95

поле зрения, утеряла невинность и чревата прагматизмом²⁸. Но все это звучит не очень убедительно. И дело даже не в том, что A. JI. Ники­форов несколько идеализирует социальное прошлое науки — ученым всегда приходилось считаться если не с экономическими требования­ми социума, то с различного рода этнокультурными, религиозными, идейными, наконец. Дело в абстрактной негативности его ссылки на те времена, когда наука не имела материально-прагматической цен­ности для социума и движима была чистым, бескорыстным любо­пытством. Впрочем, A JI. Никифоров непоследователен в этом плане. Он говорит о «непонимании», которое встречала «любознательность» ученых и прежде, т. е., пусть и неявно, он апеллирует к культуре, и эти апелляции делают его рассуждения концептуально весьма уязвимы­ми, но, с моей точки зрения, более «чувствительными» к сегодняшней реальности науки. Ибо деформирующие науку процессы, на которые указывает Никифоров, действительно разрушают экзистенциально­культурные механизмы, обеспечивающие ценностные ориентации ученых. Эти механизмы поддерживают научно-познавательную дея­тельность, ориентируют ученых на постоянное расширение сфе­ры знаемого, обеспечивают воспроизведение все новых генераций людей, желающих продолжать традицию познания мира «как он есть», воспитанных на соответствующей романтической литературе и пр. Разрушение этих механизмов деформирует саму суть науки как экзистенциально-культурного феномена. Конечно, и сегодня есть институты науки, есть ученые, есть успехи, есть плоды их работы. Но есть и процессы, причем нарастающие в последнее столетие, которые ведут к социальному разрушению этих экзистенциально-культурных механизмов. Об этом стоит подумать, и в любом случае стоит переве­сти этот вопрос в плоскость культуры.

А в этой плоскости вполне законен вопрос: не являются ли се­годняшние успехи науки результатом колоссальной культурной инерции, лишь инерции, которая иссякает буквально на наших глазах? Да простят меня за не очень корректную физическую ме­тафору, но вопрос в том, получают ли ученые сегодня новые куль­турные импульсы или наука движется по инерции, теряя сторонни­ков, готовых бескорыстно служить именно науке, ибо европейская культура утратила к ней (к себе) интерес. Наукой в этом случае еще интересуется социум, но настолько по-своему, настолько праг­матично, что деформирует саму ее культурную суть. В частности, инициирует куда более серьезные изменения в самой сути познава­

28 Никифоров а. Л. Фундаментальная наука умирает? Дискуссия «Фундаментальная наука в XXI веке» // Вопросы философии. 2008. № 5. С. 58.

Раздел I. Методологическая рефлексия над наукой: функции и структура

тельной деятельности, чем это констатируют на социологическом уровне Е. А. Мамчур и A. JI. Никифоров, в том числе — изменения эпистемологического характера. На мой взгляд, как раз эти изме­нения сегодня надо исследовать в первую очередь, а не антропо­логические истоки бескорыстия. Но попадают они в поле зрения методологической рефлексии над наукой только в том случае, если эта рефлексия принимает во внимание пласт экзистенциально­личностного самосознания ученого, его культурную мотивацию, т. е. выходит за рамки «философии науки».

Как неотъемлемая компонента культуры, знание являет собой аб­солютную ценность. Истина самоценна. И деятельность, направлен­ная на ее получение и владение ею, придает человеку онтологический статус. Стремление к истине всегда связывалось со стремлением к столь же абсолютным в данной культуре ценностям. В науке как осо­бой области культурной деятельности знание всегда производилось ради знания, и потому его сущностным культурно-мотивационным (эпистемологическим) признаком является использование получен­ного знания для производства нового знания. Это определяло его форму, форму научного знания, и его эпистемологические харак­теристики. Так строилась геометрия Евклида в контексте обращен­ной к Логосу натурфилософии Древней Греции. И это лишь с нашей прагматической, социализованной точки зрения не важно, что Нью­тон постигал мудрость Творца, а не просто любопытствовал. Между тем экзистенциально мотивированное познание имело абсолютную культурную ценность, и эта ценность обеспечивала производство знания ради знания, а стало быть, требовала представления инфор­мации о мире в определенных формах, т. е. создавала знание, при­годное для продолжения познания²⁹. Мы просто забыли, что знание стало силой у монаха ордена францисканцев Р. Бэкона потому, что на нем был отблеск мудрости творца. И чтобы оценить сегодняшнюю ситуацию в науке, методология должна найти средства вновь вклю­чить эти аспекты науки, научно-познавательной деятельности как экзистенциально-культурного феномена в поле своей рефлексии.

* * *

Моя попытка проследить путь, по которому философско- методологическая рефлексия над наукой пришла к сегодняшнему ее состоянию, отнюдь не является историческим исследованием в соб­ственном смысле этого слова. Меня интересует, собственно, то, что

29 Пружинин б. И. Рациональность и историческое единство научного знания. М., 1986. С. 136.

97

практически отсутствует в современной эпистемологии и «фило­софии науки», то, утерю чего я считаю причиной их методологиче­ского бессилия, их неспособности отличить науку от псевдонауки. К прошлому, к истории я обращаюсь, чтобы проследить путь, ко­торый с Нового времени прошла методология, и понять, что было на этом пути упущено. Так что в этом движении я двигаюсь в двух направлениях, заданных двойственностью мысли Декарта: один из них отправляет нас к сегодняшней методологии науки, другой — к учениям о методе, предшествовавшим Новому времени.

О пользе практической осведомленности и «ученых» умений пре­красно было известно и в Средние века. Ученость, тем более прак­тическая ученость, была делом вполне уважаемым и нужным даже во времена самые сложные и неспокойные для Европы. Всегда были нужны врачи, алхимики, звездочеты, виноделы, инженеры (меха­ники), толмачи. Правда, такого рода ученость занимала положение служебно-практическое, а иногда, в зависимости от типа практиче­ской ориентации, вообще относилась на периферию респектабель­ной культуры, ставилась в один ряд с практической магией и кол­довством. Причем это касалось значительной части тех «ученых» умений, которые в Новое время как раз и стали занимать ведущее положение в науке. Так что социально-практическая значимость на­уки отнюдь не была для рефлексии над наукой Нового времени чем- то новьм. Надо было лишь смело и громко сказать о практическом значении новой науки. Тем более что новый вариант познаватель­ной деятельности отличался от привычных, узаконенных Антично­стью и Средневековьем, форм и способов познания своей очевид­ной склонностью к инженерии, конструктивным трансформациям объекта, к эксперименту, к преобразованию его формы.

Прагматическая востребованность и ответная ориентиро­ванность науки очень ясно осознавались в собственно «проце­дурной» части учений о методах и фиксировались в социально­прагматических оценках науки, вплоть до общемировоззренческих. Возникающие здесь проблемы как раз и решали известные учения © методе Декарта, Бэкона, Локка, Лейбница, Юма и др., в которых обоснование рефлексии над знанием погружалось (смещалось) в еферу познавательной и практической активности ученых. В этой сфере философы получали подтверждение и убедительную демон­страцию эффективности их методологических конструкций. При­чем получали эти логико-методологические конструкции под­тверждение, как казалось их создателям, настолько убедительное И исчерпывающее, что собственно когнитивная часть этих учений (собственно логико-методологическое описание нормативных по­