Содержание:

Введение …………………………………………………..…………с. 3

История создания «Вишневого сада.» ………..….……….......……с.4-10

Что символизирует «Вишневый сад»……………………………….с.10-21

«Вишневый сад .» в постановке Станиславского К.С. и Немировича-Данченко В.И………………………………………………………...с.21-26

«Вишневый сад.» в постановке Эфроса А.В……………….............с.26-31

«Вишневый сад.» в постановке Някрошюса Э…………………….с.31-35

Заключение…………………………………………………………...с.36

Список использованной литературы……………………….……….с.37

Введение

«Вишневый сад» А.П. Чехова и его сценические интерпретации, как художественное единство, не простая тема для курсовой работы, однако по моему мнению очень интересная. Мне еще со школы очень нравилось творчество А.П. Чехова, я с упоением читал его пьесы и рассказы, но почему-то никогда не задумывался, что же такое вишневый сад? Прошлое ли России, ее настоящее или будущее? Что же именно он олицетворяет? Вот уже более века прошло со времени создания пьесы, но поставленные вопросы остаются без ответа. Видимо, в этом состоит уникальность самой пьесы, и образа сада. Да, ответить на вопрос трудно, но соотнести персонажей и временные пласты возможно. В этом, я попробую разобраться.

Но для того что бы понять, надо изучить биографию писателя, основополагающие моменты в его жизни, Естественно углубиться в историю создания самой пьесы. Я в своей работе приведу несколько примеров постановок пьесы. Моя работа построена на письмах Чехова, а так же книге Громова «Чехов.».Что касается сценических интерпретаций, я уделю внимание таким режиссером, как Станиславский К.С. , Эфрос А.В. , Някрошюс Э. Мне интересно, как режиссер понял задумку автора. Что же хотел показать Чехов и понять его сверхзадачу. Почему я выбрал именно этих режиссеров? Потому что не как нельзя обойтись без первой постановке «Вишневого сада.», затем я решил взять, на мой взгляд, лучшую постановку советского и российского режиссера Эфроса, раскрыв на ,мой взгяд, идею пьесы и наконец- зарубежного режиссера, который открыл пьесу по новому, в первую очередь, для меня и театрального мира.

1.История создания «Вишневого сада.»

Комедия создавалась в 1902—1903 годах для Художе­ственного театра. В эту пору, Чехов был уже тяжело бо­лен, работал с непривычной медлительностью, с трудом. В иные дни, судя по письмам, ему не удавалось написать и десяти строк: «Да и мысли у меня теперь совсем другие, не разгонистые...» О. Л. Книппер торо­пила его: «Меня мучает, почему ты откладываешь писать пьесу? Что случилось? Так дивно все задумал, такая чу­десная будет пьеса — гвоздь нашего сезона, первого сезо­на в новом театре! Отчего душа не лежит? Ты должен, должен написать ее. Ведь ты любишь наш театр и знаешь, какое ужасное огорчение будет для нас. Да нет, ты на­пишешь».

В пьесе Ольге Леонардовне предназначалась роль Ра­невской. Заканчивая работу, Чехов писал жене 12 октяб­ря 1903 года: «Пьеса уже окончена, окончательно окон­чена и завтра вечером или, самое позднее, 14-го утром будет послана в Москву. Если понадобятся переделки, то, как мне кажется, очень небольшие... как мне трудно было писать пьесу!»¹

Временами Чехову казалось, что он повторяет себя. В известном смысле так оно и было: «Вишневый сад» — дело целой жизни, а не только двух предпоследних, омраченных усталостью п болезнью, лет.

Замыслы возникали задолго до того, как Чехов брал­ся за перо, долго формировались в непрерывном потоке наблюдений, среди множества других образов, сюжетов, тем. В записных книжках появлялись заметки, реплики, завершенные фразы. По мере того как наблюдения про­цеживались в памяти, возникала последовательность фраз и периодов — текст. В комментариях отмечаются даты создания. Их было бы правильнее называть датами записывания, поскольку за ними стоит перспектива вре­мени, протяженная, дальняя — на годы, на много лет.

В своих истоках «Вишневый сад» восходит к раннему творчеству, к «Безотцовщине», где за долги предков рас­стаются с родовыми имениями Войшщевы и Платоновы: «Тю-тю именье! Как тебе это нравится? Сплыло... Вот тебе и хваленый коммерческий фокус! А все потому, что Глагольеву поверили... Обещался купить имение, а на торгах не был... в Париж уехал... Ну, феодал? Что те­перь делать будешь? Куда пойдешь? Бог предкам дал, а у тебя взял... Ничего у тебя не осталось...» (д. IV, явл. III).

Все это уже было в русской литературе до Чехова и не казалось бы новым, если бы не своеобразное чехов­ское настроение, где странно сочетаются беспечальное отчаяние, чувство роковой вины и полнейшая беззащит­ность перед силою и обманом: будь что будет, и поскорее бы в Париж... ,

Чехов родился за год до отмены крепостного права, он принадлежал к первому поколению русских людей, которые могли считать себя свободными по закону, но не чувствовали себя свободными лично: рабство было в крови. «Что писатели-дворяне брали у природы даром, то разночинцы покупают ценою молодости» — эти слова из письма к Суворину, написанного 7 января 1889 года, ска­заны о целом поколении, на есть в них след личного ду­шевного подвига, личного страдания и надежды. В одном из поздних писем к О. Л. Книппер он заметил, что дед его, Егор Михайлович, был по убеждениям ярым крепо­стником. Это вспоминалось в пору работы над последней пьесой, и это позволяет представить себе, на каком широ­ком фоне воспоминаний она создавалась.

Егор Михайлович стал впоследствии управляющим приазовских имений графа Платова, и Чехову, когда он приезжал к нему, поручалась работа; он должен был ве­сти учет обмолоченного зерна: «В детстве, живя у дедуш­ки в именье гр. Платоза, я по целым дням от зари до зари должен был просиживать около паровика и записы­вать пуды и фунты вымолоченного зерна; свистки, ши­пенье и басовый, волчкообразный звук, который издается паровиком в разгар работы, скрип колес, ленивая походка волов, облака пыли, черные, потные лица полсотни че­ловек — все это врезалось в мою память, как «Отче наш»... Паровик, когда он работает, кажется живым; люди же и волы, наобо­рот, кажутся машинами».

Впоследствии, когда Чехова не стало и сверстники стали припоминать писать мемуары, появи­лись указания на прямые источники «Вишневого сада». М. Д. Дросси-Стейгер, например, рассказывала: «Моя мать Ольга Михайловна Дросси, урожд. Калита, владела имением в Миргородском уезде Полтавской губ., богатым вишневыми садами... Мать любила Антошу и отличала его среди гостей-гимназистов. Она часто беседовала с Антошей и между прочим рассказывала ему об этих вишневых садах, и когда много лет спустя я прочла «Вишневый сад», мне все казалось, что первые образы этого имения с вишневым садом были заронены в Чехове рассказами матери. Да и крепостные Ольги Михайловны в самом деле казались прототипами Фирса... Был у нее дворецкий Герасим, он стариков называл молодыми людьми».²

В 1885 году Н. А. Лейкин купил имение графов Строгановых. Поздравляя его с покупкой, Чехов писал ему: «Ужасно я люблю все то, что в России называется имением. Это слово еще не потеряло своего поэтического оттенка...»

В то время он не подозревал еще, что Лейкину, этому «буржуа до мозга костей», поэзия в имении была нужна ничуть не больше, чем Лопахину сад. «Эти места, — скажет лавочник в рассказе «Панихида», умеряя востор­ги дочери, — эти места только место занимают...» Красота в природе бесполезна, как описания в книге.

Побывав позднее у Лейкииа в бывшем графском двор­це, Чехов спросил: «Зачем вам, одинокому человеку, вся эта чепуха?» — и услышал в ответ нечто почти дословно лопахинское: «Прежде здесь хозяевами были графы, а те­перь я, хам...» Справедливости ради нужно заметить, что, увидев чеховское имение, Лейкин изумился убожеству Мелихова и полнейшему отсутствию у его владельца за­датков барина и качеств буржуа.

Рассказывая Суворину о местах, где в имении Линтваревых на Украине провел весну и лето 1888 года, Чехов, конечно, не думал создать описание природы — писал письмо как письмо. Получился же прекрасный и сложный пейзаж, в котором живой взгляд и личный тон («Нанял я дачу заглазно, наугад... Река широка, глубока, изобильна островами, рыбой и раками, берега красивы, зелени мно­го...») пробуждают эхо непроизвольных литературных припоминаний и непрерывно меняют стилевую окраску: «Природа и жизнь построены по тому самому шаблону, который теперь так устарел и бракуется в редакциях» (профессиональная журналистская стилистика, газетный жаргон); «не говоря уж о соловьях, которые поют день и ночь... о старых запущенных садах» (отголоски старого романса и альбомных стихов, предисловие к следующим откровенно тургеневским строчкам), «о забитых наглухо, очень поэтичных и грустных усадьбах, в которых живут души красивых женщин, не говоря уж о старых, дышащих на ладан лакеях-крепостниках» (все еще Тургенев, но в предчувствии символических мотивов и образов «Вишне­вого сада»); «недалеко от меня имеется даже такой заезженный шаблон, как водяная мельница... с мельником и его дочкой, которая всегда сидит у окна и, по-видимому, чего-то ждет» («Русалка», Пушкин, Даргомыжский); за­ключительные строки особенно важны: «Все, что я теперь вижу и слышу, мне кажется, давно уже знакомо мне по старинным повестям и сказкам».

Единственное в своем роде по красоте и поэтичности описание сада, цветов, ржаного поля, весенних утренних заморозков — всего, что невозможно было дать в сцени­ческих ремарках и что приходится помнить и подразу­мевать, — в рассказе «Черный монах». Сад здесь пред­ставляется каким-то особенно сложным и совершенным явлением художественной природы, а не созданием рук человеческих. Этот сад обречен на гибель, как и тот, что будет куплей Лопахиным. Чехов нашел ужасный по свое­му драматизму символ гибели: Коврин рвет диссертацию, и клочки бумаги цепляются и виснут на ветках смороди­ны и крыжовника, как бумажные цветы, ложноцветие.

В 1897 году создан другой рассказ, сюжетно близкий «Вишневому саду» — «У знакомых». Чехов ра­ботал над ним, живя в Русском пансионе Ниццы, куда его гнала болезнь легких. Там он получил в декабре пись­мо от М. В. Киселевой, владелицы Бабкина, где чехов­ская семья провела три лета в середине 80-х годов.

«...В Бабкине многое разрушается, начиная с хозяев и кончая строениями; зато дети и деревья выросли... Хо­зяин стал старым младенцем, добродушным и немного пришибленным. Работает много, никаких «Рашечек» и в помине нет, в хозяйство не входит, и когда его пригла­шают взглянуть на какой-нибудь беспорядок, он отмахи­вается и уныло говорит: «Ты знаешь, я уже больше ни­куда не хожу!» Хозяйка стара, беззуба, но... бедовая! Выползла из-под всякого ига и ничего на свете не боит­ся. Виновата, боится: пьяных, сумасшедших и кликуш. Старость и беды не «сожрали» ее — ни апатия, ни уны­ние, ни пессимизм не одолели. Штопает белье, глубоко убежденная, что делает дело, исходя из той мысли, что раз более широкого и интересного не дано, надо брать то, что под руками. Ручаюсь, что с каждой пуговицей и тесемкой пришивается и частичка ее души. Это значит: достукалась до более ясного и глубокого понимания жиз­ни и ее задач. Живу я, правда, одной силой воли, т. к. материальная скорлупа моя вся разбита в пух и прах, но я ее презираю, и мне нет дела до нее. Я буду жить хоть до 100 лет, пока меня не покинет сознание, что я нужна на что-нибудь.».³

Тогда же хозяин мечтал, что с проводкой через Воскресенск железной дороги «вздорожает земля в Бабкине, настроим дач и сделаемся Крезами». Судьба судила ина­че. Бабкино было продано за долги, а Киселевы посели­лись в Калуге, где бывший владелец имения получил место в правлении банка.

До конца столетия в русских газетах печатались изве­щения о торгах и аукционах: уплывали из рук, шли с молотка старинные поместья и состояния. Например, имение Голицыных с парком и прудами было поделено на участки и сдавалось под дачи, от 200 до 1300 рублей за участок. А это, как и судьба Бабкина, очень близко сюжетной основе «Вишневого сада», где Лопахин готовит землю для будущего сообщества дачников...

Мировой литературе известно великое множество уто­пий, но утопия Лопахина выглядит среди них едва ли не самой комичной.

В комедии в самом деле отразились реальные переме­ны, происходившие в русской пореформенной жизни. На­чались они еще до отмены крепостного права, ускорились после его отмены в 1861 году и на рубеже столетий до­стигли драматической остроты. Но это всего лишь историческая справка, правда, совершенно достоверная, но мало раскрывающая суть и тайну «Вишневого сада».

Есть в этой пьесе нечто глубокое и захватывающее, нечто вечное, как в пьесах Шекспира. В идеальной про­порциональности сочетаются традиционные мотивы и об­разы с художественной новизной, с непривычной трактов­кой сценического жанра (комедия), с историческими символами огромной глубины. Трудно найти пьесу, кото­рая была бы до такой степени связана с литературным фоном, романами и пьесами недавних памятных лет — с «Дворянским гнездом» Тургенева, с «Лесом», «Горячим сердцем», с «Волками и овцами» Островского — и в то же время до такой степени отличалась бы от них.

По договору, заключенному в 1899 году, Чехов имел право только на первую публикацию каждого нового сочинения, а перепе­чатка принадлежала исключительно книгоиздательству Маркса. Чехов обещал и отдал «Вишневый сад» М. Горь­кому в сборник «Звание». Но книга задерживалась в цензуре (не из-за пьесы Чехова), Маркс же торопился со своим отдельным изданием, желая поскорее получить свою выгоду., 5 июня 1904 года на обложке журнала «Нива» появилось сообщение о «только что» вышедшем издании «Вишневого сада» ценою 40 копеек. Это. сильно вредило интересам «Знания»; их сборник поступил в продажу лишь несколькими днями раньше. Тяжко больной Чехов, проводивший в Москве последние дни, вынужден был объясняться в письмах с А. Ф. Марксом, М.Горьким, К. П. Пятницким.

За три дня до отъезда в Берлин, 31 мая, он просил Маркса: «Я послал Вам корректуру и теперь убедительно прошу не выпускать моей пьесы в свет, пока я не кончу ее; мне хочется прибавить еще характеристику действую­щих лиц. И у меня договор с книжной торговлей «Зна­ние» — не выпускать пьесы до определенного срока».⁴

В день отъезда отправлена была телеграмма Пятниц­кому, руководившему практической деятельностью «Зна­ния»: «Маркс отказал. Посоветуйтесь присяжным пове­ренным. Чехов».

«Вишневый сад» создавался в переломные годы рус­ской истории, и это отразилось в содержании пьесы, в ее своеобразных и сложных настроениях. Был конец века, наступали новые времена, и многое буквально отживало век, казалось устаревшим, понапрасну занимающим мес­то. «Миром управляют старики», — отмечено в запис­ной книжке Чехова. И еще: «Все, чего не могут стари­ки, запрещено или считается предосудительным».

Эти заметки в записной книжке связаны, быть мо­жет, с какими-то замыслами, которые не были реализо­ваны и воплощены. Сделаны они в 1903 году, когда за­канчивался «Вишневый сад». Они близки мыслям Че­хова, во всяком случае, отражают настроение време­ни, потерявшего смысл и цель: «Вы должны иметь при­личных, хорошо одетых детей, а ваши дети тоже долж­ны иметь хорошую квартиру и детей, а их дети тоже де­тей и хорошие квартиры, а для чего это — черт его знает».

Последняя пьеса создавалась в сознании близкого конца. Чехов знал, что жить ему осталось недолго. «Не надо все-таки забывать, — писал он О. Л. Книппер 9 ян­варя 1903 года, — что, когда зашла речь о продаже Марксу моих сочинений... я собирался умирать и хотел привести свои дела хотя бы в кое-какой порядок». И позднее, когда его упрекали за поспешность, с какой он пошел на договор, во всех отношениях невыгодный, сказал: «Но разве я мог предполагать, что протяну еще пять лет?»

Все это вместе — сложные настроения людей, живущих на рубеже столетий, когда прошлый век прожит и пережит и, кажется, ничего уже не значит, как вчераш­ний день; когда все с надеждой и ужасом заглядывают в будущее, пытаясь угадать, каким оно будет, — опреде­лило общую тональность «Вишневого сада». «Это пьеса о времени, которое проходит», — сказал француз Жан Луи Барро.

Мы живем на той же земле, в сущности, в той же стране, но вот побывать там, у дома Раневской, и вдох­нуть воздух старого сада, немыслимой чистоты, роднико­вый, первородный воздух России не сможем: и воздух иной, и дышим мы совсем не так, как наши предки. Ни в одну реку нельзя ступить дважды — да, особенно если она перегорожена гидростанциями, заболотилась, рассоса­лась по старым пашням, но урочищам старых кладбищ.

Особенность и величайшее своеобразие «Вишневого сада» в том, что главное здесь — не «типы», не характеры или образы в их традиционно сценическом смыс­ле, но «олицетворения», которые воспринимаются как настроения (точнее, как чувство общей тревоги), как горьковская «зеленая тоска» — «а о чем тоска, не знаю».

Прежде всего — традиционно — Фирс, но также Ра­невская, Гаев, Пищик олицетворяют прошлое, и чувст­во сострадания к ним смешивается с чувством стыда и боли за прошлое, которое как-никак нужно искупить; это весьма противоречивая, неопределенная и сложная смесь чувств и называется «чеховским настроением».

«Грустное произведение, — писал В. В. Розанов в большой статье по поводу выхода сборника «Знание» с «Вишневым садом», — но сколько уже их есть в русской литературе, безмерной яркости, силы и красоты. Ударя­ли они по русской впечатлительности: и рванется русская душа от стыда за себя, но рвануться-то ей некуда, солнца нет» («Новое время», 16 июня, 1904 г.).

Здесь все бездомны, никто не находит себе места — ни Раневская, которую ждут в Париже, ни Епиходов, постоянно носящий с собой револьвер, ни Аня с Тро­фимовым, спешащие в завтрашний день, ни Лопахин, ку­пивший на снос это имение, переполненное памятью о прошлом, ни Шарлотта: «А откуда я и кто я — не знаю...» Ни старый дом, ни вишневый сад никому уже не нужны и, главное, никому не милы.

17 января, когда пьеса была впервые поставлена, в антракте после 3-го действия происходило чествование Чехова: 25-летие литературной деятельности. Юбиляра приветствовали театральные деятели, артисты, литера­торы, журналисты. В театре находились С. В. Рахмани­нов, М. Горький, Ф. И. Шаляпин, В. Я. Брюсов, Андрей Белый, Д. В. Философов...

Позднее Станиславский рассказывал о Чехове в этот вечер: «...он не был весел, точно предчувствуя свою близ­кую кончину. Когда после третьего акта он, мертвенно-бледный и худой, стоя на авансцене, не мог унять каш­ля, пока его приветствовали с адресами и подарками, у нас болезненно сжалось сердце. Из зрительного зала ему крикнули, чтобы он сел. Но Чехов нахмурился и просто­ял все длинное и тягучее торжество юбилея, над которым он добродушно смеялся в своих произведениях. Но и тут он не удержался от улыбки. Один из литераторов начал свою речь почти теми же словами, какими Гаев приветствует старый шкаф в первом акте:

— Дорогой и многоуважаемый... (вместо слова «шкаф» литератор вставил имя Антона Павловича) — приветствуя вас... — и т. д.

Антон Павлович покосился на меня — исполнителя Гаева, — и коварная улыбка пробежала по его губам.

Юбилей вышел торжественным, но он оставил тяже­лое впечатление. От него отдавало похоронами. Было тоскливо на душе.

Сам спектакль имел лишь средний успех, и мы осуж­дали себя за то, что не сумели с первого же раза пока­зать наиболее важное, прекрасное и ценное в пьесе.

Антон Павлович умер, так и не дождавшись настоя­щего успеха своего последнего, благоуханного произве­дения».⁵

«Вишневый сад» в своем третьем измерении глубоко нетрадиционен, полемичен по отношению к традиции, о которой непрерывно напоминает, погружая зрительный зал в элегическое прошлое русской литературы, так что слезы просятся на глаза... Возможно, «Вишневый сад» обращен к иным поколениям, для которых тургеневские ассоциации и мотивы уже не будут значить так много, как для нас, и тогда основное содержание комедии — то, что делает ее комедией, — выступит на первый план, и люди засмеются там, где мы до сих пор не смеемся, и сочувственно улыбнутся там, где мы тайком утираем слезы.