Глава I. Видения

Перед тем, как приступить к анализу видений в «Хронике» Салимбене, следует подробнее остановиться на некоторых общих вопросах определения, классификаций и особенностей жанра видений и визионерской литературы.

Несомненно, видения – дидактический жанр, поскольку практически всегда видение несет в себе поучение или скрытый намек на необходимость определенного поведения в реальной жизни²³. Как правило, запись видений связана с намерением автора или редактора поведать о явленном посредством видения предзнаменовании, которое в свою очередь может быть связано либо с волей Господа или его посланников, особенно ангелов и святых, либо с искушением Сатаны²⁴. Одновременно в записанном видении присутствует объект восприятия – определенная публика, которой адресуется видение либо в форме самостоятельного сочинения²⁵, либо в контексте какого-либо более крупного нарратива.

Средневековые видения следует также относить к литературе откровений, однако не отождествлять, например, с пророчествами, которые отличаются от видений отсутствием чувственного, экстатического восприятия, поскольку пророк как будто обретает знание лишь посредством разума и особых духовных качеств без каких-либо связанных с этим физических (физиологических, психических) изменений, его знание и мыслительная деятельность не окрашены аффективно²⁶. В основе видений лежит некое болезненное состояние, сопряженное с экстазом или галлюцинациями, когда какое-либо сугубо субъективное переживание воспринимается как реальность²⁷.

Второе заметное отличие пророчеств от видений заключается в том, что пророки помимо непосредственного общения с Богом и трансляции божественной воли, одновременно являлись истолкователями этой воли в то время, как в видении лицо толкователя либо размывается, либо его роль исполняет некий второстепенный персонаж.

Рассуждения о жанровых особенностях видений отнюдь не случайны. Дело в том, что первоначально видения вообще и сновидения в частности по своей форме имеют малого общего со сколько-нибудь связным, логически выстроенным рассказом²⁸. Но в процессе воспроизведения содержания видения непроизвольное и непосредственное воплощается в сознательное и художественное изложение. Иными словами, визионеру вообще и сновидцу в частности необходимо реконструировать и собрать воедино все полученные им образы, знаки, символы. Наглядным примером тому является крестьянин Гольттшальк, который в двух разных версиях своего видения, дважды записанными духовными лицами, по-разному вспоминал виденное, при этом сохраняя общий смысл видения ²⁹. Но, к сожалению, отнюдь не всегда историк располагает несколькими редакциями одного и того же визионерского сочинения, расхождения и несоответствия, между которыми могли бы пролить свет на способы простейшей интерпретации собственного визионерского опыта у людей Средневековья.

Далее, даже самое искреннее и пророческое видение volens nolens преломляется под определенным набором представлений и социальных практик, которые подчас не совпадают у разных обществ и культур, не говоря о разных эпохах. Именно во время «вспоминания» основной канвы видения, его редакции эти представления на фоне некоторых сходств, присущих всем видениям, перерастают в топосы, стереотипы и традиции, равным образом устанавливается определенный литературный жанр.

Кроме того, применение т.н. трехуровневой схемы видений в смысле этапов их создания оказывается плодотворным и показательным, поскольку в рамках этих трех ступеней представляется возможным сформулировать круг вопросов, посредством которых, переходя от теоретического к конкретному, необходимо обращаться к источникам³⁰.

Первое – это сон сам по себе, который, в принципе, доподлинно известен лишь провидцу на уровне его восприятия. Вторая ступень – этап рождения истории или историй о видении или сне, своего рода story telling, интерпретация увиденного. Одновременно это царство устной традиции, которая впоследствии выливается в письменную версию, и видение оказывается на третьей ступени³¹.

Говоря о снах, Жан-Клод Шмитт замечает, что процесс фиксации снов, адресации снов большому кругу читателей свидетельствует о некой социальной ценности, которой обладает сон в коллективном сознании³², или коллективной памяти, если рассуждать в категориях Мориса Хальбвакса³³. Полагаю, что с большой степенью вероятности это можно отнести и к видениям.

Итак, насколько реально записанное видение по отношению к видению увиденному? Рассказчик видения может преследовать свои личные интересы или над ним могут преобладать интересы политические или идеологические, в результате чего читатель имеет дело с заведомо искаженным явлением. Необычность ситуации заключается в том, что в Средние века видения вообще являлись частью общей религиозной системы, несмотря на то, что в сущности, видение, как и сон, - явления настолько личные, что не допускают какого-либо влияния или отчуждения³⁴. Подобные изменения видение может претерпевать не только под пером автора, но и в виду устной традиции, которая существует параллельно видению, словно отголосок или перифраз.

Важно, что трансформации структуры и содержания видений преимущественно являются результатом письменного преобразования видения, их записи. Само же второстепенное видение с проникновением в него политического и идеологического играет теперь роль инструмента преодоления цензуры или же запретов³⁵. Например, так, наряду с другими аргументами, автор в полемике с приходским духовенством может отстаивать право францисканцев на сбор милостыни. С помощью такой литературной формы автор получает возможность высказывать невысказанное, точнее то, что нельзя или недостаточно донести посредством прямого текста.

Кроме того, нужно иметь в виду, что современный психоанализ, как правило, обращает внимание на латентное содержание снов, но не видений. Безусловно, психоанализ во всех его проявлениях, в особенности фрейдистских, не является тем инструментом, с помощью которого следовало бы подходить к проблеме средневековых западных снов и видений. Тем не менее, ни историческая наука, ни психология не находит подобающего пояснения и толкования той вереницы образов, которые сопровождают видение или сновидение. Полагаю, что люди Средневековья, конечно, осознавали таинственность и трансцендентальность источников видений, но каждый записанный случай казался им более ясным, наполненным большим смыслом, нежели нам. Для историков существенно то, что этим видениям на протяжении большого количества веков придавалось особенное значение, или автор (редактор) самостоятельно стремился наделить те или иные видения значением, если на то была воля обстоятельств. У Салимбене визионерский материал разбросан хаотично, в угоду хронологии или памяти автора.

* * *