241

Хотя при этом принципиально отказывается обсуждать — перехо­дов куда? Тем самым, правда, он попадает в полную зависимость от прошлого — у него нет собственного концептуального содержания. Но, повторяю, в своем отрицании прошлого он до парадоксально­сти позитивен. Как отметил однажды Пьер Бурдье, «постмодерни­сты занимаются точечным позитивизмом, чтобы уйти от вопросов, которые им ставит порой сам постмодерн»³.

Мне представляется, что в той мере, в какой постмодернизм фиксирует сегодняшнюю реальность, он заслуживает, во всяком случае, внимания. Но попытки выстроить на его основе перспек­тиву в любой сфере деятельности заслуживают критики. И весьма жесткой. Ибо постмодернизм фактически обращен не в будущее, а как раз назад, к прошлому. Не могу не заметить: очень многое го­ворит за то, что постмодерн в своей критике Модерна возвращает нас к Просвещению. Но вернусь к теме: когда Ф. Р. Филатов, рас­суждая о методологических перспективах психоанализа, ссылается на постмодернизм, у меня возникает желание разобраться в харак­тере предлагаемых перспектив.

Общим основанием для оценки положения дел в современ­ном психоанализе Ф. Р. Филатову служит следующая, довольно распространенная позиция: «В границах клинической практи­ки психоанализ, безусловно, научен, его постулаты эвристичны и, одновременно, фальсифицируемы; в попытках же “разобла­чить” Природу Человека и Культуру в их тотальности — мифичен и утопичен»⁴. Ф. Р. Филатову это разграничение научного и ненауч­ного (псевдонаучного — мифологического, утопического) в психоа­нализе представляется, надо полагать, самоочевидным и методоло­гически эффективным. Мне — нет. Прежде всего, я не понимаю, каким образом можно разграничить, с одной стороны, функциони­рование психоанализа в виде общей концепции человека и культу­ры в разнообразных не-клинических социокультурных практиках и, с другой стороны, его функционирование в рамках клинической те­рапевтической практики. Тем более, что психоаналитическая наука и в рамках клинической практики не может обойтись без концеп­туальных моделей, построенных на базе фундаментальных гумани­тарных наук, а стало быть, немыслима без попыток «разоблачения» природы человека и культуры. Разве клиническая практика психо­анализа имеет дело исключительно с природным, а не с природно­культурным пациентом, неотделимым от той самой социокультур­

3 Бурдье п. За рационалистический историзм // СоциоЛогос—97. М., 1996. С. 28.

4 Филатов ф. Р. Классический психоанализ сегодня: превратности метода и «ло­вушки метаязыка» // Психоаналитический вестник. 2006. № 15. С. 222.

Раздел II. Прикладная наука как эпистемологический феномен

ной среды, где общие концептуальные модели психоанализа так или иначе эффективны? Да и в любом случае, мне не ясны методо­логические основания для позитивной идеализации клиники как условия научности психоанализа и негативной — для всех прочих социокультурных условий. Разве социокультурная среда так уж вся насквозь мифологична и в оценках психики человека она не быва­ет зачастую реалистичнее различного рода клинических гипотез? И так ли уж безусловно открыты постулаты психоанализа для приме­нения процедуры фальсификации в рамках клинической практики?

Собственно методологическая граница между психоаналитиче­ским мифом и психоаналитической наукой пролегает, очевидно, между теми методами и способами, какими творится и функциони­рует знание, в том числе и прикладное, и теми способами, какими творится и функционирует миф. Помимо всего прочего, надо пола­гать, и эту границу имеет в виду Филатов, когда ссылается на функ­ционирование психоанализа в рамках клинической практики, в от­личие от его функционирования во всех прочих практиках. Однако ведь нет никакого однозначного соответствия между этими методами и способами, с одной стороны, и конкретными разновидностями со­циокультурных практик, с другой. Конечно же, клиническая прак­тика является значительно более благоприятным окружением для научного психоаналитического исследования, нежели, скажем, прак­тика социально-политическая или социально-бытовая. Но не более того — методологическая граница между мифом и наукой пролегает все же не по контурам клинической практики. Во всяком случае, бла­горасположенность клиники к науке сама по себе отнюдь не позво­ляет давать конкретные методологические оценки конкретным пси­хоаналитическим исследованиям, протекают ли эти исследования в рамках задач и целей клинической терапевтической практики или в контексте решения иных практических социокультурных задач.

И связано это ограничение, между прочим, еще и с тем обстоя­тельством, что сегодня имеющимися в распоряжении методологии средствами четко обозначить собственно методологическую грани­цу между наукой и ненаукой можно лишь в весьма редких и доста­точно простых случаях. По большей части мы можем сделать это лишь приблизительно, представив ее по интегральной оценке, то есть лишь как методологический ориентир, но никак не в качестве стандартной методологической процедуры, позволяющей жестко, последовательно и однозначно оценивать те или иные утвержде­ния. Слишком много методологических осложнений здесь возни­кает, слишком неоднозначными будут оценки и связанные с ними перспективы. Смещая оценку знания к «процедурной» стороне по­

243

знавательной деятельности, мы должны отдавать себе отчет в чрез­вычайной условности выработанных здесь критериев. Полагаясь на эти критерии, мы рискуем сначала блокировать развитие зна­ния, а потом разочароваться в рациональных критериях вообще. Что, кстати, и демонстрирует постмодерн. Особенно это необходи­мо иметь в виду, когда мы имеем дело с прикладной наукой. Здесь добавляется еще риск, связанный с ликвидацией как раз элемента научности (фундаментальности) в прикладной науке.

В свое время реализовать программу жесткой «процедурной» ме­тодологической демаркации науки и ненауки (тогда говорили — ме­тафизики, теперь говорят — метанарратива) пытались позитивисты (логический позитивизм). Не получилось. Затем это попытался сде­лать Карл Поппер, выдвинувший в качестве критерия такой демар­кации процедуру фальсификации. Как известно, и эта попытка не увенчалась успехом. Так что сегодня в философии и методологии науки общепризнано, что однозначно провести такого рода границу имеющимися у методологии средствами не удается (даже в куда более строгих и менее прикладных, нежели психоанализ, областях научного познания). Более того, стало ясно, что очистительные кампании, на­правленные на устранение из науки элементов того, что нынче ино­гда называют «универсалистским метанарративом», — предприятие, опасное для науки (заканчивающееся, как правило, «кастрацией» ее эвристических способностей). Сказанное не означает, что методо­логия вообще отказалась от попыток демаркации научного и нена­учного в науке, тем более что элементы не-научного сегодня стали весьма агрессивными. Сказанное означает лишь, что именно здесь и неуместны радикальные претензии, неуместны «очистительные про­граммы» на базе неких простых универсальных критериев.

А когда тем не менее возможность подобного однозначного раз­граничения (науки и, скажем, псевдонаучной утопии) не просто предполагается, но кладется в основу методологической оценки реальной ситуации и перспектив какой-либо науки (как это, фак­тически, имеет место в рассматриваемой статье), то авторам таких оценочных программ приходится «усиливать извне» основания демаркационных критериев, чтобы сделать их «работающими». Им приходится явно или неявно делать весьма рискованные, как правило, социокультурные предположения. Вот и Ф. Р. Филатов с этой целью апеллирует к клинической практике психоанализа, где (по логике этой апелляции) все собственно методологические про­блемы различения науки и утопии вроде бы должны разрешаться как бы сами собой благодаря особенностям этой практики. Одна­ко ведь наибольший интерес представляет здесь «оборотная сто­