2-й семестр (семинары) / 3.Философия после Гегеля (Фейербах, Маркс, Шопенгауэр, Ницше, К / Шопенгауэр. Мир как воля и представление. Фрагменты

Наконец, знание, которое у меня есть о моей воле, хотя оно и непосредственно, все-таки неотделимо от знания о моем теле. Я познаю мою волю не в целом, не как единство, не полностью в ее сущности; я познаю ее только в отдельных актах, следовательно, во времени, которое есть форма явления моего тела, как и любого другого объекта; поэтому тело — условие познания моей воли. Без тела я, собственно, не могу представить себе эту волю….

На предварительно намеченное здесь тождество воли и тела может быть, как это сделано здесь впервые и будет в дальнейшем все чаще повторяться, только указано, т. е. из непосредственного сознания, …оно может быть поднято до знания разумом, или перенесено в познание in abstracto; однако по самой своей природе оно никогда не может быть доказано, т. е. выведено как опосредствованное познание из другого непос­редственного познания, причем именно потому, что оно само наи­более непосредственно, и если мы не воспримем и не удержим его в качестве такового, то тщетно будем ждать, что обретем его опосредствованно как производное познание. Это тождество — по­знание совершенно особого рода, и истинность его поэтому не может быть, собственно говоря, подведена под одну из тех четырех рубрик, на которые я разделил в "трактате о законе основания» (§ 29 и след.) истину, именно на логическую, эмпирическую, метафизическую и металогическую. Ибо истинность этого тождества не есть, как все те, отношение абстрактного представления к другому представлению, или к необходимой форме интуитивного или абстрактного процесса представления; она — отношение суждения к тому отношению, в котором созерцательное представление, тело, состоит с тем, что вообще не представление, а нечто от него toto genere отлично, с волей. Поэтому я хочу выделить эту истину из всех остальных и назвать ее философской истиной в высшем смысле. Ее можно выражать по-разному; можно сказать: мое тело и моя воля одно и то же; или то, что я как созерцательное представление называют моим телом, я называю, сознавая это совершенно иным, ни с чем не сравнимым образом, моей волей; или мое тело — объектность моей воли; или, если отвлечься от того, что мое тело есть мое представ­ление, оно только моя воля и т. д.

§ 19

Если мы в первой книге с внутренним противодействием утвер­ждали, что наше собственное тело, подобно всем остальным объектам этого созерцаемого мира,— только представление познающего субъ­екта, то теперь нам стало ясно, что именно отличает в сознании каждого представление о собственном теле от всех других пред­ставлений, с ним, впрочем, совершенно одинаковых; это отличие заключается в том, что тело присутствует в сознании еще в совсем другом, toto genere /всецело/ отличном виде, который обозначают словом «воля», и что именно это двоякое познание собственного тела дает нам о нем самом, о его деятельности и действиях по мотивам, а также о его страдании от внешнего воздействия, одним словом, обо всем том, что оно есть не как представление, а помимо этого, следовательно, в себе, такое объяснение, которого мы о сущности, действии и страдании всех других реальных объектов непосредст­венно не имеем.

Познающий субъект именно благодаря этому особому отношению к собственному телу, которое вне этого отношения для него только представление, подобно всем другим, есть индивид. Отношение же, посредством которого познающий субъект есть индивид, существует только между ним и единственным из всех его представлений, и поэтому он сознает это единственное представление не только как таковое, но одновременно иным образом, а именно как волю. Но так как, если абстрагироваться от этого особого отношения, от двоякого и совершенно гетерогенного познания одного и того же, тело оказывается таким же представлением, как все другие, то, чтобы в этом ориентироваться, познающий индивид должен либо признать, что отличие этого одного представления заключается лишь в том, что его собственное познание находится в таком двойном отношении только к этому одному представлению, что только понимание этого одного созерцаемого объекта возможно для него в двух видах, причем объясняется это не отличием данного объекта от всех остальных, а только отличием отношения индивида к этому одному объекту от его отношения ко всем остальным объектам; либо признать, что этот объект существенно отличается от всех других объектов, единственный среди всех есть одновременно воля и представление, все остальное же — только представления, т. е. просто фантомы, что, следовательно, его тело — единственный действительный индивид в мире, т. е. единственное явление воли и единственный непосредственный объект субъекта.— Что другие объекты, рассматриваемые только как представления, одинаковы с телом субъекта, т. е. так же, как оно, наполняют пространство (быть может, существующее также лишь как представление) и так же, как оно, действуют в пространстве, правда, безусловно доказуемо из a priori непреложного для представлений закона причинности, не допускающего действия без причины, однако, даже оставляя в стороне, что от действия можно заключать только к причине вообще, а не к одинаковой причине, мы тем самым все еще остаемся в области представления, для которой только и имеет силу закон причинности и за пределы которой он никогда не может нас вывести.

Но можно ли считать, что объекты, известные индивиду только как представления, все-таки, подобно его собственному телу,— явления воли, в этом, как уже было сказано в предыдущей книге, подлинный смысл вопроса о реальности внешнего мира; в отрицании этого смысл теоретического эгоизма, который именно поэтому рассматривает все явления, кроме собственного индивида, как фан­томы, подобно тому как практический эгоизм поступает точно так же в практическом отношении; он считает действительной лишь собственную личность, во всех остальных же видит только призраки и относится к ним как к таковым. Хотя опровергнуть теоретический эгоизм доказательствами невозможно, в философии им всегда поль­зовались только как скептическим софизмом, т. е. для вида. В качестве серьезного убеждения его можно обнаружить только в доме умалишенных, где для опровержения его нужно не доказа­тельство, а лечение. Поэтому мы не будем больше заниматься им, ибо видим в нем лишь последнюю цитадель скептицизма, всегда полемического по своему характеру. Если, следовательно, наше всегда связанное с индивидуальностью и именно этим ограниченное познание необходимо приводит к тому, что каждый может быть лишь одним, а все другое познавать,— это ограничение, собственно, и создает потребность в философии — то, стремясь именно поэтому расширить с помощью философии границы нашего познания, мы будем рассматривать этот противостоящий нам скептический аргу­мент теоретического эгоизма как небольшую пограничную крепость, захватить которую невозможно, но которую, поскольку и гарнизон ее не может выйти за ее стены, можно обойти и, не подвергая себя опасности, оставить в тылу.

Следуя этому, мы будем в дальнейшем пользоваться ставшим теперь для нас ясным двояким, данным двумя совершенно различ­ными способами, познанием о существе и действиях нашего собст­венного тела как ключом к пониманию сущности каждого явления в природе и судить обо всех объектах, которые не есть наше собственное тело и поэтому даны нашему сознанию не двояким образом, а только как представления по аналогии с нашим телом; поэтому мы признаем, что так же, как они, с одной стороны, подобно ему,— представления и в этом однородны с ним, с другой, если отвлечься от их существования как представлений субъекта, оставшееся должно быть по своей внутренней сущности тем же, что мы в себе называем волей. Ибо какой другой вид бытия или реальности можем мы приписать остальному телесному миру? Откуда взять элементы, из которых можно составить такую реальность? Кроме воли и представления, мы ничего не знаем и не можем мыслить. Если мы хотим придать телесному миру, который непос­редственно существует только в нашем представлении, наибольшую известную нам реальность, то мы должны дать ему ту реальность, которую для каждого имеет собственное тело, ибо оно для каждого самое реальное. Если же мы подвергнем реальность этого тела и его действий анализу, то, помимо того, что оно наше представление, мы не найдем в нем ничего, кроме воли: этим исчерпывается его реальность. Поэтому мы нигде не можем найти другую реальность, чтобы придать ее телесному миру. Следовательно, для того, чтобы телесный мир был еще чем-нибудь, а не только нашим представ­лением, мы должны сказать, что он, помимо представления, т. е. в себе и по своей внутренней сущности, есть то, что мы непосред­ственно обнаруживаем в себе как волю. Я говорю — по своей внут­ренней сущности, и с этой сущностью воли нам надлежит прежде всего познакомиться, чтобы суметь отличить от нее то, что относится уже не к ней самой, а к ее имеющему много степеней проявлению: так, например, то, что воля сопровождается познанием и что этим обусловливается ее определяемость мотивами, относится, как мы увидим в дальнейшем, не к ее сущности, а лишь к ее ясному проявлению как животное или человек. Поэтому если я скажу: сила, которая направляет камень к земле, по своей сущности, в себе и вне всякого представления, есть воля, то этому утверждению не придадут нелепого смысла, будто камень движется по познанному мотиву, на том основании, что в человеке воля проявляется таким образом ….

§ 21

Тот, кто благодаря всем этим соображениям пришел также in abstracto, тем самым ясно и уверенно, к познанию, которое in concrcto, т. е. как чувство, есть у каждого непосредственно, т. е. познал, что сущность в себе его собственного явления, предстающего перед ним в качестве представления как в его действиях, так и в их пребывающем субстрате, его теле, есть его воля, которая хотя и составляет самое непосредственное в его сознании, но в качестве такового не вошла полностью в форму представления, где объект и субъект противостоят друг другу, а возвещает о себе непосред­ственным образом, без вполне ясного различения субъекта и объекта, и самому индивиду открывается не в целом, а лишь в своих отдельных актах,— кто, говорю я, пришел вместе со мной к этому убеждению, для того оно само собой станет ключом к познанию глубочайшей сущности всей природы: он перенесет его и на все те явления, которые даны ему не как его собственное явление, наряду с опосредствованным, в непосредственном познании, а только в опосредствованном, следовательно, лишь односторонне, как пред­ставление. Не только в тех явлениях, которые совершенно сходны с его собственным, в людях и животных, признает он в качестве их глубочайшей сущности эту волю; дальнейшая рефлексия приведет его к тому, что и силу, которая движет и питает растение, даже силу, образующую кристалл, ту, которая направляет магнит к северному полюсу, ту, удар которой встречает его при соприкос­новении разнородных металлов, которая являет себя в сродстве материальных веществ как отталкивание и притяжение, разделение и соединение и, наконец, как тяготение, столь могучее во всей материи, влекущее камень к земле, а Землю к Солнцу,— все это он признает различным лишь в явлении, а в своей внутренней сущности таким же, как то, что ему непосредственно столь близко и лучше чего-либо другого известно и что там, где оно наиболее ясно выступает, называется волей. Только такое применение ре­флексии позволяет нам не останавливаться на явлении и приводит нас к вещи в себе. Явление — это представление, и ничего больше: всякое представление, каким бы оно ни было, всякий объект есть явление. Вещь в себе — только воля; в качестве таковой она отнюдь не представление, a отличается от него: она есть то, явлением, видимостью, объектностью чего служит всякое представ­ление, всякий объект. Воля — это самое глубокое, ядро всего единич­ного, а также целого; она проявляется в каждой слепо действующей силе природы; она же проявляется и в продуманных действиях человека; большое различие между тем и другим заключается лишь в степени проявления и не касается сущности проявляющегося.

§ 29

На этом я кончаю вторую, главную часть моего исследования в надежде, что, насколько возможно при первом сообщении никогда ранее не высказываемой мысли,— поэтому она не может быть вполне свободна от следов индивидуальности, в которой она зародилась,— мне удалось показать, что этот мир, где мы живем и существуем, есть в своей сущности всецело воля и одновременно всецело пред­ставление; что это представление уже как таковое предполагает форму, а именно объект и субъект, и таким образом относительно; и если мы спросим, что остается после устранения этой формы и всех подчиненных ей форм, выражаемых законом основания, то это tolo genere /всецело/, отличное от представления, не может быть ничем иным, кроме воли, которая тем самым и есть подлинная вещь в себе. Каждый обнаруживает себя как эту волю, в которой состоит внутренняя сущность мира, так же, как он обнаруживает себя как познающего субъекта, представление которого есть весь мир, су­ществующий, следовательно, только по отношению к сознанию субъекта как своему необходимому носителю. Следовательно, каж­дый есть сам в этом двойном аспекте весь мир, микрокосм, и вполне и всецело находит в себе самом эти обе стороны мира. И то, что он познает как свою собственную сущность, исчерпывает и сущность всего мира, макрокосм: таким образом и мир, как и сам человек, есть полностью воля и полностью представление и больше не остается ничего. Мы видим, что здесь философия Фалеса, в которой созерцался макрокосм, и философия Платона, в которой созерцался микрокосм, совпадают, поскольку объект обеих оказывается одним и тем же.— Но большую полноту, а благодаря этому и большую убедительность все, изложенное в первых двух книгах, получит в двух последующих, в которых, как я надеюсь, ряд вопросов, отчетливо или смутно возникавших в нашем предшествующем изложении, получит удов­летворительный ответ.

Здесь же мы рассмотрим один из таких вопросов, поскольку он, собственно говоря, может быть поставлен лишь до тех пор, пока мы еще полностью не вникли в смысл предшествовавшего изложения, и поэтому может служить его пояснению. Это следующий вопрос. Каждая воля — воля к чему-то, у нее есть объект, цель ее воления; так что же в конце концов хочет или к чему стремится воля, которую нам представляют как сущность в себе мира? — Этот вопрос, как и многие другие, основан на смешении вещи в себе и явления. Только на явление, не на вещь в себе, распространяется закон основания, вид которого представляет собой и закон мотивации. Указать основание можно повсюду только для явлений как таковых, для единичных вещей, но не для самой воли и не для идеи, в которой она адекватно объективируется. Так, для каждого отдельного движения, или вообще изменения в природе, следует искать причину, т. е. состояние, которое необходимо вызвало это изменение, но никогда не следует искать причину самой силы природы, открыва­ющейся в данном и в бесчисленных подобных ему явлениях; поэтому совершенная нелепость, которая может возникнуть только из не­достаточной рассудительности, спрашивать о причине тяжести, элек­тричества и т. д. Лишь в том случае, если бы было доказано, что тяжесть, электричество — не первичные особые силы природы, а только способы проявления некоей более общей, уже известной силы природы, можно было бы задавать вопрос о причине того, что эта сила природы создает здесь явления тяжести, электричества. Все это подробно объяснено выше. Так же каждый отдельный акт воли познающего индивида (который сам — лишь явление воли как вещи в себе) имеет мотив, без которого этот акт не был бы совершен; однако подобно тому как в материальной причине содержится только определение того, что проявление той или иной силы природы должно произойти в это время, на этом месте, применительно к этой материи, так и мотив определяет только акт воли познающего существа в это время, на этом месте, при этих обстоятельствах как нечто совершенно единичное, но отнюдь не то, что это существо вообще хочет, и хочет именно таким образом — это проявление его умопостигаемого характера, который в качестве самой воли есть вещь в себе, безосновен и находится вне области закона основания. Поэтому у каждого человека постоянно имеются цели и мотивы, которыми он руководствуется в своих действиях, и он всегда может дать отчет в своих отдельных поступках; однако если спросить его, почему он вообще хочет или почему он хочет существовать, то он не найдет ответа, более того, вопрос покажется ему нелепым: и в этом выразится, собственно говоря, сознание того, что он сам не что иное, как воля, воление которой, следовательно, вообще понятно само собой и нуждается в ближайшем определении посредством мотивов только в своих отдельных актах для каждого временного момента.

В самом деле, отсутствие цели, границ относится к сущности воли в себе, ибо она — бесконечное стремление. Этого мы уже касались выше, говоря о центробежной силе; проще всего это об­наруживается на самой низкой ступени объектности воли, в тяго­тении, постоянное стремление которого при очевидной невозмож­ности конечной цели бросается в глаза. Ибо даже, если бы соот­ветственно желаний тяготения вся существующая материя объеди­нилась в одной глыбе, в глубине ее тяготение, стремясь к центру, все еще боролось бы с непроницаемостью в качестве твердости или эластичности. Поэтому стремление материи можно только сдержи­вать, но не удовлетворить или умиротворить. Именно так обстоит дело и со стремлением всех проявлений воли. Каждая достигнутая цель — начало нового пути, и так до бесконечности. Растение воз­вышает свое явление от зародыша через ствол и лист до цветка и плода, который также служит лишь началом нового зародыша, нового индивида, вновь проходящего тот же путь, и так в беско­нечности времен. Таков же жизненный путь животного: порожде­ние — его вершина, достигнув которой жизнь первого индивида быстро или медленно угасает, а новый служит природе залогом сохранения вида и повторяет то же явление. Как явление этого беспрерывного стремления и изменения следует рассматривать и постоянное обновление материи организма, которое физиологи пе­рестают теперь считать необходимым возмещением истраченного при движении вещества, так как возможный износ машины никак не может служить эквивалентом постоянного притока питания: вечное становление, бесконечное течение относится к проявлению сущности воли. То же обнаруживается, наконец, в человеческих стремлениях и желаниях, которые внушают нам, что их осущест­вление — конечная цель воления; но стоит их только осуществить, как они теряют свое значение и поэтому скоро забываются, уста­ревают и в сущности, хотя мы и не признаемся в этом, отбрасываются как исчезнувшие иллюзии; счастье, если осталось еще, чего желать и к чему стремиться, чтобы не прекращалась игра вечного перехода от желания к его удовлетворению, а от него к новому желанию,— игра, быстрый ход которой называется счастьем, медленный — страданием; чтобы не наступило то состояние, которое превращается в ужасную, мертвящую жизнь скуку, в томительную тоску, ли­шенную определенного объекта, в убийственный languor³².— Вслед­ствие всего этого воля там, где ее озаряет познание, всегда знает, чего она хочет теперь, чего она хочет здесь, но никогда не знает, чего она хочет вообще; каждый отдельный акт имеет цель, но общее воление ее не имеет, так же, как каждое отдельное явление природы определяется для своего возникновения на этом месте, в это время достаточной причиной, но открывающая себя сила вообще причины не имеет, ибо она — ступень проявления вещи в себе, без­основной воли.— Единственное самопознание воли в целом — это представление в целом, весь созерцаемый мир. Он — ее объектность, ее откровение, ее зеркало. То, что мир выражает в этом качестве, составит предмет нашего дальнейшего рассмотрения.

Вопросы к тексту:

1. В чем, согласно Шопенгауэру, состоит основная ошибка Канта?

2. Чем, согласно Шопенгауэру рассудок отличается от разума?

3. Есть одно обстоятельство, благодаря которому человеку доступно познание не только феноменов (мира как представления), но и сущностей. Что это за обстоятельство?

4. Каков, согласно Шопенгауэру, истинный смысл вопроса о реальности внешнего мира?

5. Как следует понимать утверждение Шопенгауэра, что камнем, падающим на землю, движет та же самая мировая воля, что и человеком, животным или растением?

6. Почему бы Шопенгауэру не заменить слово «воля» на слово «сила»?

7. Чего хочет воля? Чья воля? В чем причина воли?