7. Традиции натуральной школы в романе и.А. Гончарова "Обыкновенная история". Ситуация испытания и характер эволюции героев.

Натуральная школа выдвинула на первый план мотив утраченных иллюзий, отказа от прежних верований, подчинения персонажа господствующей морали, принятым нормам жизни. Как ни сопротивлялся человек, ни бился, а все пришлось ему стать, как все, «выть по-волчьи», по уже известному нам выражению Белинского. Ко множеству уже приводившихся во второй главе примеров (начиная с «Обыкновенной истории», с эволюции Александра Адуева)

Роман Гончарова «Обыкновенная история» был воспринят современниками как произведение антиромантическое. «Какой она страшный удар романтизму, мечтательности, сентиментальности провинциализму!»  — писал Белинский Боткину. Воплощением этих пороков критик считал Александра Адуева. Адуеву и «адуевщине» он посвятил большую часть своего отзыва о романе (в статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года»), высказав о характере этого «романтического зверька» немало глубоких суждений.

Автор более поздней статьи «Русская литература в 1849 году» присоединился к мнению об однобокости романа. «Александр Адуев с явным намерением выставлен автором и слабее и мельче» дяди. Петр Иванович — нарочитое опровержение взглядов Александра, «нечто в роде Стародумов, Здравомыслов и Правосудов старинных комедий».

С тех пор «антиромантическая» трактовка «Обыкновенной истории» является господствующей. У Адуева есть и способности и ум; это говорит и дядя и редактор сельскохозяйственного отдела журнала, где сотрудничал Александр; признают это и другие. «Ты доказал, что можешь заниматься, а со временем и быть чем-нибудь», — говорит племяннику Петр Адуев, у которого наметан глаз на определение потенциальных способностей человека. У Александра нет только таланта (прежде всего художественного таланта), и то, что он со временем понял это, снова говорит об его уме. Еще более интересно присмотреться к внутреннему миру, к умонастроению этого романтика. Вот наполненный провинциальной восторженностью, составившей себе радужное представление о столице, о государственной службе Александр попадает в Петербург. На улице его поразила «суматоха»: «все бегут куда-то, занятые только собой, едва взглядывая на проходящих». Во взаимоотношении людей — холодность и прямая вражда: «так взглядом и сталкивают прочь с дороги, как будто все враги между собою». Во внешнем облике города, в его архитектуре, образе жизни, ритме — мертвенность и казенный дух. «Всюду обступили вас, как рать исполинов, дома, дома и дома, камень, и камень... нет простора и выхода взгляду: заперты со всех сторон,— кажется, и мысли и чувства людские  также  заперты».

Это не только голос провинциальной мечтательности и ограниченности. В нем звучат живые, человеческие ноты, понятные и близкие и не романтику (обобщенно-личная форма переживаний Александра подчеркивает их «общечеловеческое» значение: «Тяжелы первые впечатления провинциала в Петербурге. Ему дико, грустно; его никто не замечает;..» и т. д.).

Александр Адуев — в канцелярии департамента. Вид работающих чиновников оставляет в нем тяжелое впечатление. «Точно завод моего дяди... И каждый день, каждый час, и сегодня и завтра, и целый век, бюрократическая машина работает стройно, непрерывно, без отдыха, как будто нет людей, — одни колеса да пружины...». «И какие лица увидел он тут! На улице как будто этакие и не встречаются, и не выходят на божий свет: тут, кажется, они родились, выросли, срослись с своими местами, тут и умрут».

Никто в романе не произносит таких филиппик против «бюрократической машины»! У Адуева-младшего были фантастически-несбыточные, призрачные представления о государственной службе. Но именно они заставляли его остро и болезненно чувствовать  формализм и казенный   дух   службы   действительной. Александр Адуев беседует с дядей о воспитании женщины. Адуев-старший развивает перед племянником свою идею, как «образовать из девушки женщину», чтобы она «исполнила свое назначение»: «Надо очертить ее магическим кругом... чтобы она смотрела на вещи через тебя, думала твоим умом...» Александр с возмущением перебивает Петра Ивановича:- «То есть сделать ее куклой или безмолвной рабой мужа!» 

У Адуева-младшего был прекраснодушно-идеальный взгляд на женщину, ее положение и место в современном обществе. Но никто, как он, так убийственно метко не заклеймил филистерски-респектабельное   отношение   к  женщине   Адуева-старшего!

Так на каждом шагу романтизм Александра обнаруживает и свои позитивные элементы. Адуевский романтизм представляет собой сложный сплав ложного, наносного, иллюзорного с какими-то постоянными свойствами и потребностями человеческой натуры, стремлением к высокому и прекрасному .

Когда в эпилоге романа Адуев-младший спускается  из заоблачного   мира   на землю и расстается с «призраками», то не забудем, что он расстается и с былой враждой к казённому Петербургу, к «бюрократической машине», отказывается от своего былого заступничества за честь и достоинство женщины. Насколько несправедливо видеть в романтической настроенности Александра одно дурное, настолько же неправомерно пригибать — в ту или другую сторону — характер Адуева-старшего. Его ледяная трезвость, холодная расчетливость тоже скрывают в себе и доброе и злое начало. Напомню только одно из многочисленных словопрений Петра Ивановича с племянником, когда, Александр перед бегством из Петербурга  предъявляет  своему наставнику суровый счет. Вы, говорит он — «...представили мне жизнь в самой безобразной наготе, и в какие лета? Когда я должен был понимать ее только с светлой стороны.

— То есть я старался представить тебе жизнь, как она есть, чтоб ты не забирал себе в голову, чего нет...

— Может быть. Но вы только выпустили одно из виду; счастье. Вы забыли, что человек счастлив заблуждениями, мечтами и надеждами; действительность не счастливит...

— Какую ты дичь несешь! Это мнение привез ты прямо с азиатской границы: в Европе давно перестали  верить  этому. Мечты, игрушки, обман — все это годится для женщин и детей, а мужчине надо знать дело, как оно есть. По-твоему, это хуже, нежели обманываться?

— Да, дядюшка, что ни говорите, а счастье соткано из иллюзий,  надежд, доверчивости к людям, уверенности, в самом себе, потом из любви, дружбы... А вы твердили мне, что любовь — вздор, пустое чувство, что легко и даже лучше прожить без него; что любить страстно — не великое достоинство, что этим не перещеголяешь животное...»  и т. д.

Возникает диалогический «конфликт романа. Диалогические темы не соприкасаются, так как выражают два взаимоисключающих жизненных «кредо». С одной стороны, романтический максимализм. С другой — трезвая деловитость. На стороне первой стремления и порывы, но беспочвенные. На стороне второй выверенная деятельность, но лишенная окрыляющей идеи. Моральная правота не монополизирована ни одной из сторон. Она поделена между ними почти поровну, но находится не в представленных точках зрения, а скорее за ними, в тех Позитивных возможностях, которые к сожалению, неотделимы от «зла»:      Ни Петр Иванович не подчинен Александру Адуеву (как его антитеза и опровержение), ни наоборот. Оба героя эстетически совершенно   равноправны,   и   если   на первом плане — судьба Адуева-младшего, то это потому, что Петр Иванович уже проделал аналогичную эволюцию. Роман построен так, что развитие одного образа  все время совершается  при  статически-неподвижном «контрапункте» другого образа (результата предшествующего развития), совершается до тех пор, пока цикл не окончится, т. е. судьба племянника не совпадет — на новом уровне — с судьбой дяди...

В «Обыкновенной истории» не решается вопрос: кто — кого, Адуев-младший или его многоопытный дядя? Если Петр Иванович и сильнее Александра, то он силен своим приобщением к господствующей морали, т. е. своим бессилием, сдачей своих прежних позиций. Оба героя поставлены не перед лицом друг друга или лицом какого-либо третьего (например, Лизаветы Александровны), а перед лицом иной, более мощной силы — перед лицом века. Этот страшный Молох в прошлом переделал на свою колодку Адуева-старшего; теперь он переделывает Александра; кто знает, может быть он переделает и Лизавету Александровну, если та не погибнет в болезненной сосредоточенности. Ведь история-то, которая произошла с молодым Адуевым, — «обыкновенная». Мы прикоснулись, возможно, к самой важной артерии романа, питающей все участки его художественной ткани. Остановлюсь (для экономии места) только на одном таком «участке»— на эпилоге «Обыкновенной истории».

Перед нами обыкновенный, здоровый юноша, лишь находящийся в романтической «стадии» своего развития. В каком направлении он будет развиваться дальше, зависит не столько от него, сколько от «обстоятельств».

Однако Гончаров не показывает, как совершалось изменение. Он выводит на сцену уже нового Адуева, словно изумляясь вместе с читателями произошедшей перемене. «Как он переменился! Как пополнел, оплешивел, как стал румян!» и т. д. Но как раз в этой «неподготовленности» перемены, поданной легко, без нажима, даже с притворным изумлением, — вся «соль» эпилога.