Раздел II. Прикладная наука как эпистемологический феномен

Однако этот подход возвращает нас к традиционной ситуации в истории науки: к дилемме «экстернализм — интернализм».

В 30-е гг. XX столетия экстернализм возник как реакция на ориен­тированные позитивистской философией экскурсы в историю науки, представляющие ее лишь как накопление и классификацию опытных данных. Экстерналисты считают, что основной задачей обращения к истории науки является реконструкция социокультурных условий и ориентиров научной деятельности («социальных заказов», «со- циоэкономических условий», «культурно-исторических контекстов» и проч.), которые выступают в качестве фактора, непосредственно определяющего ход научного познания и структуру получаемого зна­ния. В свою очередь, уже как реакция на экстернализм, складывается интерналистская историография науки, рассматривающая в качестве основной движущей силы развития науки внутренние, связанные с природой самого познания факторы (объективную логику возникно­вения и решения проблем, эволюцию интеллектуальных традиций и исследовательских программ и т. д.), и отводящая личностным, социально-экономическим и прочим подобным факторам роль воз­действий, способных, в зависимости от ситуации, лишь тормозить или ускорять ход познания. Вместе с тем, в отличие от позитивист­ской историографии, интернализм не игнорирует в своих историче­ских исследованиях реальные связи между динамикой познания и ею историко-культурным контекстом — господствующими в ту или иную эпоху идеями, интеллектуальными традициями и пр. Интернализм представлен в трудах историков науки А. Койре, А. Р. Холла, Г. Гер- лака и др., в философии науки — прежде всего в работах И. Лакато­са. Экстернализм представлен в работах Дж. Бернала, Дж. Холдейна, Э. Цильзеля, Д. Нидама и др. Значительное влияние на формирова­ние экстернализма оказал марксизм, в частности доклад Б. М. Гессе­на «Социально-экономические корни механики Ньютона» на Втором международном конгрессе историков науки в Лондоне (1931). Во вто­рой половине XX столетия экстернализм получил новый импульс со стороны исторической школы постпозитивистской философии науки и связанных с ней направлений — науковедения, исторической соци­ологии науки, социологии знания и пр. В той мере, в какой «историче­ское» направление в методологии апеллирует к внешним условиям, оно игнорирует познавательные процедуры, превращая их в элемент социокультурной среды. Когда же оно говорит о возможности логиче­ского соизмерения теорий, оно возвращается к позитивистским уста­новкам, замыкающим нас внутри научных процедур.

К началу нынешнего столетия терминологическая оппози­ция экстернализма и интернализма была перенесена из исто-

181

рии науки в область исследований сознания средствами ком­плекса когнитивных наук (нейробиологии, психофизиологии, психологии, лингвистики, компьютерной науки). Возникающие здесь философско-методологические дискуссии развертываются сегод­ня в рамках аналитической философии сознания (the philosophy of mind), а также обсуждаются представителями радикального кон­структивизма (см. раздел I, гл. 1.5).

В целом обращение к внешним условиям развития науки, пред­принятое в рамках экстернализма, показывает, что прямой апел­ляцией к внешним условиям как социально-историческим де­терминантам научно-познавательной деятельности не удается представить науку в качестве органичного элемента культуры. Это обстоятельство демонстрирует наиболее трезвый из постпозитиви­стов, И. Лакатос.

Попытку найти более четкие, в большей мере «формализуемые» критерии для оценки стандартов рациональности конкурирующих теорий предпринял И. Лакатос. Он рассматривал серии теорий как реализации определенных исследовательских программ. В каждой серии Лакатос выделял «твердое ядро» программы, сохранение ко­торого является условием рациональности отдельных теорий. В со­ответствии с тем, в какой степени каждая из реализаций програм­мы вынуждена расплачиваться за сохранение ее «твердого ядра» примирением с негативными примерами и потерей предсказатель­ной силы, можно оценить рациональность программы в целом. Од­нако наука часто возвращается к отброшенным программам и об­наруживает их плодотворность в новых условиях. Поэтому ни одна программа не может оцениваться как абсолютно рациональная или нерациональная и ни одна рациональная реконструкция не может рассматриваться как абсолютно завершенная. Стремясь рациона­лизировать оценку программы хотя бы на уровне методологиче­ского описания науки, Лакатос делает мыслительный ход, напо­минающий концептуальную схему критического рационализма: он ссылается на возможность постоянного уточнения рациональных оценок, разработанных им в методологии научных исследователь­ских программ²⁴. Но этот ход не снимает проблему — история нау­ки не завершена, и ученый должен на практике принимать реше­ния, которые не санкционированы универсальными стандартами. Более того, именно такой несанкционированный выбор програм­

²⁴ См.: Lakatos I. History of Science and its Rational Reconstructions I I The Interaction

between Science and Philosophy / Ed. by Y. Elkana. N.Y., 1974.