Раздел I. Методологическая рефлексия над наукой: функции и структура

Такое знание не доказывается, а определяется по достоинству. — В научном знании оно может найти применение в истории. Но не сле­дует злоупотреблять им: истинная сфера его применения — фило­софия истории.

Юркевич П. Д. “Сердце”: “С теоретической точки зрения все, что достойно быть, достойно знания; с духовно-нравственной, что до­стойно нашего нравственного существа”²². И с теоретической точки зрения не все достойно знания, что есть. Достоинство знания опре­деляется его культурным смыслом»²³.

И еще на ту же тему — о достоинстве знания, о его культурно­экзистенциальном статусе в обществе. В одной из статей А. А. Гу­сейнова, посвященных проблемам образования, есть следующее рассуждение. «На первой стадии образование являлось достояни­ем привилегированных сословий. В этом случае было бы не совсем точно утверждать, что привилегированные сословия присвоили себе право на образование, на самом деле образование являлось их обя­занностью, а в известном смысле и оправданием привилегирован­ного положения. Аристократия в рамках сложившегося обществен­ного разделения труда наряду с военным делом и государственным управлением отвечала также за сферу умственного и духовного про­изводства. Ее аристократизм помимо всего прочего был связан со знаниями, образованностью. Умственное превосходство также вхо­дило существенной величиной в совокупность причин, санкциониру­ющих ее господство над темными, невежественными, безграмотны­ми массами. Философское осмысление этой ситуации дали Платон и Аристотель. В идеальном государстве Платона общественные со­словия отличаются друг от друга как добродетелями, так и уровнем, качеством знаний — тем, чему и как долго они учатся; правят в нем самые знающие, мудрецы, философы. Аристотель считал, что про­странством счастья является свободное время, область произволь­ного и этически вменяемого поведения, высшее счастье (первую эвдемонию) он связывал с умственной, созерцательной деятельно­стью. Платон и Аристотель учением о созерцательном блаженстве

²² Шпет вольно цитирует Юркевича. Точная фраза звучит так: «Если с теоретической точки зрения можно сказать, что все, достойное быть, достойно и нашего знания, то в интересах высшего нравственно-духовного образования совершенно справед­ливо было бы положение, что мы должны знать только то, что достойно нашего нравственного и богоподобного существа». Юркевич П’ Д. Сердце и его значение в духовной жизни человека, по учению слова Божия // Труды Киевской духовной академии. 1860. № 1. С. 84

23 Выражаю сердечную признательность м. Г. Шторх (урожд. Шпет), е. В. Па­стернак за предоставление рукописей Густава Шпета и т. Г. Щедриной — за рас­шифровку текстов.

33

дали аристократическим сословиям дознание своей миссии, чело­веческого предназначения: по логике этого учения выходило, что господствующее положение в обществе связано и гарантировано таким отношением к знаниям, умственным добродетелям, когда им придается самоцельное значение и индивиды через них обретают свою человеческую идентичность. Получалось: господствующее положение (аристократизм, принадлежность к избранным сослови­ям) — не факт, не просто дар судьбы, а еще и долг, некое челове­ческое предназначение, реализуемое через умственное развитие, приобщенность к знаниям. Плутарх приводит такое свидетельство. Когда находящийся в азиатском походе Александр Македонский узнал, что Аристотель опубликовал свои сочинения о природе, он прислал тому недовольное письмо — мол, если все будут знать тайну знания, то чем же мы, цари, будем отличаться от остальных людей. Как показывает этот пример, Александр Македонский пре­красно усвоил уроки Аристотеля, его этический идеал; но он одно­временно продемонстрировал и типичный аристократический пред­рассудок, состоящий в стремлении придать привилегированному статусу закрытый характер, интерпретировать приобщенность к зна­ниям как посвященность в тайну. Аристотель ответил своему цар­ственному ученику, что приобщенность к тайне знания не зависит от того, хранится ли само знание в тайне или нет»²⁴.

Что же касается нормативно-методологического аспекта реф­лексии над наукой, то подчеркивание ее культурно-исторической ориентированности означает, что мы должны представить структу­ру знания как знаковую структуру, т. е. предполагает обращение к семиологии, к семиотике в соответствующих методологических ис­следованиях и нормативных обобщениях опыта познания. В этом состоит смысл подхода, позволяющего избежать при обращении к культурно-историческим аспектам научного познания столь мод­ного сегодня социологизирующего релятивизма, блокирующего саму возможность различить науку и псевдонауку

Чтобы двигаться в этом направлении, необходимо поставить во­прос о природе, характере и функциях методологии вообще и о ее состоянии сегодня. Никакой загадки в самой по себе псевдонауке, повторяю, нет — вопрос в том, почему наука и ее методологиче­ское сознание оказались сегодня бессильными перед псевдонау­кой? Вопрос в самой современной методологии. И в самой науке.

²⁴ Гусейнов А. А. В каком смысле мы можем говорить о кризисе образования? // Наука и образование на пороге третьего тысячелетия. Минск, 2001; Социология. № 1. Минск, 2001. Цит. по сайту: http://guseinov.ru/publ/krisis2.html

Раздел I. Методологическая рефлексия над наукой: функции и структура

В тенденциях ее динамики как культурного феномена. Современ­ная методология, в основном постпозитивистская, с ее звучными релятивистскими мотивами не просто усиливает защитную аргу­ментацию современной псевдонауки, она делает псевдонауку мето­дологически неуязвимой и тем самым фактически уравнивает ее с наукой. Впрочем, некоторые методологи уравнивают и ту и другую с мифом. Во всяком случае, полагают они, нам следует выйти за пределы платоновских представлений о познании. Вопрос, однако, куда выйти? Вернуться к доплатоновским временам? Какие новые, выходящие за рамки 2500-летней традиции представления о зна­нии предлагает нам такая новейшая методология?

Не так уж и давно, еще в 70-е годы прошлого века, обвинений в релятивизме побаивались многие методологи. Хотя и тогда уже до­статочно определенно было представлено в философии науки умо­настроение, которое предполагало практически полный пересмотр ориентиров познания в том виде, как они определились во времена Декарта и Бэкона, — переоценка идеи объективности знания и свя­занных с ней ориентаций на Опыт, Разум, Метод, Истину. Сегодня «новая волна» в философии науки видит перспективу философии науки уже в радикальном отрицании этих ориентиров: «Мы, анти­платоники, — пишет разочаровавшийся аналитик Ричард Рорти, — не можем позволить себе называться “релятивистами”, поскольку такое название выдает за решенный — и очень важный — вопрос, а именно вопрос о пригодности того словаря, который мы унасле­довали от Платона и Аристотеля»²⁵.

Мне, однако, представляется, что на фоне столь радикальных деклараций возникает еще и другой, не менее радикальный во­прос — вопрос о самой философско-методологической рефлек­сии, о том, способна ли она в принципе вместить в себя эти новей­шие перспективы. Совместимы ли радикальные релятивистские установки со структурой и функциями рефлексии над научно­познавательной деятельностью? Да и совместимы ли эти установки с самим феноменом знания как такового?

²⁵ Рорти Р. Релятивизм: найденное и сделанное // Философский прагматизм Ри­чарда Рорти и российский контекст. М., 1997. С. 17. См. также: Rorty R. Objectivity. Relativism, and Truth. Cambridge, 1991 и близкие к этой позиции работы: Latour В., WoolgarS. Laboratory Life. Princeton, NJ., 1979; 2 ed., 1986; Bucholc M. The epistemo- logy of the strong program in sociology of knowledge // Justification, Truth, and Belief.

2001. №9. C. 1-18.