§ 2. Новая роль Москвы

Наполеон верно, хотя слишком по-корсикански понимал роль Москвы в национальном сознании русских: «Занятая неприятелем столица похожа на девку, потерявшую честь. Что хочешь потом делай, но чести уже не вернешь!»¹⁸⁹⁵ Для закрепления этой идеи в обозе его армии везли бронзовую статую Наполеона работы А.-Д. Шоде, которую предполагалось установить в Кремле. Бородино с последующим оставлением Москвы оказалось стратегической ловушкой, похоронившей Великую армию, повторяя в гигантских масштабах Рущукскую операцию Кутузова. Но цена этой стратегии была невыносима для национального сознания. На военном совете в Филях за оставление Москвы высказались Н.Н. Раевский, А.И. Остерман-Толстой, К.Ф. Толь и П.С. Кайсаров. Травимый Барклай де Толли уклонился от прямого ответа. Против было большинство: Л.Л. Беннигсен, Д.С. Дохтуров, А.П. Ермолов, П.Н. Коновницын, Ф.П. Уваров¹⁸⁹⁶. Их однозначно поддержал бы М.А. Милорадович¹⁸⁹⁷, возможно - М.И. Платов и В.С. Ланской, чьи мнения были куда авторитетнее мнений Толя и Кайсарова. Но Кутузов Милорадовича не пригласил, Платову и Ланскому не дал слова (как и присутствовавшему в качестве статиста Ф.В. Ростопчину¹⁸⁹⁸), а протокола не велось. Диссертант разделяет мнение Д.Н. Свербеева, С.Н. Глинки, Д. Струкова, Е.В. Тарле и др.: решение о сдаче Москвы было приняло задолго до совета, что, впрочем, лишний раз доказывает стратегический и дипломатический гений Кутузова.

Еще 18 августа началась эвакуация из Москвы государственных учреждений и архивов, ИМУ и Воспитательного дома¹⁸⁹⁹, Оружейной палаты¹⁹⁰⁰ коронационных и патриарших ценностей, а 1 сентября - икон Владимирской, Иверской и Смоленской Богородиц¹⁹⁰¹. Митрополит Платон разрешил священникам и их причту увозить с собой сокровища из храмов. Оставляя Москву, войска плакали и встречали появление М.И. Кутузова гробовым молчанием вместо троекратного «Ура!». Части московского гарнизона вливались в общий поток с музыкой, но М.А. Милорадович на них рявкнул, и музыка умолкла¹⁹⁰². Пошедший на поправку Багратион, узнав об оставлении Москвы, фактически покончил жизнь самоубийством; В.А. Озеров – окончательно сошел с ума; главный архитектор довоенной Москвы М.Ф. Казаков, узнав о масштабах разрушений, не вынес удара и умер в Рязани в октябре 1812 г. В пожаре 2-8 сентября погибли тысячи русских раненых, бесценные культурные сокровища^. Был сожжен 2041 каменный дом из 2567¹⁹⁰³, а всего уничтожено 6496 домов – 71% жилого фонда, 122 церкви из 329¹⁹⁰⁴, 8521 торговое помещение¹⁹⁰⁵. Из 7294 фонарей осталось 1262¹⁹⁰⁶. Размеры реальных потерь частных лиц по Московской губернии составили 270000000 руб.¹⁹⁰⁷ Вынужденное отступление французов принесло Наполеону славу «нового Аттилы»¹⁹⁰⁸. Были ограблены все церкви и монастыри¹⁹⁰⁹. В Благовещенском соборе сделали горн для переплавки золота и серебра. В Успенском соборе, согласно французской записи на столпе, награбили 325 пудов серебра и 18 пудов золота (одно только серебряное паникадило в центре собора весило 113 пудов)¹⁹¹⁰. В алтаре Архангельского собора французы устроили кухню (по совету бежавшей вместе с ними владелицы крупнейшей французской модной лавки мадам Обер-Шальме, - утверждал П.И. Бартенев¹⁹¹¹). Наполеон решил украсить парижский Дом инвалидов крестом с колокольни Ивана Великого, ради чего крест был сброшен с колокольни. «Присоединили еще некоторые предметы, которые, как предполагалось, употреблялись при коронации русских императоров»¹⁹¹², двуглавого орла с Никольских ворот, изображение Георгия Победоносца со здания Сената¹⁹¹³. Войска Э.-А. Мортье получили приказ взорвать Кремль и все общественные здания. Взорвали четыре кремлевских башни, Арсенал, верх Никольских ворот, Дворец, выгорела Гра­новитая палата, пострадали соборы¹⁹¹⁴. Но дождь и московские патриоты сорвали план уничтожения национальных святынь.

Возрождение Москвы стало делом национальной чести. Первым в нее вступил отряд ополченцев кн. А.А. Шаховского. 17 августа 1813 г. возобновились занятия в Университете; 30 ноября 1813 г. - спектакли в частном театре Позднякова; 14 апреля 1814 г. – балы в Дворянском собрании¹⁹¹⁵; 30 августа 1814 г. – спектакли в казенном театре, разместившемся в доме С.С. Апраксина¹⁹¹⁶. В 1813 г. была создана Комиссия по строению города Москвы¹⁹¹⁷ во главе с генерал-губернатором А.П. Тормасовым. Ей было ассигновано свыше 5 млн. руб. Представленный в 1814 г. доклад «относительно устроения Москвы и вспоможения на обстройку потер­певшим от разорения и пожара жителям оной» был рассмотрен Комитетом министров и утвержден Александром I. Комиссия получила для компенсации обывателям за сносимые здания еще 2,25 млн. руб.; на нивелирование и замощение Москвы - более 1,5 млн. руб. С 1815 по 1830 г. для постройки зданий 260 частных лиц получили ссуды на 2285809,85 руб.¹⁹¹⁸ Уже к 1817 г. было восстановлено 2514 домов, заново построено 623 каменных и 5551 деревянное здание¹⁹¹⁹.

Восстановлением исторических святынь ведала Кремлевская экспедиция во главе с Н.Б. Юсуповым. Еще в 1809 г. М.Ф. Казаков основал при ней Архитектурное училище (с 1814 г. - Московское дворцовое училище) с 8-летним сроком обучения, которое после его смерти возглавляли И.В. Еготов, А.Н. Бакарев, И.Л. Мироновский. Училище располагалось в здании Сената. В его мастерской имелись чертежи и увражи шедевров мировой архитектуры. Ученики проходили практику на строительстве. Ежегодный выпуск составлял 30-36 архитекторов для Москвы и провинции¹⁹²⁰. В 1825 г. гр. С.Г. Строганов основал в Москве бесплатную Школу рисования применительно к искусствам и ремеслам для бедных детей, в том числе крепостных. В школе были классы: архитектурного черчения и практической геометрии; рисования фигур и животных; рисования цветов и украшений (орнамента). Принималось 360 человек, из них 240 - бес­платно, со снабжением красками и учебными принадлежностями за счет заведения¹⁹²¹. Обучение длилось 6 лет, по 4 часа в неде­лю. В Школе прошли усовершенствование 42 преподавателя рисования¹⁹²². Учебный план был растянут по времени и неэффективен. За 17 лет школу окончило только 76 человек. Из них 36 работали учителями рисования; 32 - на ситценабивных фабриках; 6 - на частных фарфоровых заводах; 2 - в литографиях¹⁹²³.

Тем временем к 1816 г. В. Гесте составил в Петербурге новый генеральный план Москвы, который был утвержден Александром I и прислан для реализации. План ломал старый город, расширяя и выпрямляя улицы, прокладывая новые сквозь исторически сложившуюся застройку (например, проспект параллельный Тверской). На окраинах у застав должны были возникнуть гигантские площади. Гесте уподоблял Москву регулярной геометризованной планировке Петербурга. Совместными усилиями Комиссия по строению и Кремлевская экспедиция добились отмены его плана¹⁹²⁴. В 1816 г. Комиссия разработала свой план, сохранявший историческую структуру, тенденции развития города и «штуч­ный» подход к застройке каждой улицы¹⁹²⁵. Вместе с тем в нем чувствовалось ансамблевое мышление ампира. Вокруг Кремля создавалась парадная зона. Ширина больших улиц составляла 10 саженей (21,3 м.), средних - 8 (17 м.), проулков - 6 (12,8 м). Типовые проекты частных домов строго регламентировали их габариты, конфигурацию, цвет, форму крыши, рисунок ограды¹⁹²⁶.

Ведущую роль в Комиссии по строению играл ответственный за «фасадическую часть», руководитель архитектурной мастерской О.И. Бове. Для Москвы он стал тем же, чем К.И. Росси для Петербурга. Через него проходили все государственные и частные проекты; сам он выстроил до полусотни зданий; под его руководством возник новый лик Москвы, органично соединивший ампирную и средневековую архитектуру. Примером такого соединения стала реконструкция Красной площади. Бове расчистил ее от разномасштабных разностильных построек и возвел Торговые ряды. Их вытянутый фасад с сильно выдвинутыми ризалитами и центральным дорическим портиком протянулся параллельно кремлевской стене, а купол над центральной частью оказался напротив купола казаковского Сената. Перед рядами был поставлен памятник Минину и Пожарскому, которому война придала мистический смысл^. Император хотел видеть памятник либо в центре площади, либо рядом с храмом Василия Блаженного (где он находится сейчас). Но Бове и Мартос сумели отстоять свою точку зрения: первый московский монумент был поставлен на краю Красной площади так, что фигура Минина лицом была обращена к Торговым рядам, а рукой указывала на Кремль. Такая конфигурация усиливала идейный смысл: Торговые ряды олицетворяли купечество и народ – главную силу ополчения, а освобождение Кремля – символа государственности и национальных святынь, являлось целью ополчения. Открытие памятника 20 февраля 1818 г. вылилось в торжество, невиданное со времен коронации Александра I.

Река Неглинка исчезла в подземных трубах. Кузнецкий мост был разрушен за ненадобностью (и как символ московской галломании). Против северо-западной стены Кремля Д. Жилярди¹⁹²⁷ заново отстроил Москов­ский университет, создав величественное ампирное сооружение. Рядом по проекту О.И. Бове построили Манеж, слывший чудом инженерного искусства благодаря перекрытию, созданному А.А. Бетанкуром¹⁹²⁸. У кремлевской стены разбили Александровский сад, окруженный красивой чугунной решеткой. В 1830-х гг. Лобное место – самый точный символ роли Москвы в отечественной истории XIV-XVII вв., было передвинуто с центра Красной площади к храму Василия Блаженного. Благоустраивалась вся территория вокруг Кремля. Возникли новые площади на пересечении радиальных и кольцевых улиц. Огромный пустырь перед сгоревшим до войны Петровским театром превратился в Театральную площадь - одну из крупнейших в Европе. Бове увязал гигантский объем здания Большого театра с обликом Китайгородской стены, разбил треугольный сквер, скрывший кривизну пло­щади, а по периметру возвел единообразные по оформлению строения. Театральная площадь хорошо иллюстрирует отличительную черту московской архитектуры - тяготение к обособленности пространственных единиц и объемов. Площадь связана с Лубянским проездом и Охотным рядом, но в отличие от площадей Петербурга, эта связь не видна, не перетекает в пространство соседних площадей, создавая ощущение замкнутости¹⁹²⁹.

У Крымской площади по проекту В.П. Стасова (1821) построили Провиантские склады - мощную безордерную постройку с торжественным ритмом глухой стены, акцентированной по центру входом с полуциркульным окном. Целые районы застраивались особняками, восстанавливались старые дома. Они составили так называемый московский ампир, чаще всего деревянный^, и потому доживший лишь до середины XIX в. Он проникнут идеей домашнего очага, имеет налет провинциализма, забавен и обаятелен. Кроме Бове и Жилярди выдающимся его представителем был А.Г. Григорьев – автор лучших из сохранившихся построек - домов Хрущевых (ныне Музей А.С. Пушкина) и Станицкой (ныне Музей Л.Н. Толстого). Общая их черта – свободная планировка, живописность, динамичность и неуравновешенность композиции¹⁹³⁰. Часто флигели и центральная часть дома выполнялись в разных стилях: ионический портик флигелей мог соседствовать с коринфской лоджией главной части. Каждый фасад имел свое решение, непохожее на решение других фасадов, но придающее зданию очаровательное своеобразие. Многие московские дома, например дом Луниных, сооруженный Д. Жилярди, выходили на красную линию торцовым фасадом, который в результате становился главным. Основной же объем прятался во дворе, изолируя здание от улицы и создавая настроение интимного уюта. Московские архитекторы выработали ряд стилистических приемов, отличавших московский ампир от петербургского: 1) не ансамблевая, а «штучная» застройка; 2) миниатюрные масштабы зданий и интерьеров с невысокими колоннами из искусственного мрамора; 3) мезонин - надстройка в одну-две комнаты над центральной частью дома. В одноэтажных домах - антресоли (второй этаж, выходящий в сторону заднего двора и сада); 4) римский прием дорического портика в арочном проеме (Музыкальный павильон усадьбы в Кузьминках, Д. Жилярди, 1820-1823; Грот в Александровском саду, О. Бове, 1820-е), не встречающийся в Петербурге; 5) в декоре - имитация лепнины в технике гризайли, преобладание лирических мотивов (женственных фигурок «слав», амуров, пальметок) вместо воинственной римской арматуры.

«Пожар способствовал ей много к украшенью», но изменилась и роль Москвы в русской культуре. До войны в художественной культуре Петербурга преобладала ампирная тенденция, а Москва являлась столицей русского романтизма. Этому способствовал ряд факторов:

Во-первых, городская среда являлась противоположностью стильному, но чопорно-холодному монументальному Петербургу. Москва сохраняла камерность рядовой застройки с утопленными в зелени садов небольшими особняками, кривыми переулками, хорошо освещенными просторными дворами. Облик города рождал атмосферу полусельского уюта и формировал особую художественную ментальность его жителей. Основными отличиями этой ментальности были:

Москва	Санкт-Петербург
задушевная чувствительность	рационализм
неторопливо-размеренный образ жизни	интенсивный темп жизни
неопределенность	логическая завершенность
открытость	сдержанность
контрастность	ориентация на полутона
живописность	графичность (линеарность)

На любой улице «всероссийской ярмарки» купеческие шубы и поддевки смешивались с фраками дворян и чиновников, гусарскими ментиками, бухарскими халатами, татарскими шароварами, украинскими жупанами, черкесками, национальными одеждами поволжских народов и т.д. Романтическая архитектура, подавляемая императором в Петербурге, в Москве развивалась более свободно: здание Синодальной типографии (А.Н. Бакарев, 1814); Никольская (Ф. Соколов, 1816-1819) и Водовзводная башни Кремля (О.И. Бове, 1810-е); Екатерининская церковь Вознесенского монастыря в Кремле (А.Н. Бакарев, 1817); усадьба Пехры-Яковлевская (А. Менелас). Осознание москвичами особой культурной роли своего города привело к появлению в «Вестнике Европы» (Ч. 48, 1809 - Ч. 64, 1812) постоянной рубрики «Московские записки», где печатались хроника художественной и светской жизни, некрологи деятелям культуры, рецензии на спектакли и новые книги.

Во-вторых, традиции московской художественной школы, где с последней трети XVIII в. преобладающей тенденцией был сентиментализм и ранний романтизм, представленный именами А.П. Сумарокова, М.Н. Карамзина, И.И. Дмитриева, В.И. Баженова, М.Ф. Казакова, Ф.С. Рокотова. Их объединяло неприятие официозного пафоса классицизма, предпочтение душевных порывов холодному рационализму, склонность к морализаторству, желание быть непричастными к злу и «жить потише», неприятие буржуазных ценностей («злата»), поэтизация деревенской тишины. Именно в Москве в 1808-1812 гг. издавался кн. П.И. Шаликовым самый известный журнал сентиментального направления «Аглая». В нем печатались C.H. и Ф.Н. Глинки, Н.М. Карамзин, И.И. Лажечников А.Ф. Мерзляков, В.Л. Пушкин, публиковались романсы с нотами Д.Н. Кашина. Переводы из М. Монтеня, Н. Буало и Вольтера лишь оттеняли главную сентиментальную составляющую: Ж. Делиль, Ш. де Лакло, Ж.-Ф. Мармонтель, Ф. Петрарка, Ж. де Сталь, Л. Стерн, Э. Юнг, Ф.-Р. де Шатобриан. Большинство публикаций составляли «нежновздыхательные» стихи Шаликова и такие же романсы Б.К. Бланка. Их общая тональность соответствует названию самого заметного эссе: «Эротомания»¹⁹³¹, причем платоническая. К середине 1810-х гг. в Москве сложился особый романтический стиль жизни, черты которого отметил П.Н. Милюков^: «Кабинет, заваленный книгами, в кабинете бесконечные споры на отвлеченные темы, идеальная любовь к женщинам, увлечение фантастическими повестями Гофмана, музыкой Шуберта, философией Шеллинга - вот характерные черты новой обстановки, совершенно чуждые петербургской военной молодежи»¹⁹³². На этих традициях получили художественное воспитание А.А. Алябьев, К.Н. Батюшков, Д.В. Веневитинов, А.Н. Верстовский, П.А. Вяземский, А.С. Грибоедов, Д.В. Давыдов, В.А. Жуковский, И.И. Козлов, В.Л. Пушкин, В.А. Тропинин.

В-третьих, исторические амбиции москвичей, получившие мощную подпитку в условиях романтического интереса к отечественной истории и культуре. Ярким примером московского патриотизма является записка о Москве Н.М. Карамзина, написанная по заказу Марии Федоровны после 1813 г.¹⁹³³ Изобилие памятников средневековой архитектуры, характер городской планировки служили идеальной средой для романтических реминисценций в область национальной истории. 329 церквей, близость Троице-Сергиевой лавры, удаленность от бюрократического Синода порождали благоприятные условия для превращения Москвы в центр православия и идеалистической философии. Лобовой «патриотизм» Шишкова, вызывавший у столичной интеллигенции иронию, в Москве встречал восторженное отношение. Московские «Вестник Европы» и «Русский вестник» с 1807 г. стали рупором формирующегося славянофильства, противостоящего петербургскому западничеству. Дух ведущих московских журналов в посттильзитский период вызывал недовольство правительства, создавая «отставной столице» (Ф.Ф. Вигель) репутацию центра консервативной политической оппозиции, романтического бунта и неплохого места для романтического бегства¹⁹³⁴.

После войны культурная роль Москвы изменилась. В Петербурге - военной и морской столице, соотношение мужчин и женщин было 2,5:1, несмотря на то, что потери русской армии в 1812-1815 гг. составили 360000 человек¹⁹³⁵. Москва же превосходила всю дворянскую Россию по обилию состоятельных невест, богатству и широкому разгулу праздников, которым была свойственна некая семейственность. Балы по вторникам в Московском Благородном собрании^ «привлекали до четырех тысяч персон»¹⁹³⁶. Славились маскарады Г. Мунаретти, который в 1818 г. открыл танцевальный класс, куда ежедневно съезжались ученики различных сословий, национальностей и возраста, поскольку его дом являлся еще и школой кулинарного искусства.

Однако эмоциональной расплатой за пожар стала устойчивая франкофобия. В Москве спектакли французских трупп были убыточны, «потому что запах войны от них был слышан»¹⁹³⁷. Если в Петербурге либеральная речь Александра I при открытии польского сейма вызвала воодушевление, то в Москве – ужас¹⁹³⁸. Впрочем, ничтожность московской оппозиционности, «смелость» суждений «наших старичков» и «наших дам» хорошо известны по «Горю от ума» А.С. Грибоедова и «Пирам» Е.А. Баратынского. Еще раньше (1805) об этом писал С.П. Жихарев: «Государь, вероятно, знает и без того, что мнение Москвы состоит единственно в том, чтоб не иметь никого мнения, а делать только угодное государю, в полной к нему доверенности»¹⁹³⁹. В московских театрах «всякий стих, имеющий какое-нибудь отношение к государю, заглушаем был рукоплесканиями»¹⁹⁴⁰.

Столь же посредственными были московские литературно-художественные организации. 12 января 1801 г. в Благородном пансионе родилось Дружеское литературное общество (Афросимов, А.Ф. Воейков, В.А. Жуковский, А.С. и П.С. Кайсаровы, А.Ф. Мерзляков, С.Е. Родзянко, Александр и Андрей Тургеневы)¹⁹⁴¹. Старшему из участников было 20 лет. Общая цель виделась в стремлении к литературному и нравственному совершенствованию; обсуждению вопросов морали, философии и политики; изучении теории искусств; увлечении немецкой литературой и театром¹⁹⁴². Юноши «объявили войну» сентиментализму Н.М. Карамзина, склонному «к мягкости и разнеженности»¹⁹⁴³. А.И. Тургенев противопоставлял ему М.В. Ломоносова, который не боялся соединять «с великим уродливое, гигантское, чрезмерное». Этот принцип позднее был отчасти реализован А.Ф. Воейковым в сатирах, но для поэзии В.А. Жуковского и А.Ф. Мерзлякова характерна как раз та самая «мягкость и разнеженность». Утверждение, кочующее по учебникам, справочникам и статьям, что Общество выдвигало характерное для романтиков требование народности и самобытности литературы¹⁹⁴⁴, сомнительно. Выдвигало кому? (не предприняв ни одной публикации). Оно вообще не имело единых принципов и распалось после 17-ти собраний, не просуществовав и года.

В 1811 г. при Московском университете возникло Общество любителей российской словесности. Собрание в составе 21 участника избрало председателя – проф. А.А. Антонского-Прокоповича, бессменно выполнявшего эту обязанность до 1826 г. В Обществе состояли литераторы, профессора, некоторые из которых по совместительству были издателями и/или цензорами: М.Т. Каченовский, А.Ф. Мерзляков, Н.Н. Сандунов (брат артиста и совладелец бань), И.М. Снигирев, Н.Н. Стра­хов (ум. 1811), И.О. Тимковский, Л.А. Цветаев, П.И. Шаликов. Цель - «распространение сведений о правилах и образах словесности и доставление публике обработанных сочинений в стихах и прозе, на русском языке, рассмотренных предварительно и прочитанных в собрании»¹⁹⁴⁵. Консервативность цели - в насаждении теории и практики «правильных» художественных методов, противостоящих романтической свободе творчества (при этом поборник «правильной» речи Антонский едва ли не к каждому слову добавлял частичку – то¹⁹⁴⁶). Публичные заседания в зале Благородного пансиона своим содержанием и торжественностью напоминали «Беседу…», а данью политике «христианизации» было хоровое пение псалмов. К 1826 г. Общество выпустило 25 частей «Трудов Общества…», 4 части «Сочинений в прозе и стихах» и 4 тома «Речей, произнесенных профессорами в университетских собраниях». В этом объеме макулатуры достойны упоминания несколько стихотворений И.И. Дмитриева, В.Л. Пушкина, А.Ф. Воейкова. В качестве «эпохальных» фактов истории Общества отмечается присутствие на отдельных заседаниях В.А. Жуковского, К.Н. Батюш­кова, Ф.Н. Глинки. Даже авторы «Истории Москвы» с их формулой: в Москве – все самое первое и лучшее, вынуждены были констатировать: «Если другие университетские общества, возникшие в начале XIX в., сыграли большую роль в деле развития науки, то этого никак нельзя сказать об “Обществе любителей российской словесности”»¹⁹⁴⁷.

«Именно в эти годы открылись основанные при Московском университете ученые общества, которым суждено было надолго сосредоточить в себе научную жизнь России по ряду важнейших дисциплин: “Общество истории и древностей россий­ских", “Общество испытателей природы”, “Физико-медицинское общество”, “Об­щество любителей российской словесности”. Заседания обществ были доступными для студентов и для публики. О заседаниях обществ публиковалось в “Московских ведомостях” <…> В России тех лет не было другого культурного центра, подобного Москве»¹⁹⁴⁸. Уточним: подобного по своей серости. Не случайно выпускники университета стремились уехать в Геттинген, о чем речь пойдет чуть далее.

О бесплодности деятельности Общества истории и древностей российских уже говорилось, однако в 1815-1825 гг. его значение резко повысилось потому, что организацию всех археографических исследований в России неофициально возглавил экс-канцлер и экс-министр коммерции Н.П. Румянцев. Не в Москве, а в его дворце на Английской набережной Петербурга объединились главные силы российской исторической науки, археографии, этнографии, лингвистики¹⁹⁴⁹: Е. Болховитинов, А.X. Востоков, К.Ф. Калайдович, Ф.И. Круг, П.М. Строев, Д.И. Языков, историограф флота В.Н. Берх, мореплаватель И.Ф. Крузенштерн, библиограф В.Г. Анастасевич и др. Именно Румянцев скоординировал деятельность его кружка, Комиссии печатания государственных грамот и договоров, Общества истории древностей российских, ученых-корреспондентов из множества европейских стран. У московского же университетского Общества… для этого не было ни денег, ни связей, ни энергии.

Что касается Общества испытателей природы и Физико-медицинского общества, то кто из их участников может в области техники, точных и естественных наук встать рядом с петербуржцами И.П. Кулибиным, В.В Петровым, М.В. Остроградским, П.Л. Шиллингом, Б.С. Якоби, В.Я. Струве? Выпускниками Морского кадетского корпуса - И.Ф. Крузенштерном, Ю.Ф. Лисянским, О.Е. Коцебу, В.М. Головниным, Ф.Ф. Беллинсгаузеном, М.П. Лазаревым, Ф.П. Литке, Г.И. Невельским? Выпускником Горного кадетского корпуса П.П. Аносовым; Института инженеров путей сообщения - П.П. Мельниковым? Профессорами Казанского университета Н.И. Лобачевским и Н.И. Зининым? Воспитанниками Дерптского университета Н.И. Пироговым и Э.Х. Ленцем?

В 1812-1820 гг. в Петербурге издавался 21 литературный журнал; в Москве - 9; в 1813-1824 гг. в столице возникло 43 новых периодических издания; в Москве - 26. «Петербургская журналистика играла ведущую роль, так как столица была центром вольнолюбивой мысли. В Москве, напротив, продолжалось господство реакционной периодики»¹⁹⁵⁰. Это утверждение кажется слишком категоричным. Достаточно вспомнить альманах «Мнемозина» В.Ф. Одоевского и В.К. Кюхельбекера – второе по значимости издание декабристской ориентации (после «Полярной звезды»). С окончанием Отечественной войны стремительно упал интерес читателей к «Русскому Вестнику» С.Н. Глинки¹⁹⁵¹. Лидерство вернулось к «Вестнику Европы», который и задавал тон в московской журналистике. В 1812 г. М.Т. Каченовский сообщал читателям: «Университетская типография потерпела весьма значительный убыток от пожару и расхищения»¹⁹⁵². В связи с этим и болезнью редактора до 1815 г. «Вестник Европы» фактически возглавлял А.Е. Измайлов. В этот период в журнале состоялся поэтический дебют А.А. Дельвига, А.Д. Илличевского, И.И. Пущина, А.С. Пушкина («К Другу стихотворцу», «Кольна», «Вот зеркало мое…», «Опытность», «Блаженство»). Но по возвращении Каченовского лицеисты перестали печататься в «Вестнике…». В 1816-1825 гг. удельный вес политических статей в нем сократился в сравнении с посттильзитским временем с 28,5 до 20,5 %, достигнув самого низкого уровня. Раздел «Происшествия, смесь» вырос с 2,5 до 12%. На 0,5-1,5% вырос удельный вес публикаций по вопросам благотворительности и нравов, экономики, религии, философии, а раздел эстетики сократился с 8,5 до 6%. Раздел литературы и поэзии сократился с 20 до 8,5 %, достигнув самого низкого уровня. При этом проходная беллетристика выросла с 19 до 24%. Самыми публикуемыми авторами стали А.Ф. Воейков (35 публикаций), П.И. Шаликов (31), М.Н. Загоскин (26), К.Н. Батюшков (15), Ж.-Ф. Мармонтель (13). В журнале появились стихотворения и биография Байрона, произведения В. Скотта, Э.-Т.-А. Гофмана, однако дух «Вестника Европы» определяли скучные критические статьи М.Т. Каченовского против «Истории…» Н.М. Карамзина¹⁹⁵³; «германического» романтизма, «туманности» и «мистицизма» В.А. Жуковского; первая в русской журналистике негативная статья о творчестве А.С. Пушкина¹⁹⁵⁴; разбор «Кавказского пленника» М.П. Погодиным по канонам классицизма¹⁹⁵⁵; литератур­ная война М.А. Дмитриева и А.И. Писарева против П.А. Вяземского, А.С. Пушкина, А.С. Грибоедова¹⁹⁵⁶, «союза поэтов»¹⁹⁵⁷. «В начале двадцатых годов “Вестник Европы” был идеалом мертвенности, сухости, скуки и какой-то старческой заплесневелости»¹⁹⁵⁸, - считал В.Г. Белинский. Шло неуклонное сокращение числа подписчиков: «В 1802 г. их было 1200, в 1822 г. - 1000 с небольшим, в 1824 г. - 755 и т.д.»¹⁹⁵⁹.

Москва оставалась последним оплотом сентиментальной эстетики. В 1815 г. А.Ф. Мерзляков издал 12 выпусков литературно-художественного журнала «Амфион», где в полной мере проявилась элегическая доминанта московской поэзии^ (в сравнении с героической и сатирической тональностью поэзии петербургской). С 1823 г. главным оазисом сентиментализма стал «Дамский журнал», выходивший два раза в месяц. Его издавал кн. П.И. Шаликов¹⁹⁶⁰, за которым по милости П.А. Вяземского закрепилось прозвище Вздыхалов. Задачу журнала князь видел в том, чтобы «угодить нежному полу хотя минутным, но приятным чтением», «заменить дорогостоящую подписку подобных материалов из-за границы и чрез то большему числу соотечественниц доставить удовольствие знать новейшие моды»¹⁹⁶¹. В журнале печатались сентиментальные повести, светские новости, хроника светской и литературной жизни Парижа, рисунки и описания модных туалетов, статьи о знаменитых женщинах, «путешествия», «письма», шарады, акростихи, басни, романсы, баллады, элегии, мадригалы, эссе. Особое внимание уделялось женщинам-писательницам, в том числе начинающим. Часть материалов печаталась на французском языке, а большинство поэтических переводов - в прозе. Карамзинский культ чувствительности и дамского вкуса Шаликов довел до предела, что вызывало иронию не только у «байронического» поколения, но даже у Карамзина и Дмитриева¹⁹⁶². Зато подобное направление импонировало императрице Елизавете Алексеевне, наградившей издателя бриллиантовым перстнем¹⁹⁶³.

В 1825 г. Н.А. Полевой издал 24 номера «Московского телеграфа». Претендуя на лидерство в московской периодике, журнал отличался энциклопе­дичностью: словесность, философия, история, статистика, политэкономия, библиогра­фия, критика. Выходец из купеческой среды, Полевой был сторонником буржуазного развития, просвеще­ния третьего сословия. «Московский телеграф» ориентировался на широкие слои населения и вплоть до своего закрытия (1834) стал самым читаемым русским журналом. В 1825 г. в нем сотрудничали Е.А. Баратынский, П.А. Вяземский, Д.В. Дашков, В.А. Жуковский, А.И. Тургенев и др. Журнал последовательно защищал роман­тическое направление в литературе. А.С. Пушкин, получив первые выпуски в Михайловском, отзывался о нем одобрительно, но уже к концу года его стали раздражать поверхностные суждения, дилетантизм и «невежество» Полевого - следствия купеческого происхождения и ориентации на широкую публику. Таким образом, ведущие московские журналы нельзя назвать реакционными, но можно квалифицировать как эстетически консервативные.

Факт снижения культурной роли Москвы в 1815-1825 гг. нашел художественное отражение в «энциклопедии русской жизни» - «Евгении Онегине». Известно, что сопоставление Ленского и Онегина - антитеза наивно-восторженного идеалиста и материалиста-скептика; чистой юности и опытной зрелости; поэта-гуманитария и «глубокого эконома»; раннего (немецкого) и байронического (английского) романтизма; двух периодов в развитии общественного сознания передовой дворянской молодежи - до и после перелома 1823 г. Но есть еще одна антитеза, отсутствующая в тексте романа, авторских примечаниях и известных диссертанту исследованиях. Это антитеза Петербург - Москва. Вернемся к наброску духовного портрета тогдашней Москвы, сделанному П.Н. Милюковым:

«Бесконечные споры на отвлеченные темы»: «Меж ними все рождало споры...» Пушкин не осветил позиции героев по каждой из упомянутых им проблем, что слишком увело бы от сюжетной фабулы. Мы знаем только, что это были споры «ученого малого, но педанта» с «умом, еще в сужденьях зыбким». И разница не только в возрасте и темпераменте, но также в петербургской и московской ментальности. Педантизм Онегина (от фр. рedant - человек строгий, точный, придирчивый, преувеличенно аккуратный, приверженный к порядку до мелочей) многократно акцентирован Пушкиным. Ученость, стремление к рациональному порядку, теоретическому обоснованию чего бы то ни было - имманентное качество петербургской ментальности и культуры, противостоящее «московской безалаберщине, ерунде» (выражение Л.С. Бакста^). Разницу между Москвой и Петербургом в тематике споров отметил один из московских «любомудров» А.И. Кошелев, когда в 1826-1827 гг. вместе с Д.Н. Веневитиновым, В.Ф. Одоевским, А.С. Хомяковым и В.П. Титовым обосновался в столице: «Главным предметом наших бесед была уже не философия, а наша служба с ее разными грустными и смешными принадлежностями. Впрочем, иногда вспоминали старину, пускались в философские прения и этим несколько себя оживляли»¹⁹⁶⁴.

«Идеальная любовь к женщинам». В отличие от умудренного любовным опытом петербуржца Онегина, Ленский «сердцем милый был невежда», движимый «возвышенными чувствами» и порывами «девственной мечты»^**. Идеальная любовь - наследие сентиментализма. До 1812 г. жертвами подобной любви среди известных петербуржцев были П.И. Багратион, П.А. Катенин, И.А. Крылов, С.Н. Марин, В.А. Озеров, А.С. Яковлев. На «байроническом» этапе идеальная любовь к женщине в Петербурге перевелась. «Сентиментальная любовь у них большая редкость», - заметила Ж. де Сталь в 1812 г.¹⁹⁶⁵ Но такая любовь сохраняла свою власть над московскими уроженцами и выходцами - Д.В. Веневитиновым, Н.И. Гнедичем, В.А. Жуковским, И.И. Козловым, М.Ф. Орловым, А.И. Тургеневым, П.Я. Чаадаевым.

«Увлечение фантастическими повестями Гофмана, музыкой Шуберта». Эту черту московской ментальности следует понимать шире, как сохранение ориентации на немецкий романтизм в целом. Показательна в этом смысле полемика по вопросам романтизма между московским «Вестником Европы» и петербургским «Духом журналов». М.Т. Каченовский критиковал раннее творчество В. Гюго¹⁹⁶⁶, по частям напечатал трактат И. Снядецкого об английском и французском романтизме, который «вредит словесности и просвещению», ведет «к беспорядку и варварству»¹⁹⁶⁷. Г.М. Яценков же систематически помещал в «Духе журналов…» подборки из французского вестника «Des Debats» об «уродливом вкусе» немецких романтиков.

Кумиром петербуржца Онегина был Байрон; Ленского - Шиллер и Гете, а также Стерн («Poor Yorick» - молвил он уныло») и Оссиан («отрывки северных поэм»). Это соответствовало эстетическим приоритетам москвичей с элегической тональностью их поэзии, культом Шиллера, Гофмана, Гайдна, Шуберта. В Дружеском литературном обществе все, что выходило в Германии «переводилось, читалось и служило предметом восхищения»¹⁹⁶⁸. Вся поэзия Ленского состоит из фразеологических штампов московской раннеромантической школы^. Шенье и Байрон, вероятно, ему не знакомы. Консервативность, в том числе художественная, - отличительная черта Москвы 1815-1825 гг.

«Увлечение…философией Шеллинга» также следует понимать расширительно, как увлечение немецкой классической философией в целом. И вся-то она была идеалистической. При Николае I Москва стала центром русской идеалистической философии, и с тех пор всегда сохраняла эту функцию. Идеалист Ленский - «поклонник Канта», а петербуржец Онегин - материалиста Адама Смита. Ленский учился в Геттингенском университете, который располагался на землях ганноверской династии, был подчинен английским законам и являлся одним из наиболее либеральных университетов Европы. Там студенты демонстративно спали на лекциях, а профессора с этим мирились, так как кроме жалования официально получали с каждого их слушателя по 8-16 руб. в семестр¹⁹⁶⁹. Сон или аплодисменты студентов стимулировали повышение качества лекций, поэтому «Геттингенские профессора на лекциях редко заглядывают в свои тетради, не так как у нас». Они больше «философствовали». Эту моду и привезли в Москву русские геттингентцы. Из московских интеллектуалов там учились А.С. Кайсаров, П.П. Каверин, Н.И., А.И., С.И. Тургеневы, будущий ректор ИМУ А.В. Болдырев¹⁹⁷⁰, профессора И.А. Двигубский, И.П. Воинов, Мудров. Из петербургских – только тверской выходец А.П. Куницын и киевлянин И.К. Кайданов.

Пребывание Ленского в Геттингене совпало с революционными выступлениями немецкого студенчества и террористическим актом К. Занда. Однако ни в поэзии, ни в поведении Ленского это никак не отразилось. Он иллюстрирует московскую привычку «не иметь никого мнения, а делать только угодное государю, в полной к нему доверенности». От немца Занда ему достались только «кудри черные до плеч», в то время, как петербуржец Онегин, подобно англичанину Байрону, «острижен по последней моде».

И, наконец, аспект московской ментальности, опущенный П.Н. Милюковым: «Москва – большая деревня». У Пушкина это звучит так: «Имеет сельская свобода / Свои счастливые права, / Как и надменная Москва». И до, и после пожара основу рядовой застройки Москвы составляли небольшие особняки и деревянные дома, утопленные в зелени садов, а за ними тянулись огороды, скотные дворы, бани, хозяйственные постройки. Полусельский образ жизни, поэтизация деревенской тишины, более полувека являвшаяся лейтмотивом московской поэзии, сближали ментальность первопрестольной с ментальностью русских помещичьих усадеб. Потому в глазах соседей-помещиков онемеченный Ленский - свой, он всего лишь «полурусский», а петербуржец Онегин - «фармазон», т.е. франкмасон - полный космополит.

Политическая и эстетическая консервативность Москвы особенно бросалась в глаза москвичам, адаптированным Петербургом. А.С. Грибоедов писал С.Н. Бегичеву: «В Москве все не по мне. Праздность, роскошь, не сопряженные ни с малейшим чувством к чему-нибудь хорошему. Прежде там любили музыку, нынче она в пренебрежении; ни в ком нет любви к чему-нибудь изящному…»¹⁹⁷¹. «На то ли я тебя свел к Музам, чтоб ты променял их на беззубую хрычовку Москву», - упрекал А.А. Дельвиг Е.А. Баратынского. «Москва – город ничтожества», вторил ему поселившийся в Москве А.С. Пушкин. «И словом, что Москву с теперешним умом / Не худо б запереть на время в желтый дом» (П.А. Катенин). Раньше Москва славилась задушевной чувствительностью, открытостью, радушием. «Горе от ума» и московские сцены «Евгения Онегина» свидетельствуют о том, что эти черты ушли в прошлое. Так, Баратынский, впервые увидев Лермонтова в 1840 г., отметил в нем «что-то нерадушное, московское». Приведенные субъективные мнения отразили общую картину: в 1815-1825 гг. культурно-историческая роль Москвы снизилась, и она утратила роль столицы русского романтизма.