О сознании психологов

Если в психологической теории деятельности не нашлось места душе, то нашлось место сознанию. Но последнее оказалось не более чем "сколком" с деятельности. А.П. Стеценко [29] даже критикует Леонтьева за то, что он ввел единицы анализа сознания (чувственная ткань, значение и смысл), отличающиеся от единиц анализа деятельности (отдельная деятельность, действие, операция; мотив, цель, условие). Особенно трогательно звучит, что сознание, образ — это "бывшая", т.е. свернутая деятельность все того же субъекта, которому не нужна автономия сознания, кстати, не только от деятельности, не нужна свобода сознания, не нужен собственный образ будущего. Здесь С.Л. Рубинштейн и А.Н. Леонтьев оказались едины. Оба, надеюсь, вынужденно утверждали уныло-советский тезис (по Рубинштейну - "узловая точка" психологии) о единстве сознания и деятельности (ср.: "Народ и партия едины") и даже не говорили о борьбе противоположностей, которая, согласно догме, должна была бы постоянно вестись внутри этого единства. Конечно, при этом говорилось, что "между внешними и внутренними проявлениями человека, между его сознанием и поведением

Маркс К., Энгельс· Ф. Соч. Т. 46. Ч. 1. С. 37.

73

всегда существует связь, в силу которой внутренняя психологическая природа акта деятельности сказывается и на внешнем его протекании. Однако это отношение между ними не зеркально; их единство - не автоматическое совпадение; оно не всегда адекватно" [26. Т. 1. С. 38]. Значит, такое "единство" всего лишь не всегда адекватно. Мне уже приходилось писать, что в советское время психологам было страшно отпустить сознание, в том числе и свое собственное, с короткого поводка деятельности

[16].

Это объясняется вольным или добровольно-принудительным принятием правил игры, складывавшихся в советском идеологическом общежитии, и. соответственно, участием, даже принятием на себя миссии построения "подлинно научной марксистской психологии". Конечно, индивидуально психологические различия здесь были: кто-то принимал эти правила истово ("ленинизм до исступления", как сказал А.А. Ухтомский). кто-то искренне-творчески, а кто-то вполне цинично. Шпет следующим образом комментирует одну из редчайших у него ссылок на К. Маркса, где речь идет о том. что "чувственная вещь" становится "чувственно-сверхчувственной": "Не нужно даже быть во что бы то ни стало, за совесть или за страх, материалистом, чтобы признать истину и констатируемого факта, и вытекающего из него методологического требования" [37. С. 480]. Шпет относился к числу тех мыслителей и ученых, о которых марксисты-ленинцы с укором или сожалением говорили, что '"они вплотную подошли к марксизму и... остановились". Мы в молодости добавляли: "вовремя остановились". В советское время редко кому удавалось "остановиться" безнаказанно.

Разбираться в различиях, кто за совесть, а кто за страх, - дело будущих историков психологии. Я же ограничусь лишь двумя ключевыми фигурами - С.Л. Рубинштейном и А.Н. Леонтьевым. Первый принял указанные правила игры, скорее, принудительно, но строил марксистскую психологию достаточно интеллигентно. От него читатели получали вполне содержательное изложение истории и итогов мировой, включая советскую, психологии. Его учебник (1940) - до сих пор лучший из подобной литературы. Рубинштейн многое опубликовал после учебника. Многое он писал и "в стол", что стало известным лишь после его кончины, а кое-что совсем недавно. Стала доступной драма ученого-философа и психолога. Не излагая ее, соглашусь с А.С. Арсеньевым [2; 3], что Рубинштейн вышел за пределы субъект-объектной деятельностной парадигмы в пространство "Человек-Мир". В полемическом запале Арсеньев пишет по поводу всем надоевшего спора о приоритете в формулировании деятельностного подхода к психологии: "...бессмысленно спорить, кто автор деятельностного подхода, С.Л. Рубинштейн, Л.С. Выготский или А.Н. Леонтьев, ибо, несомненно, первенство С.Л. Рубинштейна в том, что он первый от этого подхода отказался" [3. С. 63]. Спор действительно странный, хотя и я не удержался от участия в нем, приводил аргументы в пользу того, что и Выготскому не был чужд деятельностный подход. На приоритет мог бы претендовать и Шпет, который говорил, что общей для всех индивидов субстанцией сознания является совместное поле деятельности уникальных я. О примате действования говорил и Фихте: "В начале было дело". Поэтому я бы не торопился с заключением о том, что Рубинштейн в своих последних работах вовсе отказался от деятельностного подхода. Между прочим сам по себе деятельностный подход не содержит в себе ничего стыдного, как, впрочем, и любая другая концептуальная схема в психологии, если она не претендует на "Учение", на универсальность и окончательность. В настоящем контексте мне важно подчеркнуть, что Рубинштейн, следуя марксизму, никогда не прерывал работы понимания. Отталкиваясь от марксизма, он в конце концов почти оттолкнул его от себя. Согласно позднему Рубинштейну, принятие и следование марксистской формуле о сущности человека как совокупности всех (?!) общественных отношений "разрушает природное и человеке и его природные связи с миром и тем самым то содержание его духовной, душевной жизни, которое выражает его субъективное отношение, отражающее эту его природную связь с людьми" (С.Л. Рубинштейн). А ведь и в самом деле разрушает. Уверен, что это признание вызвано этическими соображениями. Этика была первой

74

любовью в его философской молодости, прошедшей в Марбургском университете. На склоне лет С.Л. Рубинштейн писал, что общественный план все же "никогда не вытеснял вовсе застрявшие в моем сердце вопросы, о нравственном плане личных отношений человека к человеку" Щит. по: 1. С. 14]. Сергей Леонидович до конца сохранил и свои природные силы, и этику, и нравственность. Он был добрым, душевным человеком и настоящим университетским профессором старого закала.

Более молодой, по сравнению с Рубинштейном. Леонтьев. как мне кажется, всю свою научную жизнь вполне искренне исповедовал марксистскую философию и до конца своих дней был убежден в том. что он если не главный, то один из главных создателей марксистской психологии. Иное дело, что принятые им идеологические или методологические установки, возможно, не очень счастливо, но все же сочетались с его несомненным талантом ученого, исследователя, теоретика, экспериментатора. Очень часто его вела логика дела, эксперимента, и он забывал о своей методологической миссии [см. подробнее: 16]. Леонтьев не чужд был и сомнениям. Помню, как в 1977 г. Алексей Николаевич патетически спросил при мне Мераба Константиновича Мамардашвили: "С чего начался человек?" Мераб, не задумываясь, ответил": "С плача по умершему", т.е. с символического действия. К чести Леонтьева, он не стал убеждать философа в том, что "труд поднял человека на задние ноги".

Так или иначе, но А.Н. Леонтьев был бы счастлив узнать, что в современной истории мировой психологической науки именно его научную школу называют марксистской психологией, а его самого - ее ведущим представителем. Согласно К. Мадсену [42], она оформилась в 1960-е годы практически одновременно с гуманистической и когнитивной психологией [25]. Думаю, что Леонтьев радовался бы такому признанию не меньше, чем получению им Ленинской премии (1963), которая поставила его на один уровень с его давним соперником в деле создания марксистской психологии - лауреатом Сталинской премии С.Л. Рубинштейном. Если верить оценке Мадсена, "пальма первенства" в этом безнадежном деле досталась А.Н. Леонтьеву. Не думаю, что С.Л. Рубинштейн сильно переживал бы по этому поводу. Могу смело заверить читателя: они оба столь многое сделали в психологии, что останутся в ее истории не только как пионеры марксистской психологии. Это, между прочим, было зафиксировано Б.М. Тепловым - классиком отечественной психологии, многосторонне одаренным и умнейшим человеком. Поразительно, как он - аристократ по происхождению - сумел сохраниться, не принимая участия в идеологической борьбе, не отказываясь от своего учителя Г.И. Челпанова. Предмет его занятий - способности, одаренность, индивидуально-психологические различия, скажу мягко, не очень соответствовали эпохе. Теплов был абсолютным авторитетом для психологов всех боровшихся друг с другом направлений. По сравнению со всеми другими, он, казалось, был вылеплен из другого куска. В небольшой брошюре "Советская психологическая наука за 30 лет" (1947) Теплов дал высокую оценку трудам Рубинштейна, Выготского, Лурия, Леонтьева, отметил их оригинальность и новизну. В частности, он писал, что создатели "теории культурно-исторического развития" Выготский, Лурия, Леонтьев пытались частные факты и закономерности, найденные в специальных исследованиях, положить в основу системы науки и создать свою собственную "психологию". В устах Теплова - это высший комплимент, не говоря уже об адекватности его оценок. И Далее, после обязательных в то время "дежурных" критических замечаний, он пишет: "Совершенно очевидно, что на этом пути нельзя было создать марксистскую систему психологии, как и вообще нельзя ее создать на основе какой бы то ни было группы частных исследований и возникших из них идей" [31. С. 16-17]. Но это оставалось "гласом вопиющего в пустыне".

В целом деятельность советских психологов, направленная на создание марксистской психологии, подтверждает важнейшее положение культурно-исторической психологии об опосредствованности процессов развития и созидания. Становление советской психологии было опосредовано не только культурой и историей, но и главным медиатором, т.е. данной навязанной идеологией, которая была орудийна.

75

инструментальна. Идеолог сталинских времен А.А. Жданов требовал от ученых овладеть диалектическим материализмом, этим "инструментом научного исследования"2. Шоры на глазах - тоже инструмент.

Л.С. Выготский не был исключением. Он также принял марксизм. Насколько искренне, судить не берусь: как догму или как вызов? Видимо, было и то и другое: "...и физика, и химия, и минералогия, конечно же, могут быть марксистскими и антимарксистскими, если мы под наукой будем разуметь не голый перечень фактов и каталогов зависимостей, а более крупно систематизированную область познания целой части мира" (9. С. 17]. Позднее Выготский писал, что он не хотел бы получить марксизм на дармовщинку, скроив пару удобных цитат. Примечательно еще одно высказывание Выготского: "...особенная трудность приложения марксизма к новым областям: нынешнее конкретное состояние этой теории; огромная ответственность в употреблении этого термина; политическая и идеологическая спекуляция на нем - все это не позволяет хорошему вкусу сказать сейчас: "марксистская психология". Пусть лучше другие скажут о нашей психологии, что она марксистская, чем нам самим называть ее так, применим ее на деле и повременим на словах" [8. С. 433]. Последующим поколениям психологов то ли вкус изменил, то ли ответственности у них поубавилось, то ли страх обуял, то ли взыграл российский комплекс самозванства, но все они оказались "Под знаменем марксизма" - теоретического журнала - органа большевистского "Ордена меченосцев". А Г.Г. Шпет перестал причислять себя к психологам.

Последователям и поклонникам культурно-исторической психологии Л.С. Выгоского полезно узнать суждение Г.Г. Шпета об историчности: "Историчность или неисторичность определяется не характером оценок и не изображением фактов, а введением их в должный "контекст", установлением и выбором этого контекста. Здесь самый простой, хотя методологически еще не оправданный путь есть путь объяснения. И едва ли в этом смысле можно найти что-нибудь удобнее марксизма. Я хотел бы быть марксистом... Но я всяких объяснений избегал, зато от интерпретации, от усилия "дать понять" не хотелось отказываться" [37. С. 13]. Вывод не очень утешительный: Шпет "дал понять", что марксизм - это хотя и самый удобный, но методологически еще не оправданный путь... Шпет в 1922 г. почувствовал финальный стиль наступавшей на науку и культуру марксистской идеологии, представлявшей собой вариант "обнаглевшего самосознания" (М.М. Бахтин). Она требовала не просто объяснения, а окончательного объяснения, объяснения-победы - окончательная победа коммунизма во всем мире; окончательное торжество диалектического и исторического материализма, его победа на всех фронтах: над идеализмом, механицизмом, вульгарным материализмом, позитивизмом, фидеизмом, поповщиной; окончательная победа малограмотного Т.Д. Лысенко над лженаукой - генетикой; окончательное торжество учения великого И.П. Павлова о высшей нервной деятельности над душой и духом и т.д. и т.п. Когда к концу 60-х годов постоянное приговаривание марксистских формул стало выглядеть одиозным, на смену ему пришел очередной вариант финального стиля - системный подход. На всякий случай, родоначальником системного подхода, вместо Л. фон Берталанфи, сделали Маркса, забыв при этом давнее предупреждение В. Ваккенродера (1773-1798) о том, что уж лучше суеверие, чем системоверие. Даже Леонтьев в 1972 г., рассказывая студентам о "Психологии 2000-го года", на первое место поставил: "Развитая система психологической науки — торжество системного подхода, метода" [22. С. 278]. К счастью, для психологии и психологов это не оказалось пророчеством. 8 августа 1974 г. Леонтьев зафиксировал свое собственное, как он выразился, "коперниканское" понимание личности: «я нахожу/имею свое "я" не в самом себе (его во мне видят другие), а вовне меня существующем - в собеседнике, в любимом, в природе, а также в компьютере, в Системе» [21. Т. 2. С. 241]. Это довольно странный набор. Оставлю "собеседника" в покое. А что касается "природы и

76

любимого, то в них я, скорее, растворяется, а "в компьютере, в Системе" - теряется. Кстати, на этой же странице это признает и автор, говоря, что люди теряют себя в компьютере; отдающие приказы - лишь персонифицируют Систему, а выполняющие - ищут в ней свое оправдание. У этого поколения вполне оправданный страх перед Системой и вера в ее незыблемость сохранялись до самого конца. "Там, где система, там смерть", - говорил М. Мамардашвили. и немного не дожил до ее краха, в котором он никогда не сомневался. Но, как справедливо заметил поэт Наум Коржавин, "целым из этой системы не вышел никто".

К 2000 г. системный подход оказался там же, где и марксистская психология. Финальный стиль легко обнаруживается не только в советской психологии. Есть финалисты-концептоманы и сегодня. Им невдомек, что окончательное, полное знание - это такое же. если не большее бескультурье, чем отсутствие знания. Напомню строки Гете:

Познай себя, что толку в том.

Познаю, а куда бежать потом?

Шпет не принял марксистский ангажемент, не повиновался новой "философии в повелительном наклонении". Не принял он и предложения покинуть Россию на "философском пароходе". Его отказ не был связан с непониманием происходившего в стране. 26 января 1922 г. он писал: "Наша история сейчас - иллюзия. Наша быль - пепел". И продолжал работать, свободно осуществлять свое предназначение именно так, как он его понимал. Когда стало ясно, что Государственная академия художественных наук будет закрыта. Шпет сказал своим сотрудникам: "Уходите из Академии сейчас же сами, и лучше в разные места". После того как его вовсе отлучили от науки, он занялся переводами, комментированием "Записок Пиквикского клуба". Невольно вспоминается О. Мандельштам, говоривший жене: "Надо уметь менять профессию. Теперь мы нищие"2

Шпет говорил о себе, что он тоже диалектик, но диалектик не объясняющий, а диалектик реальный, диалектик культурного смысла, диалектик герменевтический [39. С. 158]. Герменевтика для Шпета была практически синонимом историчности: "...слово-понятие, терминированное слово требует интерпретации. Отсюда логика носит для нас существенно герменевтический характер и накладывает эту свою печать на всю философию как чистое знание. Философия становится от этого исторической, и мы по-новому применяем однажды высказанный принцип (даю его в переводе комментатора с латинского. - В.З.): нет ничего в сознании, чего не было бы в истории, и все, что было в истории, должно быть в сознании". Должно быть! Но нет! Поэтому-то "история учит только тому, что она ничему не учит". Эта печальная сентенция особенно справедлива для нашей страны.

Герменевтическая диалектика Шпета с полным основанием должна быть названа культурно-исторической, для него совершенно естественной, само собой разумеющейся. Экспликация ее принципов особенно актуальна, поскольку проблема понимания, а вовсе не объяснения, уже стала глобальной проблемой современности. Не мною сказано, что эпоха просвещения кончилась. Хотелось бы надеяться, что на смену ей рано или поздно придет эпоха понимания, т.е. "со-мышления", - по Гумбольдту.

На пути к свободному действию: обратная трансформация опосредствованного акта в непосредственный, свободный

Шпет был одним из немногих ученых, которые в сталинское время оставались свободными. К их числу относятся П.А. Флоренский, И.П. Павлов, Н.И. Вавилов. П.Л. Капица. В.П. Эфроимсон, И.А. Раппопорт (перечень, конечно, не полный).

- См.· Большевик. 1947. № 16. С. 21.

'См. Лаптопа Л. Соч в 2 т. М. 1990 Т. 2. С. 172.

77

Н.А. Бернштейн, А.А.Ухтомский, М.М. Бахтин, А.Ф. Лосев, Л.С. Выготский в эти же годы писали о свободном действии. Потом свободное действие надолго исчезло из лексикона философии и психологии. Но проблематика осталась, правда под другим обличьем. Предпринимались интереснейшие попытки понять природу произвольности человеческого действия. Прежде чем рассказать о них. приведу два описания свободного действия.

Первое - это описание В. Гумбольдтом деятельности гения: "Обусловленная вдохновением деятельность гения остается ему самому непонятной. Она не идет проторенными путями, проявляясь то там, то здесь, и напрасно было бы пытаться пройти по ее запутанным следам. Здесь невозможно что-либо рассчитать, нельзя даже предсказать, будет ли продукт этой деятельности нарушающим все правила или закономерным. Деятельность гения может лишь опосредованно способствовать закономерности результата - тем, что она подчиняется своим законам и в момент творения не допускает никаких других влияний на произведение, кроме тех, которые вызваны общим состоянием творца. В момент творения все его силы сливаются воедино, ни одна из них не остается свободной для праздного созерцания, ни для хладнокровного анализа. Самодеятельность и восприимчивость присутствуют в нем в равной степени, и единственное, что ему удается осознать, - это союз двух неравноправных вещей. Только взаимовливание самодеятельности и восприимчивости дает ему возможность самовыражения, - возможность, отбросив все случайное, сделать самого себя объектом рефлексии. Это разделение является неотъемлемым для всякого гениального творчества, поскольку гений извлекает необходимое из глубин собственного сознания, что возможно только путем полного отрешения от эмпирического бытия. Это разделение, поскольку только оно служит целям творчества, требует высшей объективности, то есть переходящей в потребность способности схватывать необходимое свое собственное субъективное и случайное бытие. Художник никогда не создаст шедевра, если он не способен сделать своим подлинным образцом идеальную красоту, черты которой рождаются из глубины его воображения; философ, обогащающий множество идей, не достигнет никогда успеха, если истина, извлекаемая им из глубин его духа, не приводит в движение его внутренний мир. подобно внешнему объекту; и никогда в трудных случаях жизни деятельный человек не сможет гениально расценивать запутанные пружины механизмов, если он не способен выплеснуть в окружающий мир свое Я или, распространив свое Я, объять окружающее" [12. С. 146-147].

Это превосходное описание с некоторых пор ставшей модной идеи самореализации выполнено человеком, который не понаслышке знал, что такое самореализация, и имел что реализовывать. Судя по этому описанию, свободное действие подчинено "закону внутри нас", оно не рефлекторно, а рефлексивно и ответственно.

Второе описание суше и строже, оно даже похоже на лучшую из встречавшихся мне попыток определения свободного действия: "Представим себе, что действие есть некое сочетание разных шагов, например, сочленение нескольких шарниров, и оно происходит таким образом, что ни один из шарниров не производит никакого спонтанного неконтролируемого движения, не порождаемого самим действием. То есть внутри действия не только нет никакой "пляски святого Витта", но и вообще не порождаются никакие другие движения, кроме одного. Такое действие, внутри которого нет никаких элементов, имеющих зависимое происхождение, и называется свободным, и такое действие безошибочно" [23. С. 252]. Значит, свободное действие вопреки расхожим представлениям не спонтанно, оно контролирует себя решаемой задачей, достигаемой целью, тем же "законом внутри нас". Оно подчинено собственной предметной логике, порождаемой в самом действии или самим действием. Вообще говоря, подлинное свободное действие, равно как и свободная личность, - не предмет изучения, а предмет восхищения, зависти, ненависти и пр., но подходы к их пониманию вполне осмысленны и необходимы.

Не буду излагать слишком хорошо известную историю с завязыванием узелка,

78

чтобы не забыть, которое, по словам Б.М. Теплова, стало своего рода символом всякой "культурной" операции". С его помощью процесс запоминания, действительно, выносится наружу, объективируется, становится произвольным, чтобы затем снова погрузиться внутрь. По поводу подобных наблюдений и экспериментов Выготский писал: "Именно включение символических операций делает возможным возникновение совершенно нового по составу психологического поля, не опирающегося на наличное в настоящем, но набрасывающего эскиз будущего и создающего свободное действие, независимое от непосредственной ситуации" [8. Т. 4. С. 57].

Обращусь к другим, более экзотическим с точки зрения культурно-исторической психологии, примерам. Н.А. Бернштейн писал, что обучающийся движению устанавливает, "как будут выглядеть (снаружи) те движения, из которых слагается изучаемый им навык". В процессе обучения Бернштейн выделяет фазу, на которой обучающийся "доходит до того, как должны ощущаться изнутри и сами эти движения, и управляющие ими сензорные коррекции" [5. С. 172]. Он далее пишет, что эти секреты нельзя растолковать никаким показом. Тем более нельзя изобразить их знаками или описать словами.

М.М. Бахтин писал даже не об ощущении изнутри, а о внутреннем переживании движения: "Когда мы вследствие заболевания перестаем владеть каким-либо членом, например ногой, она представляется нам словно чужой, "не моей", хотя во внешне-воззрительном образе моего тела она, несомненно, относится к моему целому. Всякий извне данный обрывок тела должен быть мною пережит изнутри, и только этим путем он может быть приобщен ко мне, к моему единственному единству; если же этот перевод на язык внутренних самоощущений не удается, я готов отвергнуть данный обрывок как не мой, как не мое тело, порывается интимная связь его со мной. Особенно важно это чисто внутреннее переживание тела и его членов в момент свершения действия, которое всегда ведь устанавливает связь между мной и другим внешним предметом, расширяет сферу моего физического влияния" [4. С. 121].

Но что означает ощущение изнутри, внутреннее переживание движения, его претерпевание (Д.Б. Эльконин)? Как его можно достичь? Ответ на этот вопрос дан в исследовании М.И. Лисиной, выполненном по замыслу и под руководством А.В. Запорожца. Замысел состоял в том, чтобы показать, что "ощущаемость афферентных импульсов от собственных реакций играет важную роль в превращении последних из непроизвольных в произвольные" [14. Т. 2. С. 41]. Это положение было доказано в экспериментах с вегетативными функциями, когда испытуемые научились ощущать свои сосудистые реакции и управлять ими. Экспериментальный прием, использованный Лисиной, состоял в том, что она обеспечила испытуемым дополнительную сигнализацию об их сосудистых реакциях, в том числе и визуальное наблюдение за своей плетизмограммой. Плетизмограмма в этом исследовании выполняла знаковые функции психологического орудия. Испытуемые ее видели, но для управления сосудистыми реакциями этого было мало. Нужно было научиться их ощущать, объективировать и соотносить с плетизмограммой. На основе полученных результатов Запорожец сделал вывод о том, что "ощущаемость движений является не только обязательным спутником их произвольности, но и необходимой их предпосылкой. Прежде чем превратиться в произвольно управляемое, движение должно стать ощущаемым" [Там же. С. 46]. В экспериментах Лисиной произошло "ощущение изнутри", осознание и на этом основании овладение неуправляемыми в обычных условиях сосудистыми реакциями. Благодаря знаковой функции психологического орудия возникла способность "ощущения изнутри", сформировался новый функциональный орган индивида. Более того, движение, видимое снаружи и ощущаемое изнутри, - это уже не только движение, а и его динамический осмысленный образ. Образ движения, биодинамическая и чувственная ткани которого стали ощущаемыми, контролируемыми, доступными для произвольного управления. Другими словами, это движение приобрело свою ощущаемую (видимую) внутреннюю картину, внутреннюю форму. Замечательным результатом этого может быть то, что внутренняя форма движения,

79

его динамический осмысленный образ становится источником, причиной его осуществления. Эта внутренняя форма гетерогенна: она содержит "следы вербальной инструкции", зрительных впечатлений от записи плетизмограммы, ощущений от собственных сосудистых реакций и т.п. Она должна содержать также энергию, необходимую для осуществления движения. Можно предположить, что такая энергия накапливается при построении внутренней формы. Ее аналогом является аристотелевская "эйдетическая энергия".

Вопросы о том. как строится внутренняя форма, волновали не только психологов и физиологов. А.Я. Таиров (не под влиянием ли Г.Г. Шпета?) писал: "Актер должен уметь себя видеть (без зеркала), слышать (без звука). Поговорка "не увидишь, как своих ушей" для актера недействительна. Должен видеть свои уши, себя, улыбку, все даже с закрытыми глазами, - упражнять это, - видеть себя в лесу, на веранде, в комнате, на горе, в море, на снежной вершине - видеть, а не представлять. Слышать свой голос, мелодику речи, интонацию, ритм, futro, primo, crescendo и т.д." [30. С. 283]. Для этого, согласно Таирову, актер должен развить в себе шестое "кинетическое чувство" - контрольную и диспетчерскую инстанцию, которая управляет отбором и степенью проявления технических средств, развить его до автоматизма. Это кинетическое чувство Таиров уподоблял внутреннему зеркалу, в котором актер видит форму движения [см.: 35. С. 146-147]. Шахматова отмечает сходство этого принципа таировской эстетики с мейерхольдовским "зеркаленьем". Внутренняя картина движения в представлениях выдающихся деятелей театра играет роль зеркала, в которое актер в нужный момент может "посмотреть на себя со стороны, чтобы взять на учет выразительность своего тела" (Там же). Сложность такой работы подчеркнута в термине В.Э. Мейерхольда "зеркаленье". Это не мгновенная картинка, а процесс, в котором присутствуют все три цвета времени: прошлое, настоящее, будущее, объединенные в "мир актуальности", в дление. Эквивалентным термином, предложенным в , свое время Б.М. Тепловым, является "представливание", хотя Таиров настаивал не на представлении, а на видении.

Самое сложное состоит даже не в том, чтобы понять, как строится внутренняя форма, образ требуемого действия, образ "потребного будущего" (Н.А. Бернштейн), а как из материала, из чувственной ткани такого потребного будущего строится актуальное действие. Обучение этому трудно, порой мучительно. Его успех не гарантирован. Действительно, трудно перейти от кинетического, "пластического косноязычия" (А.Я. Таиров) к кинетической мелодии, к тому чтобы человеческое тело "звучало подобно Эоловой арфе". Психология еще далека от понимания этого. Но не забудем, что А.В. Запорожец, замысливая исследование М.И. Лисиной, шел от "Эоловой арфы", а не только от теории деятельности.

Я взял в качестве примера сложнейший вид человеческой деятельности -сценическую, для которой чрезвычайно высоки требования к ее внешней форме. Мне важно было бы показать, что путь к совершенной внешней форме лежит через внутреннюю форму. Но в не меньшей степени это справедливо и для, так сказать, обыденных форм человеческой деятельности, при осуществлении которых их внешняя форма относительно безразлична, где важен результат: "Пусть я совершаю рукой какое-нибудь определенное движение, например, достаю с полки эту книгу; я не слежу за внешним движением моей руки, видимым, проходимым ею путем, за теми положениями, которые она принимает во время движения по отношению к различным предметам этой комнаты: все это только в виде случайных обрывков, мало нужных для действия, входит в мое сознание; я управляю своей рукой изнутри" [4. С. 122]. А изнутри ею управляет образ предмета или предметный остов, о котором писал Шпет.

Эффекты объективации ощущений или, точнее, чувственной ткани обнаружены и в более ранних экспериментах по формированию способности к цветоощущению и цветоразличению кожей ладони, выполненных А.Н. Леонтьевым, А.В. Запорожцем, В.И. Лениным [см.: 21. Т. 1. С. 143-183], и по отношению к более поздним экспериментам А.Н. Леонтьева, Ю.Б. Гиппенрейтор и О.В. Овчинниковой, посвященным

80

формированию звуковысотного слуха [Там же. Т. 2. С. 26—30]. Примечательно, что в случае цветоразличения испытуемые объективировали свои ощущения в адекватной для осязания форме. Ощущения от разных по цвету лучей они описывали как дуновение ветерка, прикосновение пера птицы и т.п.

Упомянутые исследования свидетельствуют о том, что сами вспомогательные средства никуда не "вращиваются". "Психологические орудия" выполняют роль средств, помогающих объективации, экстериоризации тех или иных ранее не ощущавшихся состояний или не осознававшихся аффективно-смысловых образований. Будучи вынесены вовне, эти субъектные состояния приобретают черты объективности и субъективности одновременно. Однажды сложившись, они могут воспроизводиться и в отсутствие вспомогательных средств.

На основании приведенных примеров можно заключить, что сами вспомогательные средства не обладают никакими мистическими свойствами. Их значение состоит в том, что индивид с их помощью, в результате осуществления удачных или неудачных действий, открывает в себе те или иные состояния, наполняет их чувственной, биодинамической тканью, своей субъективностью. До такого открытия ему просто нечего интериоризировать. Интериоризация возможна лишь после объективации открытий, сделанных в самом себе. Овладения ими, а следовательно, и самим собой.

Нечто подобное происходит и в знаково-символической деятельности, по поводу которой Выготский заметил: "Отнести овладение связью между знаком и значением к началу культурного развития ребенка - значит игнорировать сложнейшую, растянутую более чем на целое десятилетие историю внутреннего построения этой связи" [8. Т. 6. С. 15].

Интериоризируется не элементарная внешняя форма символа, а его бесконечное внутреннее содержание, которое "прорастает" в нас, часто без адреса, помимо нашего желания и воли. Разумеется, такое прорастание происходит не в физическое, а в символическое "тело" человека, в его духовный организм, в феноменальное "тело" его желаний, мотивов, ценностей, сознания. Казалось бы, это ясно и просто. Но ведь духовный организм, символическое или феноменальное "тело", представляющие собой пространство, куда могут быть "помещены" или в которое "прорастут" те или иные содержания, само должно быть построено. Притом построено с помощью тех же символов, содержание которых должно интериоризироваться. Значит, интериоризации должен предшествовать акт "сотворения мира", разумеется своего собственного. Этот мир едва ли может порождаться из глубин собственного духа, поскольку его еще нет, во всяком случае, он не имеет формы. Я веду к тому, что интериоризация - это не гносеологический акт. Это акт онтологический, жизненный, реальный. П.А. Флоренский дал характеристику познания, которая, на мой взгляд, подходит и для характеристики того, что на самом деле является интериоризацией и экстериоризацией одновременно: "Познание есть реальное вырождение познающего из себя или, - что то же, - реальное вхождение познаваемого в познающего, - реальное единение познающего и познаваемого" [32. Т. I. С. 73].

На психологическом языке выхождение из себя есть проекция, созерцание, трансцендирование, экстериоризация, внешняя предметная деятельность, если повезет, то и творческая, а вхождение есть интериоризация, интроекция. И здесь мы вновь должны обратиться к внешнему и внутреннему. Внешний мир находится вовне (простите за тавтологию), и он каким-то образом (чудом) должен стать внутренним, точнее, собственным. Будет мало пользы, если при этом "переходе" он полностью утратит черты объективности, будет искажен, утонет, скроется внутри, что, впрочем часто и происходит. Это означает, что внутренний мир (будем его пока считать субъективным), в свою очередь, должен иметь возможность "перехода", выхода вовне, т.е. каким-то образом (не меньшим чудом) становиться внешним. (Такие переходы, между прочим, выступают как средство сравнения внутреннего и внешнего миров.) Оказываясь вовне, внутренний мир не просто объективируется, а как бы сам убеждается в своей объективности. Если принять такую точку зрения, то интериоризации всегда

81

сопутствует, а то и предшествует экстериоризация. Генетическая последовательность этих процессов - особый вопрос, требующий отдельного рассмотрения. Пока зафиксируем то. к чему мы пришли. Внешний мир строится внутри, т.е. в феноменальном, символическом поле - пространстве - теле, каким бы узким, плоским, тесным оно ни было. Внутренний мир строится вовне. Едва ли следует говорить, что акты построения миров не изолированы один от другого. Если воспользоваться ныне вошедшим в моду старинным термином синергия, то мы увидим два встречных акта: объективацию субъективного и субъективацию объективного. Когда-то А.Н. Леонтьев для объяснения акта отражения субъектом мира выдвинул гипотезу уподобления, согласно которой действия субъекта уподобляются свойствам объекта. А.В. Запорожец и автор этих строк дополнили ее вторым встречным процессом, когда объект уподобляется субъекту, имеющимся у него ожиданиям, установкам, перцептивным эталонам и т.п. Живое существо не просто поворачивается к миру, а как бы выворачивает всего себя навстречу ему, например, превращается в слух. И это настолько верно, что его образы, понятия, символы иногда заслоняют собой мир, оно видит только себя, свои ожидания, свои желания, свои страхи. В обыденных актах восприятия наблюдатель, конечно, видит не два мира, а один, и этот мир находится на границе внешнего и внутреннего, он одновременно объективный и субъективный, он итоговый результат экстраекции и интроекции. То, что здесь рассказано, конечно, не новость. Романтические философы XVIII в. Новалис и Шлегель искали место души там, где соприкасаются внешний и внутренний миры, где они проникают друг в друга. Это место в каждой точке проникновения [см.: 7. С. 37]. Гипотеза весьма изящна, ее можно было бы счесть достаточно правдоподобной, если бы мы могли сколько-нибудь достоверно устанавливать границу между внешним и внутренним мирами и точки проникновения.

Думаю, что интериоризация и экстериоризация отличаются от актов восприятия мира, включающих экстраекцию и интроекцию. Наблюдаемый мир много шире интериоризированного, освоенного, собственного. Недоинтериоризированный мир - это "горизонт понимания" (Э. Гуссерль); "зона ближайшего развития" (Л.С. Выготский); сократовское знание о незнании. Повторю, что таким "недоинтериоризированным" миром может быть как мир внешний, так и собственный, символический, феноменальный и даже телесный мир человека. Это достаточно трудный пункт для понимания. Облегчить понимание может ссылка на "стадию зеркала" в развитии человека, постулированную Ж. Лаканом. Видеть себя, даже идентифицировать себя еще не означает знать себя, владеть собой, быть свободным. Кроме видения должна быть работа.

Наконец, мы можем подойти к проблеме свободного действия, понимание которого было затемнено идеей опосредствования, особенно в ее теоретико-деятельностном варианте. Согласно культурно-исторической теории развития психики и сознания, психическая жизнь индивида опосредствована орудиями, знаками, культурой, общением, деятельностью. Но Выготский, во-первых, допускал наличие натуральных, непосредственных психических функций. Во-вторых, он утверждал, что высшие психические функции имеют своим источником сознание, являются частью сознания. А сознание по определению свободно. Оно, почти как дух, дышит, где хочет. Если хочет? Резонно предположить, что такой же частью сознания можно рассматривать и высшие формы поведения. Иначе в теории деятельности. Она при своем зарождении была направлена на преодоление "постулата непосредственности" психики, психических функций, сознания. В принципе такой взгляд на психику является верным, но лишь наполовину. Он справедлив по отношению к формированию психики и ее функциональных органов, как бы мы их ни называли: внутренними действиями, внутренними формами, психическими функциями, формами превращенными, органами-амплификаторами, артефактами, артеактами (о последних позже). Что же касается их жизни, развития, функционирования, то такая трактовка психики, как минимум, нуждается в ограничении и коррекции. Рассмотрим это на примере внутренних форм. Однажды возникнув или сформировавшись по законам ли экстериоризации - интериоризации или, что более

82

правдоподобно, - дифференции, внутренняя форма сохраняет лишь генетическую преемственность и родство с породившей ее внешней формой. В своем же существовании и развитии это новообразование оказывается вполне самостоятельным, утрачивает черты сходства (если они были?) с породившим его источником, вступает во взаимодействие с "соседними" внутренними формами и теряет признаки опосредствованности. Философ бы сказал: содержит их в снятом виде.

Новообразование проявляет себя непосредственно, свободно. Оно живет, созревает, развивается, взрослеет, перестает оглядываться назад в поисках своих корней и истоков, а если оглядывается, то далеко не всегда может их обнаружить, вспомнить. Эти новообразования постоянно подвергаются деятельностно-семиотической переработке. Они могут вытесняться, погружаться в "глубины бессознательного", потом могут всплывать, восстанавливаться, осознаваться и пр. В конце концов возникшее новообразование приобретает собственные порождающие возможности и способности. Так, несмотря на усилия М.М. Бахтина, до сих пор остается загадочным возникновение поступка. Кажется, что он подобен рождению Афродиты из пены морской. С трудом принимается взгляд на поступок как на порождение сознания, хотя иногда он выступает как итог всей жизни человека. Сознание "взрывается" поступком. Естественно, что при этом меняется и оно само. Прелесть (и коварство) подобных новообразований состоит не только в их непосредственности, но и в непредсказуемости.

Сказанное не противоречит тому, что "природа наша делаема", что "природа не делает людей, люди делают себя сами", что "человек - это искусственное существо" и т.д. и т.п. При всей своей "искусственности", "надприродности", "опосредствованности", человек, к счастью, способен к непосредственному и естественному проявлению чувств, способен на живую реакцию, живое слово, живую мысль, способен на свободное действие - поступок. В этом нет противоречия. Общеизвестно, что историческое не совпадает с логическим, логика изложения далеко не всегда повторяет логику и историю исследования, искусство деформирует хронологию описываемых событий и пространство, в котором они происходят, да и сам человек грешен: в течение жизни неоднократно меняет свою автобиографическую память. Равным образом, развернутое во времени сукцессивное восприятие трансформируется в симультанный акт. Психология полна примерами, когда функционирование не повторяет развития, не несет на себе следов обучения, тренажа, дрессуры, наконец, То, что было последним в ходе формирования и развития, оказывается первым при функционировании. Восточная пословица гласит: "Когда караван поворачивает, хромой верблюд оказывается первым". Выше приводился пример извлечения смысла из ситуации до ее расчлененного восприятия, а тем более запоминания. Это (и многое другое) позволяет предположить возможность и необходимость трансформации опосредованного в непосредственное, искусственного в живое, свободное, естественное, притом настолько естественное, что оно производит впечатление чуда. Это и есть сотворенная, завоеванная или отвоеванная свобода.