2-й семестр (семинары) / 3.Философия после Гегеля (Фейербах, Маркс, Шопенгауэр, Ницше, К / Шопенгауэр. Мир как воля и представление. Фрагменты

Артур Шопенгауэр. Мир как воля и представление /фрагменты/.

_____________________________________________________________

Книга первая. МИР КАК ПРЕДСТАВЛЕНИЕ

§ 1

«Мир — мое представление»; — такова истина, которая имеет силу для каждого живого и познающего существа, хотя только человек может привнести ее в рефлективное, абстрактное сознание; и если он действительно это делает, - у него возникает философское мышление. Тогда ему становится ясно и несомненно, что он не знает ни Солнца, ни Земли, а знает только глаз, который видит Солнце, руку, которая осязает Землю; что окружающий его мир существует только как представление, т. е. по отношению к другому, к представляющему, который есть он сам. Если какая-нибудь истина вообще может быть высказана a priori, то именно эта, "ибо она — выражение формы всякого возможного и мыслимого опыта, более общей, чем все остальные, чем время, пространство и причинность: все они предполагают ее, и если каждая из этих форм, которые мы постигли как отдельные виды закона основания, имеет значение лишь для отдельного класса представлений, то, напротив, распадение на объект и субъект служит общей формой для всех этих классов, той формой, в которой вообще только возможно и мыслимо любое представление, каким бы оно ни было — абстрактным или инту­итивным, чистым или эмпирическим. Следовательно, нет истины более несомненной, более независимой от всех других и менее нуждающейся в доказательстве, чем та, что все, существующее для познания, следовательно, весь этот мир,— лишь объект по отношению к субъекту, созерцание созерцающего, одним словом, представление. Это, конечно, относится как к настоящему, так и к прошедшему и к будущему, как к самому дальнему, так и к самому близкому: ибо оно относится ко времени и к пространству, в которых только все и различается. Все, что принадлежит и может принадлежать миру, непреложно подчинено этой обуслов­ленности субъектом и существует только для субъекта. Мир — представление.

Эта истина отнюдь не нова. Она заключалась уже в скептических рассуждениях, из которых исходил Декарт. Но первым ее решительно высказал Беркли: в этом его бессмертная заслуга в философии, хотя все остальное в его учениях и несостоятельно. Первой ошибкой Канта было, как я показал в приложении, то, что он опустил этот тезис. Сколь рано эта основная истина была постигнута мудрецами Индии, выступая как основное положение в философии Вед, при­писываемых Вьясе /Вьяса – предполагаемый автор Махабхараты/, известно из свидетельства У. Джонса в последней его работе: («О философии азиатов») «Основной принцип школы веданты состоял не в отрицании существования материи, т. е. твердости, непроницаемости и протяженности (что было бы безумием), а в уточнении обычного ее понимания посредством утверждения, что она не обладает независимым от умственного восприятия существованием, ибо существование и воспринимаемость – понятия взаимозаменяемые».

Эти слова достаточно ясно выражают сочетание эмпирической реальности и трансцендентальной идеальности.

Таким образом, в этой первой книге мы рассматриваем мир лишь с указанной здесь стороны, лишь поскольку он — представ­ление. Но что такое рассмотрение хотя и правильно, но односторонне и, следовательно, вызвано какой-нибудь произвольной абстракцией, подсказывает каждому то внутреннее противодействие, которое он ощущает, принимая мир только за свое представление; однако отказаться от этого допущения он никак не может. Односторонность этого рассмотрения восполнит следующая книга с помощью истины, не столь непосредственно достоверной, как та, из которой мы здесь исходим, и к которой может привести только более глубокое исследование, более сложная абстракция, разъединение различного и соединение тождественного,— с помощью истины очень серь­езной, которая должна вызывать у каждого если не страх, то раздумье, чтобы он также мог и должен был сказать: «Мир — моя воля».

Но до этого, следовательно, в этой первой книге, необходимо пристально рассмотреть ту сторону мира, из которой мы исходим, сторону познаваемости, и соответственно этому без противодействия рассмотреть все существующие объекты, даже собственное тело (что мы вскоре поясним более подробно), только как представление, называть их только представлением. То, от чего мы здесь абстра­гируемся, есть — что, как мы надеемся, позже станет несомненным для каждого,— всегда только воля, которая и составляет другую сторону мира; ибо мир, так же как, с одной стороны,— всецело представление, а с другой — всецело воля. Реальность же, которая была бы не тем и не другим, объектом в себе (во что, к сожалению, уже у Канта выродилась его вещь в себе), не более чем пригре­зившаяся нелепость, и допущение ее — блуждающий огонек в фи­лософии.

§ 2

То, что все познает и никем не познается, есть субъект. Он, следовательно, носитель мира, общее, всегда предпосылаемое условие всего являющегося, всякого объекта; ибо только для субъекта есть все, что есть. Таким субъектом каждый находит самого себя, но лишь поскольку он познает, а не поскольку он объект познания. Объект — уже его тело, которое мы поэтому с этой точки зрения, называем представлением. Ибо тело — объект среди объектов и подчинено законам объектов, хотя оно — непосредственный объ­ект. Подобно всем объектам созерцания, оно пребывает в формах познания, во времени и в пространстве, благодаря которым суще­ствует множественность. Субъект же, познающее, никогда не по­знаваемое, не пребывает в этих формах, напротив, он всегда уже предполагается ими; следовательно, ему не присущи ни множест­венность, ни ее противоположность — единство. Мы никогда его не познаем: он есть то, что познает, там, где вообще что-либо познается.

Итак, мир как представление — мы его рассматриваем здесь только с этой стороны — имеет две существенные, необходимые и неотделимые половины. Одна из них — объект; его форма — про­странство и время, а посредством них множественность. Другая половина, - субъект, - пребывает вне пространства и времени, так как находится полностью и нераздельно в каждом представляющем существе; поэтому единственное из этих существ, так же полно, как существующие миллионы их, восполняет объектом мир как представление; но если бы исчезло и это единственное существо, то мир как представление перестал бы существовать. Эти половины таким образом нераздельны, даже для мысли, ибо каждая из них обладает значением и бытием лишь посредством другой и для другой, существует вместе с ней и вместе с ней исчезает. Они непосредственно ограничивают друг друга: там, где начинается объ­ект, кончается субъект. Общность этой границы проявляется в том, что существенные и поэтому общие формы всякого объекта — время, пространство и причинность — могут быть найдены и полностью познаны и без познания самого объекта, исходя из субъекта, т. е., говоря языком Канта, a priori находятся в нашем сознании. Это открытие составляет главную заслугу Канта, притом очень большую. Я же сверх этого утверждаю, что закон основания — общее выра­жение для всех этих a priori известных нам форм объекта и поэтому все, познаваемое нами чисто a priori, не что иное, как содержание этого закона и вытекающих из него следствий, и в нем, следова­тельно, выражено все наше a priori достоверное познание. В моей работе о законе основания я подробно показал, как каждый объект подчиняется этому закону, т. е. находится в необходимом отношении к другим объектам, с одной стороны, как определяемый, с другой — как определяющий; это заходит так далеко, что существование всех объектов, поскольку они — объекты, представления, и ничего более, вполне сводится к упомянутому их необходимому отношению друг к другу, только в нем и состоит, следовательно, совершенно отно­сительно, о чем скоро будет сказано подробнее….

№ 6

Пока, в этой первой книге, мы рассматриваем все только как представление, как объект для субъекта; и подобно всем другим реальным объектам рассматриваем и собственно тело, с которого для всех начинается созерцание мира, только со стороны познава­емости: тем самым оно для нас — лишь представление. Правда, сознание каждого, которое сопротивлялось уже утверждению, что все другие объекты — лишь представления, сопротивляется еще боль­ше тому, что собственное тело надо считать только представлением; происходит это потому, что вещь в себе, поскольку она является собственным телом, известна каждому непосредственно, а поскольку она объективируется в других предметах созерцания,— лишь опос­редствованно. Но ход нашего исследования делает эту абстракцию, это одностороннее рассмотрение, это насильственное разъединение того, что по существу едино в своем пребывании, необходимым; поэтому такое сопротивление следует до поры до времени подавить и успокоить ожиданием того, что дальнейшие соображения восполнят эту односторонность и приведут к полному познанию сущности мира.

Следовательно, тело здесь для нас непосредственный объект, т. е. то представление, которое служит субъекту исходной точкой по­знания, предшествуя со своими непосредственно познаваемыми из­менениями применению закона причинности и доставляя ему таким образом первые данные. Вся сущность материи состоит, как было показано, в ее действии. Но действие и причина существуют только для рассудка, который не что иное, как их субъективный коррелят /соответствие/. Однако рассудок никогда не мог бы найти себе применения, если бы не было еще чего-то другого, из чего он исходит. И это — чувственное восприятие, непосредственное сознание изменений тела, в силу чего оно есть этот непосредственный объект. Таким образом, возможность познаваемости созерцаемого мира дана нам при двух условиях: первое, выраженное объективно,— это способность тел воздействовать друг на друга, вызывать изменения друг в друге; без этого общего свойства всех тел созерцание было бы невозможно, даже посредством чувствительности животных тел; выраженное же субъективно, оно гласит: только рассудок делает возможным со­зерцание, ибо только из рассудка возникает и только для рассудка значим закон причинности, возможность действия и причины, и только для него и посредством него существует созерцаемый мир. Вторым условием служит чувствительность животных тел, или свой­ство известных тел быть непосредственно объектами субъекта. Из­менения, которые органы чувств испытывают в силу специфически соответствующего им воздействия извне, можно, правда, уже назвать представлениями, поскольку такие воздействия не вызывают ни боли, ни наслаждения, т. е. не имеют непосредственного значения для воли, и все-таки воспринимаются, следовательно, существуют только для познания; поэтому я и говорю, что тело /мое/ познается непосредственно, что оно — непосредственный объект. Однако по­нятие «объект» не следует принимать здесь в его подлинном значении, ибо посредством этого непосредственного познания тела, которое предшествует применению рассудка и есть только чувственное ощу­щение, объектом выступает, собственно, не само тело, а воздей­ствующие на него тела, так как всякое познание действительного объекта, т. е. созерцаемого в пространстве представления, совер­шается только посредством рассудка и для рассудка, следовательно, не до, а лишь после его применения. Поэтому тело, как действительный объект, т. е. как созерцаемое представление в пространстве, познается, подобно всем другим объектам, опосредствованно, через применение закона причинности к воздействию одной части тела на другую,— когда глаз видит тело, рука его осязает. Следовательно, общее чувство не дает нам форму нашего тела; только посредством познания, только в представлении, т. е. только в мозгу, собственное тело предстает перед нами как протяженное, расчлененное, орга­ническое. Рожденный слепым получает это представление лишь постепенно благодаря данным, которые дает ему осязание; слепец без рук никогда бы не узнал, какую форму имеет его тело, или в лучшем случае постепенно открыл бы и конструировал бы ее, исходя из воздействия на него других тел. С таким ограничением, следовательно, надлежит понимать наше утверждение, что тело есть непосредственный объект.

Впрочем, в соответствии со сказанным все животные тела — непосредственные объекты, т. е. исходные точки созерцания мира для все познающего и именно поэтому никогда не познаваемого субъекта. Поэтому познание вместе с обусловленным им движением, вызываемым мотивами, составляет истинный характер животно­сти, подобно тому как движение, вызываемое раздражением, со­ставляет характер растения; неорганическое же приходит в движение только под воздействием подлинных причин в тесном смысле слова. Все это я подробнее исследовал в работе о законе основания (второе издание, § 20), в первой статье «Этики», III, и в § 1 трактата «О зрении и цветах», куда я и отсылаю читателя.

Из сказанного следует, что все животные, даже самые несовер­шенные, обладают рассудком, ибо все они познают объекты, и это познание, как мотив, определяет их движения. Рассудок у всех животных и всех людей один и тот же, повсюду имеет одну и ту же простую форму: познание причинности, переход от действия к причине и от причины к действию, и больше ничего. Но степень его остроты и протяженность сферы его познания очень различны, многообразны и распределены по различным степеням, от низшей, познающей только причинное отношение между непосредственным и опосредствованным объектом, следовательно, достаточной только для того, чтобы от воздействия, испытываемого телом, перейти к его причине и созерцать ее как объект в пространстве, до высших степеней познания причинной связи между опосредствованными объектами, которое доходит до понимания самых сложных сцеплений причин и действий в природе. Ибо и это познание принадлежит рассудку, а не разуму, абстрактные понятия которого могут служить только тому, чтобы принимать, фиксировать и связывать непосред­ственно понятое рассудком, но никогда не создают само понимание. Каждая сила природы, каждый закон природы, каждый случай, в котором они проявляются, должны быть сначала непосредственно познаны рассудком, восприняты интуитивно, прежде чем они in abstracto поступят для разума в рефлективное сознание. Интуитив­ное, непосредственное восприятие рассудком было открытие Р. Гуком закона гравитации и подведение под этот закон многих и важных явлений, что впоследствии было подтверждено вычислениями Ньютона; таковым же было открытие Лавуазье кислорода и его важной роли в природе, а также открытие Гёте происхождения физических цветов. Все эти открытия — не что иное, как правильный непос­редственный переход от действия к причине, за которым последовало познание тождества силы природы, проявляющейся во всех причинах одного типа. А постижение всего этого — только различное по сте­пени проявление единственной функции рассудка, посредством ко­торой и животное созерцает причину, действующую на его тело, как объект в пространстве. Поэтому и все эти великие открытия, так же как созерцание и любое проявление рассудка,— непосред­ственное прозрение и как таковое дело мгновения, вне­запная догадка, а не продукт длинной цепи умозаключений in abstracto, которые служат тому, чтобы фиксировать для разума посредством абстрактных понятий непосредственно познанное рас­судком, т. е. делать его понятным, пригодным для истолкования и сообщения его значения другим. Острота рассудка в восприятии причинных отношений между опосредствованно познаваемыми объ­ектами находит себе применение не только в естествознании (всеми своими открытиями обязанном ей), но и в практической жизни, где ее называют умом (Klugheit); между тем в первом ее применении ее уместнее было бы называть остроумием, проницательностью и прозорливостью. Слово ум, строго говоря, обозначает только стоящий на службе воли рассудок (Verstand). Однако провести между этими понятиями точные границы невозможно, так как это — всегда одна и та же функция рассудка, действующего уже во всяком животном при созерцании объектов в пространстве, которая в своей наибольшей остроте то правильно обнаруживает в явлениях природы по данному действию неизвестную причину и дает таким образом разуму ма­териал для осмысления общих правил в качестве законов природы; то, применяя известные причины для поставленных целью действий, изобретает сложные по своему устройству машины; то, обращаясь к мотивации, либо проникает в тонкие интриги и махинации и уничтожает их, либо правильно определяет мотивы и людей по их восприимчивости к отдельным мотивам и приводит их по своему усмотрению в действие, как машины посредством рычагов и колес, для достижений своих целей,— недостаток рассудка называется, собственно, глупостью (Dummheit) и сводится к тупости (Stumpfheit) в применении закона причинности, неспособности к непосредственному восприятию связи между причиной и действием, мотивом и поступком. Глупый человек не видит связи между яв­лениями природы, ни там, где они выступают, предоставленные самим себе, ни там, где они преднамеренно направляются, т. е. используются в машинах; поэтому такой человек склонен верить в колдовство и чудеса. Он не замечает, что разные люди, как будто не связанные друг с другом, в действительности действуют по предварительному уговору; поэтому он легко становится объектом мистификаций и интриг; он не замечает скрытых мотивов в данных ему советах, в высказанных суждениях и т. д. Ему всегда недостает одного: остроты, быстроты, легкости в применении закона причин­ности, т. е. силы рассудка. Самый разительный и в данной связи поучительный пример глупости, с которым я когда-либо встречался, представлял собой слабоумный мальчик, лет одиннадцати, в доме умалишенных. Разум у него был, так как он говорил и понимал, что ему говорят, но по своему рассудку он стоял ниже некоторых животных. Каждый раз, когда я приходил, он внимательно рас­сматривал стеклышко от очков, висевшее у меня на шее, в котором отражались окна комнаты и вершины деревьев за ними; это воз­буждало его удивление и радость, и он не уставал изумляться этому; все дело бы в том, что он не понимал совершенно непос­редственной причинности отражения.

Еще больше, чем у людей, степень остроты рассудка различается у различных пород животных. Однако все они, даже наиболее близкие к растениям, обладают достаточной степенью рассудка, чтобы перейти от действия в непосредственном объекте к опосред­ствуемому как причине, т. е. к созерцанию, к восприятию объекта, ибо это только и делает их животными, предоставляя им возможность двигаться по мотивам и таким образом находить или по крайней мере схватывать пищу. Растения же двигаются только по раздра­жениям и должны либо ждать их непосредственного воздействия, либо погибнуть, а искать или схватывать их они не могут. Про­ницательность самых совершенных животных, собаки, слона, обезь­яны, лисицы, ум которых так блестяще описал Бюффон, вызывает наше удивление. На примере самых умных животных мы можем с достаточной точностью определить, на что способен рассудок без помощи разума (Vernunft), т. е. абстрактного познания в понятиях,— на самих себе мы это узнать не можем, так как рассудок и разум всегда поддерживают друг друга. Поэтому обнаруживаемые нами проявления рассудка у животных оказываются то выше, то ниже нашего ожидания. В одном случае нас поражает проницательность слона, который, после того как он переходил в своем путешествии по Европе много мостов, однажды отказался вступить на мост, по которому, как обычно, шли люди и лошади, так как он показался ему недостаточно прочным, чтобы вынести его тяжесть; в другом случае, напротив, нас удивляет, что умные орангутаны не поддер­живают, подбрасывая дрова, огонь найденного ими костра, у которого они греются; это доказывает, что здесь уже необходимо обдумывание, невозможное без отвлеченных понятий. Что знания причины и действия как общая форма рассудка присуще животным даже а priori, совершенно очевидно уже из того, что оно служит им, как и нам, предварительным условием всего созерцательного познания внешнего мира; если же нужно еще особое подтверждение сказанному, то достаточно проследить, как даже самый маленький щенок не решается спрыгнуть со стола, как бы ему этого ни хотелось, так как он предвидит действие тяжести своего тела, хотя этот особый случай и не известен ему из опыта. Однако в суждении о рассудке животных надо остерегаться приписывать ему то, что служит прояв­лением инстинкта, свойства, совершенно отличного как от рассудка, так и от разума, которое часто кажется очень похожим на объединенную деятельность обоих….

Недостаток рассудка мы назвали глупостью, недостаток в умении применять разум на практике мы определим позже — как тупость, а недостаток в способности суждения — как ограниченность и, наконец, частичный или полный недостаток памяти — как безумие (Vahnsinn). О каждом из этих недостатков будет сказано в соот­ветствующем месте. Правильно познанное разумом — истина, т. е. абстрактное суждение с достаточным основанием (О законе осно­вания, § 29); правильно познанное рассудком — реальность, т. е. правильный переход от действия в непосредственном объекте к его причине. Истине противостоит как обман разума заблуждение, реальности — видимость как обман рассудка. Подробное изложение всего этого можно найти в первой главе моей работы о зрении и цветах. Видимость возникает в тех случаях, когда одно и то же действие может быть вызвано двумя совершенно различными при­чинами, одна из которых действует очень часто, другая — редко. Рассудок, не имея данных для того, чтобы различить, какая причина в данном случае действует, так как действие обеих совершенно одинаково, всегда предполагает, что действует обычная причина, а так как его деятельность не рефлективна и не дискурсивна, а пряма и непосредственна, эта ложная причина встает перед нами как созерцаемый объект, что и есть ложная видимость. Как вследствие этого возникает двойное видение и двойное осязание, если органы чувств приведены в необычное положение, я показал в указанном здесь месте и дал этим неопровержимое доказательство того, что созерцание существует только посредством рассудка и для рассудка. Примерами такого обмана рассудка, или видимости, могут также служить следующие явления: погруженная в воду палка, которая представляется переломленной; изображения в сферических зерка­лах, которые при выпуклой поверхности как будто несколько от­ступают назад, а при вогнутой значительно выступают вперед; сюда же относится кажущаяся большая величина луны на горизонте, чем в зените, что не есть оптическое явление, ибо, как показывает микрометр, глаз видит луну в зените даже под несколько большим углом зрения, чем на горизонте; дело в том, что рассудок, принимая за причину более слабого сияния луны и всех звезд на горизонте их большую отдаленность и измеряя ее, как земные предметы, с помощью воздушной перспективы, считает луну на горизонте зна­чительно большей, чем в зените, и небесный свод на горизонте более растянутым, следовательно, более плоским. Такое же непра­вильно примененное определение по воздушной перспективе застав­ляет нас считать очень высокие горы, вершины которых, только и доступные нашему взору, лежат в чистом, прозрачном воздухе, ближе, чем они в действительности, а их высоту меньшей, как, например, Монблан, если смотреть на него из Salenche,— и все эти явления обманчивой видимости стоят в непосредственном созерцании перед нами, и его нельзя устранить никаким рассуждением разума; разум может лишь предотвратить заблуждение, т. е. суждение без достаточного основания, посредством противоположного истинного, так, например, in abstracto признать, что причина более слабого сияния луны и звезд — не большая отдаленность, а меньшая про­зрачность воздуха; однако видимость остается во всех приведенных случаях, вопреки абстрактному познанию, непоколебимой, ибо рас­судок полностью и резко отделен от разума как данной только человеку познавательной способности; к тому же и у человека рассудок в себе неразумен. Разум может всегда только знать; рассудку, одному ему, независимо от влияния разума, остается созерцание.

Книга вторая. МИР КАК ВОЛЯ.

…Мы уже видим, что проникнуть в сущность вещей извне совер­шенно невозможно: каким бы ни было наше исследование, мы получим только образы и имена. Мы уподобляемся человеку, который ходит вокруг замка в тщетных поисках входа и тем временем набрасывает рисунок фасада. Именно таков был путь, которым шли все философы до меня.

§ 18

В самом деле, искомый смысл мира, стоящего передо мной только как мое представление, или переход от него, просто как представления познающего субъекта, к тому, чем он может быть помимо того, никогда не были бы открыты, если бы сам исследователь был только чисто познающим субъектом (головой ангела с крыльями без тела). Но ведь он сам коренится в этом мире, он обнаруживает себя в нем в качестве индивида, т. е. его познание, носитель, обусловливающий весь мир как представление, все-таки полностью опосредствовано телом, состояния которого, как было показано, служат рассудку отправной точкой созерцания этого мира. Это тело для чисто познающего субъекта как такового — такое же представ­ление, как всякое другое, объект среди объектов: движения, действия этого тела известны ему не более, чем изменения всех остальных созерцаемых им объектов, и оставались бы ему столь же чуждыми и непонятными, если бы их смысл не разгадывался им совершенно иным образом. Не будь этого, ему бы казалось, что его действия следуют из предстающих мотивов с постоянством закона природы, так же, как изменения других объектов, вызываемых причинами, раздражениями, мотивами. Влияние мотивов он понимал бы не лучше, чем связь любого другого являющегося ему действия с причиной этого действия. Внутреннюю, непонятную ему сущность проявлений и действий своего тела он также называл бы силой, качеством или характером, как бы ему ни заблагорассудилось, но больше не знал бы о ней ничего. Но все это не так: напротив, являющему себя как индивид субъекту познания дано слово разгадки, и это слово именуется волей. Оно, и только оно, ведет его к пониманию своей собственной явленности, открывает ему смысл, показывает внутренний механизм его существа, его действий, его - движений. Субъекту познания, который в силу своего тождества с телом выступает как индивид, это тело дано двумя совершенно различными способами: прежде всего как представление в созерцании рассудка, как объект среди объектов, подчиненный их законам; но вместе с тем и совершенно иным образом — как то, что непосред­ственно известно каждому и обозначается словом воля. Каждый истинный акт его воли сразу же и неминуемо есть движение его тела; он не может действительно желать этот акт, не воспринимая одновременно, что этот акт являет себя как движение тела. Акт воли и действие тела — не два объективно познанных различных состояния, связанные причинностью, они не находятся в отношении причины и действия; они одно и то же, только данное двумя совершенно различными способами: одним — совершенно непосред­ственно, другим — в созерцании для рассудка. Действие тела не что иное, как объективированный, т. е. вступивший в созерцание, акт воли. В дальнейшем мы увидим, что это относится к каждому движению тела, не только к вызванному мотивами, но и к непро­извольному, следующему за раздражением, более того, что все тело не что иное, как объективированная, т. е. ставшая представлением, воля; все это показано и станет ясным в дальнейшем изложении; Поэтому тело, которое я в предыдущей книге и в работе о законе основания согласно намеренно односторонне принятой точке зрения (точке зрения представления) называл непосредственным объектом, я здесь, в другом аспекте, назову объектностью воли. Поэтому можно в известном смысле сказать: воля — познание тела a priori, а тело — познание воли a posteriori.— Решения воли, относящиеся к будущему,— лишь размышления разума о том, что мы когда-ни­будь пожелаем, а не действительные акты воли: только осуществ­ление дает силу решению, которое до этого всегда лишь меняющееся намерение, присутствующее только в разуме in abstracto. Воление и действие различны только в рефлексии; в действительности они составляют одно. Каждый истинный, подлинный, непосредственный акт воли сразу и непосредственно есть являющийся акт тела; и соответственно, с другой стороны, каждое воздействие на тело сразу же и непосредственно есть воздействие на волю; в качестве такового оно называется болью, если противоречит воле; удовольствием, наслаждением, если соответствует ей. Градации того и другого очень различны. Но совершенно неправильно называть боль и наслаждение представлениями: они отнюдь не представления, а непосредственные состояния воли в ее явлении, в теле, вынужденное мгновенное воление или неволение воздействия, испытываемого телом. Рас­сматривать как представления и поэтому как исключения из ска­занного выше можно только некоторые, немногие воздействия на тело, которые не возбуждают волю и в силу которых тело служит непосредственным объектом познания, тогда как в качестве созер­цания в рассудке оно уже есть опосредствованный объект, подобно всем остальным. Я имею здесь в виду состояния чисто объективных чувств, зрения, слуха и осязания, причем лишь постольку, поскольку эти органы аффицируются свойственным им, специфическим, сообразным их природе способом, а он настолько слабо возбуждает их повышенную и специфически модифицированную чувствитель­ность, что не аффицирует волю и без всяких помех, вызываемых ее возбуждением, сообщает только рассудку данные, из которых возникает созерцание. Каждое более сильное или иное по своему характеру воздействие на эти органы чувств болезненно, т. е. про­тиворечит воле, к объектности которой они также принадлежат. Слабость нервной системы выражается в том, что впечатления, которые должны были быть по степени своей силы достаточными только для того, чтобы служить данными для рассудка, достигают более высокой степени и возбуждают волю, т. е. вызывают боль или наслаждение, чаще, правда, боль; иногда она тупая и неопре­деленная и поэтому не только вызывает мучительные ощущения от звуков и яркого света, но и вообще ведет без отчетливого ее осознания к ипохондрической настроенности.— Далее, тождество тела и воли проявляется помимо всего прочего и в том, что каждое сильное и чрезмерное движение воли, т. е. каждый аффект, совер­шенно непосредственно потрясает тело и его внутреннее функци­онирование, нарушая действие его витальных функций….