии и других регионов в значительной степени связаны с новой культурологической интерпретацией ислама, выводящей людей за рамки массового традиционализма к новому пониманию развития и прогресса. Без таких интерпретаций далеко идущие проекты либеральных реформ не имеют шансов быть реализованными. Тем самым культурологические технологии можно рассматривать как способ втягивания людей через изменение важных сторон их культуры в более эффективную и исторически продвинутую деятельность.