Раздел II. Прикладная наука как эпистемологический феномен

мотивация науки, очевидно, может предстать лишь в достаточно слож­ных для науки исторических ситуациях, когда под вопрос ставится само ее существование. Похоже, однако, что сегодня именно таким и становится положение дел внутри науки и вокруг нее.

В набор мотивирующих науку факторов и представлений входят компоненты самого различного уровня и содержания, от личностно­карьерных до общекультурных, от мировоззренческих и гносео­логических до конъюнктурно-государственных и индивидуально­прагматических. Еще недавно в науке этот набор факторов концентрировался вокруг понятия истины — истины как абсолют­ной культурной ценности, с одной стороны, и истины как некоторой операционально устанавливаемой констатации реального положения дел, с другой. Между прочим, такого рода мотивирующее науку со­знание, если и не исключало псевдонауку, то по крайней мере ис­ключало методологический компромисс с ней. Сегодня, очевидно, ситуация вокруг культурно-экзистенциальных оснований мотивации научно-познавательной деятельности стала куда более сложней.

Я не буду сейчас подробно обсуждать общие параметры той идей­ной (и, если угодно, эмоциональной) ситуации, которая складыва­ется ныне вокруг философского рационализма вообще и науки в частности. Все соответствующие процессы, так или иначе, в общем уже описаны отчасти мной (выше), отчасти другими авторами, от­части сочувствующими науке, отчасти ее оппонентами. И позиции эти, в общем, проанализированы. Особенно в той части, где обсуж­даются процессы, связанные со смещением науки из центра совре­менной культуры и отказом от ее трактовки как стержня духовной жизни. Здесь я хочу обратить внимание лишь на одно важное в кон­тексте моей темы обстоятельство, связанное с этими процессами и дискуссиями вокруг них. Даже самый решительный отказ от оценки научно-познавательной деятельности как стержня современной ду­ховной жизни, даже самые радикальные попытки сдвинуть науку на периферию культуры, как правило, не сопровождаются переоценкой ее практико-технологической эффективности. Признание духовной «невсесильности» и даже неполноценности науки отнюдь не рас­пространяется на ее прикладные возможности и ее технологическую мощь. И не важно, как оценивается эта мощь — положительно или отрицательно. Научное знание, несмотря ни на что, все равно вос­принимается как сила, прежде всего как сила. А вот весь проблемно­тематический комплекс, связанный с понятием истины, уходит се­годня из социокультурных оценок знания.

Я думаю, это обстоятельство, не так часто, кстати, отмечаемое, является весьма важным для понимания сегодняшней культурной

ситуации вокруг науки вообще и, в частности, для понимания пред­ложенной здесь темы. Дело в том, что складывающаяся ситуация характеризуется отнюдь не механическим перемещением в поле культуры того или иного типа деятельности, но сопровождается фор­мированием совершенно иного, не свойственного для данной куль­туры, типа активности, мотивированного совсем иными целями и производящего совершенно иного типа результаты. Решение праг­матических задач отнюдь не предполагает самодостаточности и куль­турообразующей роли науки. Напротив, оно как раз полагает роль служебную, обслуживающую внешние цели. И это не может не отра­зиться на мотивации и на результатах. Действительно, может ли науч­ное познание, продуктом и целью которого является истинное знание о мире, располагаться на периферии культуры? Может ли истинное знание о мире быть ценностью несамодостаточной, но, так сказать, вторичной, быть отблеском каких-то иных фундаментальных целей?

Полагаю, на этот вопрос можно ответить так: принципиальное целевое подчинение познания иным целям ведет к его деформа­ции, т. е. либо к замене иными, ненаучными формами получения адекватной информации о мире, либо — к псевдонауке.

Истина — не просто адекватная информация о мире. Я думаю, любую попытку прояснить это понятие следует начинать не с отсы- ла к когерентной, корреспондентной или какой другой теории ис­тины, а с напоминания о том, что в европейской культуре идея ис­тины со времен Платона выражала отнюдь не просто соответствие информации о мире миру, но особую форму приобщения к бытию — приобщение к подлинному бытию. И уместность этого напомина­ния — еще одно свидетельство того, сколь сильно деформировалось сегодня представление о научно-познавательной деятельности. Со времен Платона считалось, что человек, постигший истину, меняет­ся. В классической философии Нового времени постижение истины (в науке) было связано с приближением к Богу, продукт творчества которого мы постигаем. Так думали и Декарт, и Локк, и Кант... Раз­ные эпохи наполняли идею истины разным содержанием. Но всег­да, помимо соответствия знания объективному положению дел, идея истинности знания, так или иначе, указывала и на специфичность способа представления бытия именно в знании, фиксировала зна­ние как самоценный в определенной культурной среде способ со­причастности познающего познаваемому бытию — объекту знания. Тем самым истинность как характеристика знания выражала смысл именно познавательной активности человека.

И в античной, и в средневековой науке бытие и благо мыслились едиными, и, стало быть, истинность знания означала не только его