91

Одно замечание по поводу последнего аргумента. Лет десять на­зад я вступил в спор с М. В. Рацем²²,^гкоторый предлагал разрешить возникающие в связи с описанными процессами трудности (кон­цептуального и управленческого характера) путем переименования. Поскольку, с его точки зрения, именно прикладные исследования, так сказать, заказывают фундаментальные, то, стало быть, они и есть подлинно фундаментальные. Задача, таким образом, может быть ре­шена путем «исправления имен» (почти как предлагал Конфуций), и все встанет на место: общество будет получать ровно столько ис­тинных знаний о природе и о себе, сколько ему требуется в данный момент для реализации социально значимых проектов. И гармония, выраженная китайским иероглифом «ли», будет восстановлена.

Ни Е. А. Мамчур, ни A. JI. Никифоров такого решения, конечно, не предлагают, и именно потому, что не считают, что потребность об­щества в науке исчерпывается ее технологической полезностью. У на­уки действительно есть свои собственные основания, отнюдь не сво­димые к прямым материально-практическим потребностям общества, что я и пытаюсь актуализировать в рамках культурно-исторической эпистемологии. Но все, что было сказано в данной дискуссии об этих непрагматических основаниях, исчерпывалось одним словом — «лю­бознательность»! И никакой экзистенциально-культурной конкрети­зации. Как будто дискуссия совершенно не требует углубления в эту тему. Может быть, Никифоров и Мамчур полагают, что общество се­годня настолько прагматизированно, что противостоять этому праг­матизму на уровне культуры уже невозможно — только на уровне антропологических характеристик человека? Диспутанты это не по­ясняют. Но, так или иначе, мне представляется, что в данном случае такого рода отвлечение от экзистенциально-культурной значимости науки непродуктивно. Если основания феномена науки чуть ли не на­прямую сводятся к «ориентировочному рефлексу», то теряется сама суть феномена науки и, соответственно, всего происходящего сегодня и с ней, и вокруг нее. Между тем как раз в этом пункте диспутанты сходятся — «любознательность» и для Никифорова есть непосред­ственное основание фундаментального научного познания²³.

Надо сказать, такой взгляд на мотивы научно-познавательной Деятельности весьма распространен среди ученых и весьма устой­чив. В свое время Френсис Гальтон, пытавшийся исследовать «на­

²² См.: Рац М. В. К вопросу о фундаментальном и прикладном в науке и образовании // Вопросы философии. 1996. № 9. Пружинин Б. И. О пользе фундаментальности, или быть ли в России большой науке. См. Заключение.

23 Никифоров а. Л. Фундаментальная наука умирает? Дискуссия «Фундаментальная наука в XXI веке» // Вопросы философии. 2008. № 5. С. 58.

Раздел I. Методологическая рефлексия над наукой: функции и структура

следственность таланта», опросил около двух сотен английских ученых и обобщил их взгляды в рассуждении о врожденном вле­чении ученых к науке вообще и какой-нибудь ее специальной об­ласти²⁴. Последнее добавление особенно показательно — то же можно сказать об увлечении филателией. Конечно, в основаниях любой общественной (коллективной) формы деятельности челове­ка лежит какая-нибудь антропологическая (и в этом смысле врож­денная) характеристика человека. Но рассуждать об этих формах деятельности следует все же с учетом исторических, культурных и экзистенциальных обстоятельств человеческой истории. Много осто­рожнее рассуждал на ту же тему академик В. А. Энгельгарт, но и для него почему-то очень важно отметить, что «научный поиск — одна из форм творческой деятельности человека, в своем первоисточни­ке — результат врожденной физиологической потребности, резуль­тат инстинкта»²⁵. А ведь что тогда получается? Получается, что наука, научно-познавательная деятельность есть непосредственная, имма­нентная форма удовлетворения антропологической потребности, т. е. форма, в своих основаниях внекулыурная и внеисторическая. Или, точнее, форма, не нуждающаяся для своего существования в культур­ном и историческом опосредовании. Конечно, способы удовлетво­рения любознательности в науке исторически менялись, а внешние условия могли благоприятствовать удовлетворению этой потребности или мешать, даже деформировать способы ее удовлетворения. Но по­куда эти способы, так или иначе, удовлетворяют данную антропологи­ческую потребность в информации о мире, они остаются научными. И другими быть не могут, даже в сообществе питекантропов, поскольку последние что-либо познают. Соответственно, с этой точки зрения не столь уж важно для добытой сегодня информации о мире, добыта ли она в университетской лаборатории или в исследовательском отделе частной фармацевтической фирмы. Само-то это добывание остается научным вне зависимости от его социального окружения и внешней мотивации, коль скоро оно, вопреки всему, движимо, хоть чуточку, любознательностью. Более того, если наука укоренена в антропологи­ческих структурах homo sapiens, попытки противостоять антрополо­гической потребности исторически обречены, а «наука бессмертна». Ведь тогда получается, что уничтожить науку можно только вместе с этой потребностью. Выходит, Е. А. Мамчур в нашем споре права.

24 См.: Galton f. English men of science. London, 1874; Гальтон ф. Наследственность таланта, ее законы и последствия. СПб., 1875.

25 Энгельгарт в. А. Еще о научном поиске — его эмоции и конфликты // Наука и жизнь. 1969. № 10. С. 67.