Глава вторая семантический язык как средство толкования лексических значений

ЯЗЫКОВОЙ ЗНАК И ПОНЯТИЕ ЛЕКСИЧЕСКОГО ЗНАЧЕНИЯ

Соссюровской концепции языкового знака как двусторонней единицы, характеризуемой означающим и означаемым (Соссюр 1916), противостоит знаковая теория Ч. Морриса (Моррис 1947), которая первоначально сложилась в семиотике, а в недавнее время, в существенно пересмотренном и дополненном виде, была перенесена в лингвистику (Мельчук 1968). В рамках этой теории языковой знак характеризуется не только именем (означающим) и семантикой (означаемым), но и еще двумя параметрами — синтактикой и прагматикой (ср. Вейнрейх 1966а: 417).

Понятие имени мы будем считать достаточно очевидным и поэтому оставим его без пояснений. Под семантикой в большинстве случаев понимаются сведения о классе называемых знаком вещей с общими свойствами или классе внеязыковых ситуаций, инвариантных относительно некоторых свойств участников и связывающих их отношений. Под синтактикой знака понимается информация о правилах соединения данного знака с другими знаками в тексте. Под прагматикой знака понимается информация, фиксирующая отношение говорящего или адресата сообщения к ситуации, о которой идет речь. Рассмотрим семантику, синтактику и прагматику знака подробнее, но только в том объеме, который необходим для экспликации понятия лексического значения.

Семантика языкового знака отражает наивное понятие о вещи, свойстве, действии, процессе, событии и т.п. Простейший пример расхождения между наивными и научными представлениями дал еще Л. В. Щерба, полагавший, что специальные термины имеют разные значения в общелитературном и специальном языках. «Прямая (линия) определяется в геометрии как 'кратчайшее расстояние между двумя точками'. Но в литературном языке это, очевидно, не так. Я думаю, что прямой мы называем в быту линию, которая не уклоняется ни вправо, ни влево (а также ни вверх, ни вниз)» (Щерба 1940: 68). Отделяя «обывательские понятия» от научных, Л. В. Щерба там же говорит, что не надо «навязывать общему языку понятия, которые ему вовсе не свойственны и которые — главное и решающее — не являются какими-либо факторами в процессе речевого общения». Впоследствии Р. Халлиг и В. Вартбург, разрабатывая систему и классификацию понятий для идеологического словаря, поставили

Семантический язык как средство толкования лексических значений

==57

себе целью отразить в ней «то представление о мире, которое характерно для среднего интеллигентного носителя языка и основано на донаучных общих понятиях, предоставляемых в его распоряжение языком» (Халлиг и Вартбург 1952: XIV). Это представление о мире они назвали «наивным реализмом». Те же идеи легли в основу рассмотренных нами в первой главе лексикографических опытов ряда московских лингвистов (Машинный перевод 1964, в особенности Щеглов 1964; см. также Бирвиш 1967, А. Богуславский 1970, Вежбицка 1969, Филмор 1969 и многие другие современные работы).

Складывающаяся веками наивная картина мира, в которую входит наивная геометрия, наивная физика, наивная психология и т. д., отражает материальный и духовный опыт народа — носителя данного языка и поэтому может быть специфичной для него в двух отношениях.

Во-первых, наивная картина некоторого участка мира может разительным образом отличаться от чисто логической, научной картины того же участка мира, которая является общей для людей, говорящих на самых различных языках. Наивная психология, например, как об этом свидетельствуют значения сотен слов и выражений русского языка, выделяет сердце, или душу, как орган, где локализуются различные эмоции. Можно сомневаться в том, что это соответствует научным психологическим представлениям.

Чтобы правильно истолковать значение слова цепенеть, относящегося к замирать приблизительно так же, как исступление относится к возбуждение, экстаз — к восторг, паника — к-страх, мы должны мысленно нарисовать более сложную картину человеческой психики, включающую представление о двух типах принципиально различных устройств: а) устройствах, с помощью которых мы чувствуем (душа, или сердце), логически осваиваем мир (ум) и физически ведем себя (тело); 6) устройствах, следящих за нашим поведением и контролирующих его (воля). Глагол замирать значит, по MAC, 'становиться совершенно неподвижным', глагол цепенеть обозначает родственный замиранию процесс, с тем, однако, уточнением, что физическое поведение выходит из-под контроля следящего устройства; ср. Вдруг телеграмма: одна бомба разворотила экипаж, другая — царя. Натурально все цепенеют, гробовое молчание (Ю. Давыдов).

Для описания значений семантически более сложных лексических единиц, обозначающих внутренние состояния человека (Волосы встают дыбом от страха. Мурашки ползут по спине от ужаса, Комок подступает к горлу от волнения и т. п.), требуется, как показала Л. Н. Иорданская (1972), дополнение к модели психики в виде перечня физических систем человека, рассматриваемых в качестве манифестантов определенных классов чувств, и перечня типов их реакций (Глаза полезли на лоб от удивления — 'экстраординарное функционирование', Дыхание прерывается — 'остановка функционирования' и т. п.).

 

==58                                                             Глава 2

Задача лексикографа, если он не хочет покинуть почвы своей науки и превратиться в энциклопедиста, состоит в том, чтобы вскрыть эту наивную картину мира в лексических значениях слов и отразить ее в системе толкований. Первые попытки в этом направлении показали, насколько непростой является эта задача. Казалось бы, употребление русских слов высота, высокий, низкий вполне регулируется следующими словарными толкованиями: высота = 'протяженность предмета снизу вверх', высокий = 'большой в высоту', низкий = 'небольшой в высоту'. Однако анализ связанной с ними наивной геометрии показывает, что в языке существует более сложная система правил употребления этих слов, отражающая разные особенности их значения, которой превосходно владеют и интуитивно пользуются в речевой практике носители русского языка. Ниже мы изложим некоторые наблюдения, касающиеся только слова высота (ср. Бирвиш 1967).

В языке эвклидовой геометрии это слово значит 'перпендикуляр, опущенный из вершины геометрической фигуры на основание или его продолжение'. Это понятие отличается от наивного понятия высоты по крайней мере следующими признаками: 1) Эвклидовых высот у геометрического объекта столько, сколько у него вершин; наивная высота у физического предмета всего одна. 2) Эвклидова высота продолжает быть высотой, даже если она расположена в горизонтальной плоскости; наивная высота вертикальна или тяготеет к вертикали (ср. эвклидову и обычную высоту современного архитектурного сооружения, которое имеет вид ромба и опирается на землю одной из своих вершин). 3) В эвклидовой геометрии любые многоугольники и многогранники имеют высоту; в наивной геометрии осмысление одного из измерений предмета как высоты зависит от его внутреннего устройства, его формы, места крепления к другому предмету, соседства других тел и т. п. Измерение, которое у полого предмета (например, ящичка, шкатулки) осмысляется как высота, у предмета точно такой же внешней формы, но со сплошной внутренней структурой скорее будет осмыслено как толщина (ср. книгу, металлическую отливку). Окно определенной формы может быть названо узким и высоким, а картина с точно такой же внешней рамкой (ср., например, традиционную форму японской живописи) мыслится как узкая и длинная. Предметам с компактной формой (ящикам, рюкзакам, столам) высота может быть приписана независимо от того, опираются ли они своим низом на другой предмет или нет, а предметам с вытянутой формой (трубам, столбам, переносным лестницам) высота приписывается обычно тогда, когда они имеют снизу точку (линию, грань) крепления или опоры: деревянная лестница может быть высокой, а веревочная лестница всегда длинная, даже если она касается земли. Автономно стоящая заводская труба скорее высокая, чем длинная, а бегущий по ее стене металлический стержень громоотвода скорее длинный, чем высокий, потому что он стоит не автономно, а примыкает к другому, более крупному телу. 4) Для эвклидовой высоты неважно, на-

Семантический язык как средство толкования лексических значений

==59

сколько она уступает другим линейным размерам тела: даже если она на порядок меньше, чем основание фигуры, она остается высотой. Наивная высота, по крайней мере для некоторых предметов, не может на порядок уступать другим линейным размерам предмета: если вертикальный размер сплошного круглого предмета на порядок меньше его диаметра и если сам предмет не слишком большой, следует говорить о его толщине, а не высоте (ср., например, монету).

Во-вторых, наивные картины мира, извлекаемые путем анализа из значений слов разных языков, могут в деталях отличаться друг от друга, в то время как научная картина мира не зависит от языка, на котором она описывается. С «русской» точки зрения диван имеет длину и ширину, а с «английской», по свидетельству Ч. Филмора,— длину и глубину. Понемецки можно измерять ширину дома в окнах (zehn Fenster breit 'шириной в десять окон' — пример М. Бирвиша), а в русском такой способ измерения по меньшей мере необычен, хотя и понятен. Долгое время предполагалось, что, несмотря на различия в членении цветового спектра в разных языках, система дифференциальных признаков, на основе которой выделяются цвета, одна и та же в разных языках и складывается из тона, насыщенности и яркости (см. Хеллер и Макрис 1967). В европейских языках дело действительно обстоит именно таким образом. Существуют, однако, языки, которые не только иначе, чем европейские, членят спектр, но которые пользуются при этом совершенно другими признаками. В языке хануноо (Филиппины) есть четыре цветообозначения: они различаются по признакам 'светлый'—'темный' (белый и все светлые хроматические цвета — черный, фиолетовый, синий и т. п.) и 'влажный'— 'сухой' (светло-зеленый, желтый, кофейный — каштановый, оранжевый, красный). Оказывается, таким образом, что признаки тона, насыщенности и яркости не универсальны: «...противопоставления, в терминах которых в разных языках определяется субстанция цвета, могут зависеть главным образом от ассоциации лексических единиц с культурно значимыми аспектами предметов окружающей действительности. Кажется, что в примере со словами из хануноо одно из измерений системы подсказано типичной внешностью свежих, молодых ('мокрых', 'сочных') растений» (Лайонс 1968: 431). факты такого рода не столько опровергают гипотезу об универсальности элементарных значений (см. с. 38), сколько свидетельствуют о пользе принципа, выдвинутого в уже упоминавшемся сборнике Машинный перевод 1964, в силу которого абстрактная и конкретная лексика должны описываться по-разному. В частности, лучшим описанием и европейских цветообозначений, и цветообозначений хануноо были бы картинки, а не толкования с помощью дифференциальных признаков: ведь и носителю русского языка розовый вряд ли представляется как цвет красный по тону, высокой степени яркости и низкой степени насыщенности. з*

 

К оглавлению

==60