Раздел II. Прикладная наука как эпистемологический феномен

«установленное» знание (заметим, не истинное, а именно установ­ленное). Легализируя различные интеллектуальные интерпрета­ции моделей в институциональном плане, этот подход допускает радикальные интеллектуальные изменения в науке без сопрово­ждающих их «научных революций» в куновском смысле. (Послед­нее весьма важно, так как идея обязательности резких скачков и разрывов в интеллектуальной преемственности отнюдь не во всем согласуется с эмпирическим материалом из истории современной науки²⁷). И наконец, практикуемый этим направлением подход по­зволяет учитывать социальные аспекты научной деятельности как постоянно действующие факторы, не сводя при этом идейное со­держание знаний о мире к социальному содержанию.

Таким образом, развитие этой ветви социологии науки, важ­ным стимулом для которого послужила куновская идея парадигмы, привело к результатам, несколько неожиданным как для самого Куна, так и для постпозитивистского движения в целом. Ведь, как бы ни расширяли постпозитивисты понятие рациональности, под­чиняя логически корректную организацию опыта социокультур­ным (а по сути, прагматическим) функциям науки, результаты рас­ширения представляют собой скорее нечто синкретичное, нежели понятийно-целостное. Постпозитивисты очень эффектно конста­тируют ограниченность традиционного понимания рационально­сти. В концепциях представителей этого движения можно найти добротные исторические описания процессов взаимодействия и смены различных типов рациональной организации опыта в науке. Но, акцентируя историческую вариативность норм рациональной организации опыта в науке, постпозитивисты тем не менее со­храняют традиционное, неисторическое представление о природе рациональности, что особенно четко обнаруживается именно тог­да, когда они пытаются дополнить понятие рациональности исто­ризмом. Исторические факторы оказываются у них, вполне в духе классических традиций философии, лишь внешней формой реали­зации логического. В результате стремления исторически мыслить рациональность науки реализуется как попытка внести «внешнее»

²⁷ «Если мы допустим, что для научной мысли типичными являются ясность, точ­ность и солидная обоснованность интеллектуальными каркасами, трудно пред­ставить радикальные научные инновации без введения понятия, родственного понятию «научная революция». Однако, хотя логической ошибки в этой линии суждения нет, ее обоснованность довольно сомнительна, ибо накоплено весьма мало свидетельств со времени публикации «Структуры научных революций», ко­торые подтверждали бы документально, что интеллектуальные перевороты такого рода имеют место в современной науке». Malkay М. Consensus in Science 11 Social Sci. Inform. 1978. \bl. 17. № 1. P. 118.

во «внутреннее», что ведет к релятивизации познания. Постпози­тивисты не выходят за рамки типологических возможностей, на­меченных еще в гносеологии Нового времени, и постоянно стал­киваются с альтернативой: либо универсальные стандарты научной рациональности, либо релятивизм и иррационализм. Потребности же развития философско-методологической рефлексии предпола­гают преодоление этой альтернативы.

Избежать полной социальной релятивизации знания можно, до­пустив, что рациональность расходящихся интерпретаций одного и того же эмпирического феномена является моментом рациональ­ной сознательной деятельности, направленной на создание нового, более обширного и точного знания. Логическое с этой точки зрения выступает как средство, инструмент исторического развития позна­ния, расширяющего сферу интеллектуально обоснованного един­ства представлений о мире. Социология науки, описывающая эту деятельность в соответствующих терминах, полагает фактически, что рациональность не исчерпывается логической корректностью процедур, соотносящих теорию и наличный опыт, но включает в себя также измерения, связанные с ее целенаправленным использо­ванием для расширения сферы интеллектуально осваиваемого опы­та. Но такого рода предположение очевидно ориентируется на фун­даментальную науку. Социологический же анализ науки, связанный с методологической ее оценкой, заданной постпозитивистской фи­лософией науки, двинулся к науке прикладной.

Поставлю вопрос так: какие ожидания связывает эпистемоло­гия с «социальной эпистемологией»? Какие проблемы она не мо­жет решить без нее? Чего ждет важнейшая составляющая филосо­фии, в рамках которой о познании размышляли не одно столетие, от совсем не так давно сложившегося нового направления иссле­дований познания? Поясню еще раз: не о том идет речь, каким об­разом социальная эпистемология сама себе себя представляет, и не о том, какие результаты социальная эпистемология демонстрирует в качестве своих достижений. И даже не о том, каковы ее планы и что она намеревается сделать (в отличие от того, что некогда пред­лагали сделать в этой области Эмиль Дюркгейм, Карл Маркс, Макс Вебер или Карл Манхейм). Вопрос мой о том, чего от социальной эпистемологии ожидает сегодня эпистемологическая традиция, испытывающая очевидные трудности при попытках осмыслить и сориентировать современную познавательную практику. Какие концептуальные надежды и перспективы связывает эта традиция с разработкой заложенного в социальной эпистемологии специфи­ческого исследовательского и методологического потенциала?