22. Осознание утопичности гуманистического идеала в романе м. Де Сервантеса «Дон Кихот». Проблемы взаимоотношения подлинного и мнимого, мечты и реальности, видимости и сути в романе.

Мировоззрение Сервантеса складывалось под влиянием различных течений европейской гуманистической мысли. Особое влияние на создателя «Дон Кихота» оказал «эразмизм» или «христианский гуманизм» — учение Эразма Роттердамского, критиковавшего нравы католического клира и обрядовую сторону католицизма, которым автор «Оружия христианского воина» противопоставил внутреннюю духовную работу человека над собой, личностный путь к Богу и раннехристианский идеал человеческого общежития в любви и вере, воплощенный в символе «мистического тела Христова».

Одновременно христианско-гуманистическая утопия переводится творцом «Дон Кихота» на язык карнавально-площадных действ и праздничных ритуалов, относящихся к разным временам года: Дон Кихот и его оруженосец Санчо Панса выступают как воплощения Поста и Масленицы, а их первые два выезда спроецированы на цикл летних празднеств, включая День Тела Христова.

Мудрость Дон Кихота вовсе не была церковной. Он мечтал не о небесном, а о земном счастье человечества и всегда готов был дать добрый совет тому, кто испытывал в нем нужду. Однако Сервантес непрерывно ставит Дон Кихота в нелепые смешные положения, ведь прекраснодушие Дон Кихота бессильно что-либо изменить в мире, в котором воцарились эгоизм и стяжательство.(в этом как раз и состоит утопия гуманизма, и Сервантес, осознает ее, т.е. показывает, что реальность не может быть такой, какой ее описывали гуманисты)

Испанский гуманизм можно назвать эразмизмом, начиная с перевода в 1526 г. «Энхиридиона», учение Эразма победосно шествует по Испании, находя все новых приверженцев, «…а образ мистического «тела Христова» стал краеугольным камнем испанского эразмизма. Для гуманистически настроенного испанца эпохи Возрождения она объединяла два принципа — принцип личностного самоутверждения (в том числе и в новой вере) и принцип коллективного братского мирочувствования, сливала отдельное «я» и обoжженное жертвой Христа человечество». ⁷² Испанский эразмизм требовал подвигов самоограничения и самоотречения во имя веры, отечества и любви к ближнему. (а это утопия, ибо этого не было!)

Собственно рыцарский роман XYI века в Испании предлагал тиражирование одной и той же сюжетной схемы не утруждал оригинальностью языка и художественных приемов, достойно развлекал и отвлекал от неприглядной действительности и давал надежду на исполнение мечты о любви.

Рыцарский роман как массовое чтение убеждал в достижимости мечты о лучшей доле, прекрасной любви, братской дружбе, т. е. творил утопию.

Обе утопии – христанская, присущая эразмистам, и рыцарская находят гармоническое соединение в романе Сервантеса «Дон Кихот», который рыцарский миф согласует с истинно христианскими ценностями, проповедуемыми эразмистами

«Дон Кихот» был задуман как пародия на рыцарский роман, призванная высмеять нелепости, обусловленные несоответствием этого жанра исторической современности. В духе пародии выдержаны первые семь глав. Но пародия под пером Сервантеса все более приобретала черты трагедии: ведь уже в начале романа Дон Кихот предстает защитником униженных и оскорбленных, борцом за идеалы справедливости и свободы. Нелепые поступки Дон Кихота, который принимает трактиры за замки, а проституток за принцесс, не только убеждали в безумии героя, но и не менее убедительно показывали, насколько мир реальной испанской действительности далек от мира романов с идеалами благородства, чести, справедливости, самопожертвования, смелости(это о подлинном и мнимом, мечте и реальности). Дон Кихот комичен в своем рыцарском безумии, но он же трагичен в своем непонимании того, насколько благородные идеалы безумца не соответствуют реальному миру реальных людей, исповедующих совсем иные идеалы и ценности(это об утопии). Безумец становится последним поборником справедливости и истины в мире наживы и меркантильности.

Первый выезд Дон Кихота охватывает главы со второй по пятую. Этот выезд благородный идальго совершает без своего верного оруженосца. Две линии действий главного героя, которые можно определить как маниакально-фантастическую и общественно-моральную можно выделить уже в первых подвигах героя.⁷⁷ Пастушонок Андрес, спасенный Дон Кихотом от избиения, в конце первой части романа появляется на постоялом дворе (глава XXXI) и обращается к Дон Кихоту с просьбой не защищать его, даже если его будут резать куски, и при этом проклинает и Дон Кихота и всех странствующих рыцарей, когда-либо появлявшихся на свете.

Второй выезд Дон Кихот осуществляет уже в сопровождении Санчо. И хотя его первый подвиг (сражение с ветряными мельницами) по-прежнему нелеп и в своей основе пародиен, коллизия романа значительно усложняется. В XI главе Дон Кихот, деля с козопасами их мирную трапезу, произносит речи о социальной справедливости, а позже говорит Санчо о собственном намерении «возродить в век железный век золотой» (глава ХХ). Второй выезд Дон Кихота охватывает главы с седьмой по тридцать первую, возвращение на постоялый двор с 32 по 46 (здесь появляется патушонок, за которого заступился Дон Кихот, и злополучный цирюльник, у которого Дон Кихот отобрал таз для бритья, утверждая, что это шлем Мамбрина); наконец с 42-ой по 45-ую – возвращение домой и завершение первой части романа

Среди персонажей романа как будто появляется сам автор. Достоинства его книг («Галатеи») взвешивает его же персонаж – священник. Сервантес уставнавливает дистанцию между собой и своим героем, утверждая в «Прологе» (Ч. 1): «Я же только считаюсь отцом Дон Кихота, – на самом деле я его отчим». В качестве отца Дон Кихота выступает вымышленный автор – мудрый мавр Сид Ахмед бен-Инхали. Сид Ахмед не придумал Дон Кихота, он собрал и литератруно обработал подлинные истории, услышанные им от свидетелей подвигов Дон Кихота, его земляков, ламанчцев. Арабскую историю о Рыцаре Печального образа переводит на испанский язык толедский мориск, замечающий, что Сид Ахмед не всегда был точен и беспристрастен, собирая факты, а порой, к подлинным историям добавлял вымышленные. Сам переводчик обещает быть точным и переводить слово в слово, но иногда дает пояснения, а иногда спорит с Сидом Ахмедом.

Собственно именно это стирание грани между вымыслом и действительностью осуществляется в последовательном безумии Дон Кихота, который действует и совершает подвиги не в действительном мире, а в мире своего вымысла, перенесенном в действительность. В. Е. Багно называет Дон Кихита демиургом, творящим новую реальность, равновеликую с реальностью внешнего мира. «По сути дела, - развивает свою мысль исследователь, - в первых главах перед нами три реальности: книжная, готовая реальность героев, за которых Дон Кихот себя принимает; творимая на основе прочитанной литертатуры и фантазий иллюзорная реальность; реальность испанской действительности XYI – начала XYII века»⁷⁹

(О видимости и сути:)Собственно Дон Кихот не хочет и не может доверять внешней видимости, он стремится распознать суть, в этом причина его «ошибок», поскольку суть, возможно, сокрыта от человека и от его понимания явления. Так, расходятся точки зрения Дон Кихота и Санчо на таз цирюльника: Санчо видит именно таз и безошибочно определяет к тому же его стоимость – 8 реалов (именно столько священник на постоялом дворе заплатит потерпевшему), Дон Кихот же уверен, что это шлем Мамбрина и придумывает историю, объясняющую, почему шлем стал похож на таз (Санчо придумывает компромиссное название – тазошлем). А Дон Кихот, обращаясь к Санчо, произносит философский монолог о нетождественности видимости и сути и доминанте точки зрения, делающей суть вещи субъективной: «Как могло случиться, что, столько странствуя вместе со мной, ты еще не удостоверился, что все вещи странствующих рыцарей представляются ненастоящими, нелепыми, ни с чем не сообразными и что все они как бы выворочены наизнанку?

Однако на самом деле это не так, на самом деле нас всюду сопровождает рой волшебников, – вот они-то и видоизменяют и подменивают их и возвращают в таком состоянии, в каком почтут за нужное, в зависимости от того, намерены они облагодетельствовать нас или же сокрушить. Вот почему то, что тебе представляется тазом для бритья, мне представляется шлемом Мамбрина, а другому – чем-нибудь еще» (глава XXY). С. И. Пискунова связывает эту особенность мировидения героя, которое строится на противопоставлении «человека внешнего» и «человека внутреннего», видимого и невидимого (внутреннего) с концепцией человека и мира, сложившееся у Сервантеса – гуманиста и эразмиста: «Как подлинный эразмист, Дон Кихот исходит из мысли о том, что внешность обманчива, что она – лишь видимость»⁸¹

Во второй части романа Дон Кихот не столько сочиняет свой мир, сколько окаызвается частью чужой игры, чужого обмана. Дон Кихот игнорирует реальные приключения – не вступает в бой с алжирскими пиратами у берегов Барселоны, но продолжает бороться за свое безумие, которое постепенно его покидает. Дон Кихот постепенно утрачивает уверенность в себе, веру в свое предназначение, но не сомневается в тех идеалах, которые отстаивает. Нарастание трагического настроения не означает, что комизм и буффонада полностью ушли со страниц романа. Внешний комизм событий (например, освобождение каторжников) неотделим теперь от их внутренней трагической сути. По такому же принципу построен и эпизод губернаторства Санчо, важнейший для понимания гуманистической концепции романа. Идеально-утопическое сочетается с комическим: с одной стороны, Санчо вершит мудрый суд, с другой, новоиспеченного губернатора обделяют пищей под предлогом, что его могут отравить. Сам остров называется Баратария (страна взяточничества и обмана), но Санчо именно отсюда уезжает с пустым карманом. Теми же свойствами наделен и сам гибрид худощавого мечтателя Дон Кихота на его тощей кляче и толстенького мечтателя Санчо, трусящего рядом с Рыцарем Печального образа на коротконогом ослике, такой же контраст по принципу дополнительности являет собой и речь героев: возвышенный и книжно-изысканный язык Дон Кихота и пересыпанная пословицами и поговоркам, простая, но сочно-образная болтовня Санчо.