Эстезис

Англ. aesthesis, франц. esthesis (от греч. — ощущение, чувство). Термин, веденный М. Маффесоли для описания спе­цифического предсознательного миро- и самоощущения, обязан­ного своим происхождением практике жизнеповедения хиппи, ху­дожественному андеграунду и прочим философско-религиозным маргинальным сообществам.

[352]

В «коллективной чувственности» малых групп, или, как теперь их принято обозначать с легкой руки Делеза, «племен», социаль­ность, по Маффесоли, противостоит обществу в его традиционном понимании; это социальность множества маргинальных сооб­ществ, порождающая дух эмоциональной сопричастности и обла­дающая особой аурой, аурой эстетического восприятия, где разум, рациональная рефлексия замещаются эмоциональной реакцией. Все это и создает, пишет Маффесоли, «этику эстетики»:

«Возможно, один из самых обещающих ключей ко всему тому, что объединяется понятием «постмодерн» — это просто способ выяв­ления связи между этикой и эстетикой» (Maffesoli:1989, с. 103). Этот «эстезис», понимаемый в данном случае как постоянный процесс эстетизации всех жизненных явлений в коллективном сознании племени, зависит, подчеркивает исследователь, от союза микрокосмоса и макрокосмоса. Постмодернистское сознание 80-х годов, заключает Маффесоли, отвергло традиционную бинарную логику, логику господства, инструментализм, принцип строгой организованности и иерархической упорядоченности социальных структур (все, что является характеристиками типичной социаль­ной организации) и вместо этого предложило «развитие органиче­ской солидарности в символическом измерении (коммуникацию), «нонлогики» (в духе идей В. Парето), озабоченность настоящим» (там же, с. 103). Именно эстетическая форма существования по­стмодернистского сознания и приводит, по Маффесоли, к возник­новению групповой, а не индивидуальной «этики, эмпатики и проксении» (право взаимного гостеприимства), что в принципе и должно обеспечивать существование «органического компромис­са» между людьми. В то же время эстетизированное восприятие, эстетическое сознание приводят к тому, что после долгого периода господства рационализма с его «расколдовыванием мира», о чем в свое время писал Макс Вебер, приходит, по утверждению Маф­фесоли, «заколдовывание мира» в сознании людей конца XX в.

Эстетическое правдоподобие &&докса эхокамера &&интертекстуальность язык, речь, речевая деятельность

Франц. LANGUE, PAROLE, LANGAGE. Понятия, введенные

Ф. Соссюром, которые были положены в основу различных на­правлений структурной лингвистики.

[353]

Речевая деятельность (langage) — совокупность знаков, вклю­чающая два аспекта: кодифицированный язык (langue) как систему правил и речь (parole), представляющую собой индивидуальную вариацию речевой деятельности как средство общения, реализуе­мую на основе кода.

Языковое сознание

Франц. CONSCIENCE LINGUISTIQUE, англ. LINGUISTIC CONSCIOUSNESS. В пределах структурной лингвистики постулат о тождестве языкового оформления сознания с самим сознанием стал общим местом уже в 1950-х гг., если не раньше. Разумеется, можно много спорить о том, насколько человек как личность адекватен своему соз­нанию — как свидетельствуют современные философы, психоло­ги, лингвисты, культурологи и литературоведы, скорее всего нет. Но никто до сих пор не привел серьезных доказательств в опро­вержение тезиса, что наиболее доступным и информационно на­сыщенным способом постижения сознания другого человека явля­ется информация, которую носитель исследуемого сознания пере­дал при помощи самого распространенного и древнего средства коммуникации — обыкновенного языка. Как заметил психолог Дж. Марсия, «если хотите что-нибудь узнать о человеке, спроси­те его. Может быть, он вам что-нибудь и расскажет» (Marcia:1987, с. 54). Иными словами, снова и снова возникает вопрос, терзаю­щий теоретическое сознание XX века: действительно ли верен тезис «loquor ergo sum» — «говорю, значит, существую»?

Дальнейшей ступенью в развитии концепции языкового созна­ния было отождествление его уже не с устной речью, а с письмен­ным текстом как якобы единственным возможным средством его фиксации более или менее достоверным способом. Рассматривая мир исключительно через призму сознания, как феномен письмен­ной культуры, как порождение Гутенберговой цивилизации, пост­структуралисты уподобляют самосознание личности некой сумме текстов в той массе текстов различного характера, которая, по их мнению, и составляет мир культуры. Поскольку, как не устает повторять основной теоретик постструктурализма Ж. Деррида, «ничего не существует вне текста» (Derrida: 1976, с. 158), то и лю­бой индивид в таком случае неизбежно находится «внутри тек­ста», т. е. в рамках определенного исторического сознания, на­сколько оно нам доступно в имеющихся текстах. Весь мир в ко­нечном счете воспринимается Дерридой как бесконечный, безгра­ничный текст, как «космическая библиотека», по определению

[354]

Винсента Лейча, или как «словарь» и «энциклопедия», по харак­теристике Умберто Эко.

Специфика новейшей, постмодернистской трактовки языко­вого сознания состоит уже не столько в его текстуализации, сколько в его нарративизации, т. е. в способности человека описать себя и свой жизненный опыт в виде связного повествова­ния, выстроенного по законам жанровой организации художест­венного текста. Таким образом, здесь выявляются две тесно свя­занные друг с другом проблемы: языкового характера личности и повествовательного модуса человеческой жизни как специфиче­ской для человеческого сознания модели оформления жизненного опыта. В данном случае эта специфичность, отстаиваемая теоре­тиками лингвистики, литературоведения, социологии, истории, психологии и т. д., в ходе своего обоснования приобретает все чер­ты роковой неизбежности, наглухо замуровывающей человека в неприступном склепе словесной повествовательности наподобие гробницы пророка Мухаммеда, вынужденного вечно парить без точки опоры в тесных пределах своего узилища без права пере­писки с внешним миром.

Существенную роль в теоретическом обосновании текстуали­зации сознания и сыграл Жак Лакан, выдвинувший идею тек­стуализации бессознательного, которое традиционно связывалось прежде всего со сновидением. Это было очень важным моментом в оформлении нового представления о сознании человека, по­скольку к тому времени уже было ясно, что своим рационально аргументированным дискурсивным полем оно не исчерпывается. Поэтому и получил такое распространение тезис Лакана, подхва­ченный затем постструктуралистами и постмодернистами, что сно­видение структурировано как текст, более того, «сон уже есть текст».

«Сновидение подобно игре в шарады, в которой зрителям предполагается догадаться о значении слова или выражения на основе разыгрываемой немой сцены. То, что этот сон не всегда использует речь, не имеет значения, поскольку бессознательное является всего лишь одним из нескольких элементов репрезента­ции. Именно тот факт, что и игра, и сон действуют в условиях таксемического материала для репрезентации таких логических спо­собов артикуляции, как каузальность, противоречие, гипотеза и т. д., и доказывает, что они являются скорее формой письма, не­жели пантомимы» (Lacan:1977, с. 161).

Сама субъективность как таковая, с точки зрения Лакана, пол­ностью реляционна, т. е. исходит исключительно из практики

[355]

взаимоотношений субъектов (или, в интериоризированном состоя­нии, из практики соотношения представления о себе и других) и выявляется в результате действия принципа различия, посредст­вом оппозиции «другого» по отношению ко «мне». Фактически субъективность здесь характеризуется как действие означающей системы, существующей до индивида и определяющей его куль­турную идентичность. Таким образом, субъект полагается лишь лингвистически, само его порождение и существование предопре­деляется и поддерживается речью, дискурсом. Иными словами, вне языка быть человека не может.

Языковое сознание в современной постструктуралистской ин­терпретации понимается как принципиально нестабильное, дина­мически подвижное образование, способное существенно видоиз­меняться в зависимости от того языкового материала, с которым оно сталкивается и который в той или иной мере обязательно при­нимает участие в его конституировании. Иными словами, каждый текст (при общей текстуализации мира текстом может быть и но­вая жизненная ситуация, прочитывая которую, индивид может счесть для себя необходимым сменить форму ролевого поведения, чтобы вписаться в другие условия — нормы существования) предлагает воспринимающему сознанию определенную речевую позицию, тем или иным образом конституирующую его вообра­жаемую связность и целостность.

Именно из этого исходил Истхоуп, предлагая свое объяснение отличия модернистского романа от реалистического: «Роман по мере того, как он выстраивает нечто связно воспроизведенное — характер, рассказ или «то, что происходит», — обеспечивает по­зицию для говорящего субъекта (теперь уже читателя) как субъ­екта высказывания; по мере того, как он участвует в процессе кон­струирования — через язык, стилистические эффекты с целью создать ощущение характера, через повествование, — он порож­дает читателя как субъекта акта высказывания. Решающим явля­ется тот факт, что в классическом реалистическом романе, где вы­сказывание выдвигается на первый план за счет акта высказыва­ния, читателю предлагается позиция субъекта высказывания, в то время как позиция субъекта акта высказывания отвергается. Мо­дернистский же текст, нацеленный на демонстрацию процесса своего собственного акта высказывания, разрушает стабильность читателя как субъекта высказывания-результата» (Easthope:1988, с. 137).

[356]