Раздел 2. Политика и идеология

Цели изучения темы:

• раскрыть понятие идеологии;

• показать ее исторические судьбы;

• выявить различные подходы к этому феномену;

• проанализировать идеологизацию как политический феномен;

• отметить укореннность идеологии в политической жизни.

Глава первая. Идеология и идеологизация

Параграф 1. Генезис понятия

Идеология – это система взглядов и идей, в которых осознаются и оцениваются отношения людей к действительности и друг к другу. Идеология выражает интересы и ценности конкретного общества или его части (класса, социальной группы, страны; нации, партии, движения, больших социальных общностей).

Первым, кто в Европе пытался последовательно развить и продумать вопросы, связанные с раскрытием социальной сущности идеологии, можно считать Н. Макиавелли. В его основном труде «Государь» были высказаны серьезные мысли о роли идей в политических столкновениях. В работах Ф. Бэкона рассмотрены некоторые познавательные особенности теории идеологии. Огромное значение для формирования концепции идеологии имела критика религии как формы идеологического сознания в трудах К. Гельвеция и П. Гольбаха. С XVIII в. «критика идеологии» имела преимущественно моральный характер. Идеология, согласно просветителям, должна изобличать политические институты как средства духовного воздействия на людей, вскрывать сущность религии как средства оправдания несправедливых социальных отношений.

Само слово «идеология» впервые употребил французский ученый Дестют де Траси в 1796 г. На рубеже XVIII – XIX вв. поздние просветители превратили учение об идеях в морально-политическую доктрину, подчеркивая активный характер, практическую значимость идеологии. Деятели того времени пытались теоретически осмыслить, как философские идеи влияют на политику. В частности. П. Кабанис полагал, что именно идеи оказывают наибольшее влияние на общественную мораль, которая рассматривалась им в качестве источника политических страстей.

Именно в этот период группа французских экономистов, философов, естествоиспытателей (А. Дестют де Траси, П. Кабанис, Э. Кондильяк, К. Вольней, Ж. Гара) использовала новое слово «идеология» для обозначения теоретической дисциплины, призванной заниматься изучением генезиса и функционирования идей. Термин «идеология», таким образом, первоначально означал «науку об идеях». Эти мыслители предполагали создать особую философскую дисциплину, призванную изучать методологические основы всех наук. Идеология как самостоятельная наука должна была, по словам П. Кабаниса, иметь в настоящем или будущем непосредственное приложение к изысканиям и работам мыслителя, моралиста и законодателя.

А. Дестют де Траси видел свою задачу в том, чтобы выявлять истоки человеческого познания, его границы и степень достоверности. Поэтому науку об идеях он считал наиболее фундаментальной, рассматривая ее как базу для всех других дисциплин. В его многотомной работе «Элементы идеологии» (первый том вышел в 1801 г.) идеология трактовалась как своеобразный эталон, как познание универсальных законов на основе рационального функционирования человеческого разума.

А. Дестют де Траси полагал, что подлинное понимание сущности вещей позволит построить справедливый и разумный общественный порядок. Тем самым идеология в истолковании французского исследователя являлась теоретической основой общественного устройства. Де Траси считал, что можно добиться эффективного научного анализа общественного сознания путем устранения различных ересей, ложных авторитетов и традиций, заблуждений и преднамеренной лжи.

Ограниченность взглядов де Траси состояла в том, что он полагал, будто человек изначально стремится к гармонии, к порядку, который можно достичь без преобразования общественного строя, лишь на основе просвещения. Он и его сторонники даже наметили программу народного образования, которая, как им казалось, сама по себе послужит улучшению буржуазного государства и его упрочению. Как видим, первоначально термин «идеология» имел положительный смысл, означал учение об идеях, которые, очистившись от религиозных и научных предрассудков, станут базой для всестороннего просвещения людей.

Мыслители конца XVIII - начала XIX в. уже включали в понятие идеологии представление о ложном сознании, то есть различных предрассудках, идолах, которые могли стать объектом теоретического анализа. Негативный смысл слову «идеология» придал Наполеон, который с 1797 г. был членом Национального института, разделял мысли просветителей, но после того как они осудили его деспотические действия, резко разошелся с ними. Наполеон обвинил своих недавних единомышленников в доктринерстве и романтическом идеализме, в непонимании реальной политической практики и тех интересов, которые волновали французское общество. Он стал презрительно именовать их «идеологами». С того времени началось смысловое преображение понятия «идеология». Оно стало обретать отрицательный смысл.

Параграф 2. «Критика идеологии»

С начала XIX в. западные теоретики все полнее начали сознавать политическое содержание термина «идеология». Он стал все чаще использоваться в политических дискуссиях, в борьбе различных общественных групп. Учение об идеях из абстрактного объяснения происхождения тех или иных духовных представлений превратилось в политическую доктрину. Именно с этого времени идеология стала рассматриваться как реальная сила, которая играет важную роль в обществе, в борьбе классов.

Теологи периода Реставрации, лидеры феодально-аристократического движения, в том числе Э. Берк, Ф. Баадер, Л. Бональд, Ж. Де Местр, полагали, что истоки идей надлежит искать в человеке, в его природе. Одновременно с этими трактовками идеологии начало развиваться социологическое направление в осмыслении данного явления. Развернув широкое изобличение идеологии, инициаторами которого выступили просветители, О. Конт (1798-1857) завершил этот процесс более радикально: он показал, как уходит целая эпоха человеческой истории, связанной с идеологией, и на смену ей приходит наука.

Специфическую теорию идей развивали также представители радикального крыла гегелевской философской школы – младогегельянцы. Многие духовные представления, господствовавшие в обществе, они называли иллюзорными. Особенно резко младогегельянцы критиковали религиозные мифы (например, Д. Штраус в книге «Жизнь Иисуса»). Младогегельянцам принадлежит первая попытка анализа религии с использованием своеобразной теории идеологии. Живучесть социальных мифов они усматривали в отчуждении продуктов индивидуального самосознания, в том, что отдельные иллюзии, рожденные в голове человека, сохраняют статус самостоятельных абстракций.

К. Маркс и Ф. Энгельс подвергли идеологию критике как ложное, иллюзорное сознание, проиллюстрировали понимание истории в немецкой классической философии первой половины XVIII - первой половины XIX в. Так, критикуя, скажем, Е. Дюринга, Ф. Энгельс писал: «Конструировать эти результаты в уме, исходить из них как из основы и затем реконструировать из них мир – это и есть идеология, та идеология, которой до сих пор страдали и все разновидности материализма» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 20, с. 630). Характеризуя философские взгляды Г. Гегеля, К. Маркс и Ф. Энгельс усматривали у него «идеологическое извращение» именно в том, что он исходил из «философской идеологии» (Там же, т. 21, с. 301).

Особую роль в осмыслении идеологии как ложного сознания сыграли работы А. Шопенгауэра, Ф. Ницше, Ж. Сореля, З. Фрейда, К. Юнга. Ф. Ницше радикализировал шопенгауэровскую критику идеологии. Изобличению подверглись не только духовные явления как таковые, но и сами логические формы и законы мышления. Ф. Ницше детально разработал учение об идеологии, так как много внимания уделял социальной мифологии. «…Без мифа,- писал он,- всякая культура теряет свой здоровый творческий характер природной силы: лишь обставленный мифами горизонт замыкает целое культурное движение в некоторое законченное целое… Образы мифа должны незаметными вездесущими демонами стоять на страже; под их охраной подрастает молодая душа, по знамениям их муж истолковывает себе жизнь свою; и даже государство не ведает более могущественных неписаных законов, чем эта мифическая основа…» (Ницше Ф. Полн. собр. соч. Т. 1. М., 1912, с. 153).

Своеобразная теория идеологии разработана в трудах итальянского мыслителя Вильфредо Парето (1848-1923). Причины предрассудков, получивших широкое распространение, надо искать не в логике, не в разуме, а в эмоциях, тайных вожделениях, считал он. Миф конституируется не разумом; его вызывает к жизни некий аффект, а разум, логика подключаются позже, чтобы как-то оправдать этот миф.

В. Парето уделял особое внимание изучению верований, составляющих, по его мнению, основу идеологии. Первое проявление такого широкого интереса к верованиям, их происхождению и структуре можно найти в его работах, написанных на рубеже XIX и ХХ столетий. В них В. Парето попытался представить верование как соотношение идей и чувств, показать, как эмоции обрастают идеями.

Общий вывод В. Парето таков: не теории движут чувствами, а, наоборот, зарождение и проявления чувств человека «переводят» их на язык логических форм при помощи теорий. В частности, по мнению В. Парето, не произведения Вольтера послужили причиной отхода от религии многих верующих в конце XVIII в., а именно эмоциональное неприятие религии со стороны широких слоев населения повлияло на то, что атеистические сочинения Вольтера нашли среди них свой отклик.

Согласно В. Парето, верования основываются на чувствах, и поэтому бесполезно доказывать их ложность. Обычно люди более озабочены тем, чтобы оправдать свои убеждения. Равным образом, по мнению В. Парето, было бы ошибкой судить о социальной значимости, стойкости верования, основываясь только на его логической структуре. Итальянский социолог разъяснял, что опровергнуть то или иное верование означает в конечном счете противопоставить чувство чувству или в логической форме теории без каких бы то ни было ссылок на «опытно-эмпирическую» действительность.

Исследователь, утверждал В. Парето, проводя анализ того или иного верования, должен весьма критически относиться ко всем другим верованиям, абстрагироваться от них. Это нужно для того, чтобы понять конкретное верование как бы изнутри, отталкиваясь от чувств, которые его питают. В частности, В. Парето соглашался с тезисом Ф. Ницше о том, что в мифе, в иллюзии нет истинного содержания, но за любой фикцией можно отыскать некую конкретность, которая, хотя и не способствует познанию реальных процессов, тем не менее указывает на истоки идеологических явлений. Таким образом, задача исследователя идеологии состоит в том, чтобы раскрыть чисто формальную социальную механику, объясняющую функционирование иллюзий.

В. Парето разделял человеческие действия на логические и нелогические, рационально мотивированные и совершаемые под воздействием чувств. Основной тезис его учения об идеологии заключается в том, что индивид, хотя и действует под влиянием аффекта, сознательно или бессознательно стремится убедить себя и окружающих в якобы логической обоснованности своих поступков.

Согласно В. Парето, человеку присуще врожденное чувство логики, руководствуясь которым он представляет поступки, в основе своей нерациональные, как рациональные. В. Парето полагал, что «эмоциональные раздражители» отличаются относительным постоянством по сравнению с «логическими обоснованиями», которые приобретают самые различные формы в новых исторических условиях. Следовательно, получается, что источник мифа – один, имеются лишь его формы.

Идеология, безусловно, испытывает влияние социальных чувств, аффектов, страстей. В общественно-политической практике эмоции и воля социальных групп играют весьма важную роль.

Параграф 3. Различные подходы к идеологии

В отечественной философской литературе существуют различные попытки охарактеризовать различные подходы к идеологии. Наиболее продуктивной попыткой можно считать работы А.В. Жукоцкой. Она показывает, в частности, что идеология может рассматриваться в терминах знания. Это относится к концепциям К. Манхейма, М. Шелера. В этом случае идеология интерпретируется лишь как функциональная категория. Цель идеологии – не достижение истины, а лишь ориентация людей на определенные социальные действия и поведения.

Идеология может трактоваться также в терминах действия (И. Горовиц, Ю. Хабермас). По мнению Ю. Хабермаса, всякая идеология есть не что иное, как мистификация. Он полагает важным определить место и роль социального познания, исследовать условия его возникновения и применения. Это, по его мысли, будет содействовать просвещению политических сил, что позволит адекватно реализовать идеологические функции. Хабермас утверждает, что участники «интеракции» (символически опосредованного коммуникативного действия) обеспечивают взаимопонимание лишь в русле определенной культурной традиции. Координация их действий и выработка интерсубъективных значений обусловлена принадлежностью к социальным группам. Ценностные ориентации этих групп содействуют социализации участников интеракции. Согласно Хабермасу, идеология должна быть устранена, а «детерминанты ложного сознания» изменены.

Идеология оценивается также в терминах иррационального (Э. Топич, К. Саламун, Э. Шилз, О. Лемберг). Иррациональную тенденцию в области теории идеологии разрабатывают Эрнст Топич и Курт Саламун. Они выводят идеологию из общечеловеческого и психически обусловленного образа мышления. Так, О. Лемберг рассматривает идеологию как совокупность предрассудков. Понятие предрассудка, как и понятие идеологии, имеет свою историю и проблематику. Понятие «предрассудка» получает распространение среди людей, которые в результате новых методов мышления разочаровались в старой идеологии. Предрассудки – это ответ на новые ситуации. В первую очередь автора интересует влияние предрассудков на отдельную личность, особенно на так называемую «авторитарную личность», то есть на человека, чья склонность к предрассудкам связана с потребностью в авторитете. Лемберг полагает, что предрассудки нужно рассматривать во взаимосвязи с другими элементами, которые создают представление о мире. Подобно тому как научно исследовать идеологию можно только в том случае, если не отождествлять ее с ложью и самообманом, так и предрассудки могут быть объектом анализа только при условии, что они не будут рассматриваться в моральном аспекте.

По мнению О. Лемберга, господство идеологии совсем не обязательно должно совпадать с политическим господством, власть и дух могут вступать в противоречие, официальная идеология не всегда бывает самой могущественной. В этом проявляются возможности идеологического плюрализма. В современном мире можно указать на многочисленные примеры «многослойности идеологий», в основе которой лежит свойственная человеческому мышлению полярность в решении идеологических систем. Эта полярность способствует возникновению противостоящих друг другу систем, над которыми наслаиваются отдельные идеологии. Приверженец одной идеологической системы может по ряду вопросов соглашаться с решениями другой идеологии.

Идеология нередко трактуется в терминах теории ценностей (аксиологии). Так, в работах Г. Альберта, Т. Гейгера понятие идеологии выражено в ценностном аспекте. Современное общество, отмечает Г. Альберт, нуждается в относительно автономной и свободной от политики области, в которой «заинтересованность в поиске непредвзятой истины была бы институционализирована». Идеология должна выступать в качестве такой «непредвзятой истины». Альберт выступает против резкого разрыва науки и идеологии. Различие между наукой и идеологией не настолько конструктивно, как это представляется в позитивистской программе. Реально в процессе познания значительную роль играют элементы ценностного и нормативного характера.

По мнению А.В. Жукоцкой, идеология выступает как инструмент власти и политических действий, но ее нельзя рассматривать лишь как политическую идеологию. Формирование институтов гражданского общества и политических институтов современного государства, их дальнейшее развитие шли одновременно и во взаимосвязи. Гражданское общество и государство составляют две стороны, два состояния социума. Они неразрывно связаны. Между ними, как между любыми взаимодействующими подсистемами, имеется некоторая «буферная зона», характеризующаяся наличием общих компонентов. Эта зона обеспечивает взаимосвязь и взаимообмен целого ряда институтов и феноменов, которые, как идеология, могут быть отнесены и к сфере гражданского общества, и к сфере государства (язык, религиозные системы, информация и др.). (См.: Жукоцкая А.В. Проблема идеологии (социально-философский анализ). Автореферат докторской диссертации по философии. М., 1998, с.15-16).

Параграф 4. Национальная идея

Многие современные философы выступают против традиционного просветительского представления о политике как способе выявления и гармонизации интересов. Они показывают, что суверенитет народа оказался иллюзией. Народное голосование ровно ничего не решает. Политические технологии стали средством манипулирования и обмана. В то же время прежние классические представления еще живучи. Многие политики и мыслители разделяют эти иллюзии. Вот почему настало время критического расчета со многими представлениями, которые продиктованы возрастающей идеологизацией общества.

Огромную роль в политической практике играет национальная идея. Так называется одухотворенная интегративная идея национального самосознания. Она выражает судьбу данного народа – этноса, его предназначения и мобилизует огромную национальную энергию для реализации поставленных целей.

Русская православная церковь рассматривала русский народ в качестве уникального хранителя и проповедника православной веры, обреченного на страдания во имя очищения всего человечества. Так, родилась, например, идея «Москва - третий Рим». Русские философы полагали, что предназначение народа является его жребием, предначертанием Бога. В.С. Соловьев писал о том, что идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности…

Национальная идея как оправдание оппозиции усиливающемуся государству возникла не сразу. Даже в Англии, опережающей по уровню социально-экономического развития другие европейские страны, такая идея выкристаллизовалась лишь в первые десятилетия XVII в. в условиях конфликта между короной и парламентом, представляющим «страну» и защищавшим древние права и вольности англосаксонской нации от монархии.

Во Франции национальная идея также сформировалась в условиях конфликта с абсолютизмом и восторжествовала во время Французской революции, однако приобрела весьма специфическое содержание: нацию стали рассматривать не столько как особую группу людей, обладающих общей «культурной сущностью», особыми правами и привилегиями, сколько как совокупность граждан, обладающих универсальными общечеловеческими правами и составляющих источник законной власти. Этот универсализм не позволил национальной идее во Франции преобразоваться в националистическую доктрину.

Таким образом, национальная идея является непременным, но недостаточным элементом националистической доктрины, акцентирующей своеобразие нации, хотя и может утверждать универсальные принципы.

Националистические доктрины, как и «национальная идея», возникали как идейное обоснование оппозиции государству. Даже европейский «объединительный национализм» XIX в. в Германии, Италии и Польше, провозгласивший своей целью создание единого национального государства, был движением оппозиционных элит и имел ограниченную поддержку в массах.

Русские философы пытались осмыслить конкретную политическую ситуацию, в которой оказалась Россия во второй половине XIX в. Мыслители разных ориентаций выдвигали идею о том, что Россия служит своеобразным «щитом», который разделяет Восток и Запад. Россия мыслилась как начало, которое способно объединить Восток и Запад. Миф об американской исключительности породил «американскую мечту».

Однако «национальная идея», как правило, возникает не «сверху», а как выражение чаяний народа, его глубинных устремлений. В 1997 г. в России широко обсуждалась возможность сформулировать национальную идею, которая могла бы воодушевить все слои населения и вывести страну из кризиса.

Сама эта идея не получила реализации. Создать национальную идею к концу текущего квартала мы так и не смогли. Не получилось в ударные сроки и на подъеме. Нельзя, однако, не испугаться того, как встрепенулось многочисленное, хорошо отмобилизованное воинство идеологов! Небывалый поток идей, легко катапультирующих нацию через пропасть. Немыслимый накат интеллектуального энтузиазма во всех изданиях. Мучительный возглас: «Ну, где же вы, наши державные герои?» Сколь трепетно и дружно отозвались на государственный клич, кто находился в вынужденном идеологическом простое. Еще бы – сам президент скомандовал: «…товсь!» И уже прокатился массовый стон: «Ну, сделайте, ну сделайте же нам идеологично…».

Бессмысленно отрицать укорененность идеологии как феномена. Она прорастает, как трава, сколько бы ее не выкорчевывали… Вместе с тем в философских работах смешалось все – идеи, ценности, социально-инженерные проекты, жизненные и практические установки. Словно не было в мировой философской и социологической литературе эффективных исканий, впечатляющих констатаций и теперь уже очевидно теоретических наитий…

Большинство гуманитариев как-то страдальчески затомилось без моноидеологии, без восхитительной объединительной идеи. Родилось единодушие: пусть прозвучит слово, поднимающих народ до самых до окраин… Все на поиски пассионарного девиза…

Нет беды в том, чтобы порыться в национальном духовном багаже. Поразмыслить над многострадальным опытом ХХ столетия. Однако неужели только для того, чтобы обозначить до безумия знакомый силуэт агитпропа. В возникшей тогда полемике раздавались идеологические окрики. Кого-то вразумляли, призывая к дисциплинарному мышлению. В этом направлении вполне объясним всплеск агрессивности против тех, кто вяло рекрутируется в ряды одержимых.

Ужасно тревожным оказывается грустный факт. Многие интеллигенты считают, что смысложизненные ориентиры, поиск национальной идентичности, мировоззренческие искания реализуются только через идеологию, точнее сказать, через моноидеологию. Ссылаются на реидеологизаторскую волну, которая охватила в середине 70-х годов западные страны. Все бы это так. Однако и до и после реидеологизации современное общество прошло через этап очищения от идеологии, через процесс обстоятельной и проникновенной критики идеологии. Наконец, давно внятным оказался девиз – бойся моноидеологии, тоталитарной, либеральной или хоть модернистской.

Неужели свободные и разнонаправленные идеалы, рожденные в нашем обществе, нужно непременно скрепить руководящей идеей? Правда ли, что без общего, унитарного миропонимания нам всем погибать? Один из отечественных философов сформулировал ясную и понятную всем россиянам «национальную идею». Россию должны отличать демократия, высокая духовность и высокая цивилизованность общения и быта. Что же, неплохо. Однако нетрудно сообразить, что там, где демократия, не жди высокой духовности. Это, как говорится, совсем из другого гардероба. Вместе с тем автор «национальной идеи» призывает бороться против космополитической массовой культуры. Нам понятно, куда клонит идеолог… Пусть уж автор воюет в одиночку.

Во время президентского марафона лидер КПРФ, предвкушая скорую победу и торжество моноидеологии, заявил с телеэкрана: «После оглашения результатов голосования меньшинство должно подчиниться большинству» Вот она чеканная формула моноидеологии! Но ведь общество – не партия и не казарма. Оно не может жить по законам демократического централизма. Меньшинство должно оставаться со своими идеалами, доказывая их правомочность.

Еще раз подчеркнем: идеология, вообще говоря, рождается не по указке сверху, по поручению президента. Она вызревает в лоне коллективного бессознательного, в недрах народной души. Однако, может быть, стоит хоть немного пожить без идеологического замеса, в пространстве свободного и разностороннего политического выбора?

Глава вторая. Социальная мифология

Параграф 1. Рождение социальной мифологии

Видные западные философы давно и проницательно уловили запрос господствующего класса на социальные мифы. Они подметили ряд важных закономерностей в общественной жизни капиталистических стран, влияющих на возникновение и функционирование подобных мифов, указали на некоторые объективные предпосылки широкого распространения духовных трафаретов, обратили внимание на определенные культурные и психологические факторы, содействующие разработке социальной мифологии.

Понимание идеологии как социальной мифологии имеет в западной философии солидные традиции (А. Шопенгауэр, Ф. Ницше, З. Фрейд) и связано прежде всего с нарастанием в ней элементов иррационализма, с дискредитацией разума как средства познания общественных процессов. Особую роль в осмыслении идеологии как социальной мифологии сыграли работы А. Шопенгауэра, Ф. Ницше, Ж. Сореля, З. Фрейда, К.Г. Юнга. Сторонники иррационализма настаивали на ограниченности познавательных способностей разума. Окружающий мир, социальная действительность, с их точки зрения, лишены закономерностей, здесь царит слепая воля, случай.

Добытое знание оценивалось просветителями как элитарное, полное духовной таинственности, но в то же время открытое, предназначенное и для непосвященных, способных просветить любого человека. Это означало, с одной стороны, что знание надлежит охранять от искажений, своекорыстных побуждений, а с другой – что оно по самому своему существу не может оставаться тайным, закрытым.

Само сознание масс тоже наделялось определенными признаками. Предполагалось, что люди пребывают в напряженном ожидании истины. Они не только могут оценить истинно разумное, духовное, но и обладают определенными навыками (опять же привитыми интеллектуалами) к критическому восприятию, способны отвергнуть ложные построения, бездуховность, псевдоистины. Однако уже в ХIХ веке появились моральные обвинения в адрес мыслителей, которые будто бы виноваты в том, что отреклись от миссии просветителей, а также в адрес масс, которые якобы не испытывают тяги к знаниям.

Критика разума у Ницше имеет не только гносеологический, но и морально-идеологический аспект. По его мнению, вопрос об истинности или ложности познания невозможно решить в рамках дискурсивной логики, поскольку познание имеет жизненно-утилитарное назначение и направлено на «овладение вещами». Важно не то, в какой мере та или иная конкретная идея отражает закономерности мира, то есть истинна она или ложна. Существенно другое – насколько она отвечает моральным и идеологическим целям человека, регулирует человеческие отношения, позволяет одним господствовать над другими. «Чем доказывается истина? Чувством повышенной власти – полезностью- неизбежностью - короче, выгодами (а именно предпосылками того, какова должна быть истина, чтобы она была нами признана)… Для чего познавать: почему бы не обманываться?… Чего всегда хотели – это не истина, а вера… Вера же создается с помощью совершенно иных, противоположных средств, чем методика исследования:- она даже исключает последнюю».

Ницшеанское учение об идеологии пронизано пафосом разоблачения. Резкому осуждению он подвергал те воззрения, которые не согласовывались с «волей к власти». Переосмыслению подверглась и сама трактовка сознания. Функцией последнего он считал приспособление субъекта к реальности путем покорения бытия, подчинения его своей воли. Согласно Ницше, идеология – это и есть иллюзия конкретной эпохи, конкретной культуры.

Ницше не был противником социальной мифологии. Напротив, он творил ее, заменяя ее новыми фикциями, стереотипами «сильной личности», «воли к власти», тотального нигилизма. «А без мифа, - писал Ницше, - всякая культура теряет свой здоровый творческий характер природной силы: лишь обставленный мифами горизонт замыкает целое культурное движение в некоторое законченное целое… Образы мифа должны незаметными вездесущими демонами стоять на страже; под их охраной подрастает молодая душа, по знамениям их муж истолковывает жизнь свою и битвы свои; и даже государство не ведает более могущественных неписаных законов, чем эта мифическая основа…» (Ницше Ф. Полн. собр. соч., т. 1, М., 1912, с. 153).

Параграф 2. Психологическая роль современных мифов

Огромные сложные перемены, происходящие в стране, казалось бы, должны вернуть нам благоразумие, трезвость рассудка, идейную незаангажированность. Можно было бы ожидать, что распад моноидеологии приведет повсеместно к утверждению свободной мысли. Между тем нет сейчас более расхожего слова, нежели «миф». Им обозначают прежнюю идеологичность сознания, но и с мифом связывают и нынешнюю иллюзорность многих социальных проектов. Одним и тем же знаком метят сторонников рынка и тех, кто испытывает ностальгию по социализму, западников и славянофилов, приверженцев русской идеи и поклонников глобализма, провозвестников личности и державников, демократов и монархистов.

Одни философы ранжируют мифы, демонстрируя тем самым свою независимость от стойких стереотипов. Но их оппоненты не остаются в долгу, Автономная, альтернативная позиция как противовес господствующей тоже, если приглядеться, восходит к сокровищнице мифа. Неужели современное сознание мифологично во всех своих вариантах? Можно ли обеспечить аналитически достоверное постижение реальности или отныне диктат мифа неотвратим? Может ли сознание преодолеть собственные идолы? Способен ли разум разорвать оболочку духовного трафарета или на интеллектуальный помост ступают одни фантомы? Наконец, нужна ли нам идеология в эпоху идеологизации и реидеологизации.

Разумеется, эти вопросы возникают перед исследовательской мысль не впервые. В прошлом веке к мифу как феномену духа, сознания было приковано внимание крупнейших ученых – философов, культурологов, социологов, историков. В обстановке идейных размежеваний родилось немало проницательных интуиций о мифе. Возникли принципиально новые трактовки этого духовного феномена. Зафиксированы поразительные обнаружения мифа в современной культуре, выявились парадоксальные провозвестия о его судьбе.

И вместе с тем не сложилось единой точки зрения на этот древний и современный феномен. Показателен разброс суждений и оценок. Сциентистски (сциентизм – концепция, заключающаяся в абсолютизации роли науки в системе культуры, в идейной жизни общества) ориентированное сознание по-прежнему противопоставляет мифу достоверности разума, идеи. Критическое, гуманитарное, антропологическое мышление, напротив, усматривает в мифе некое универсальное прозрение. Миф изобличается и возвеличивается.

В современной литературе понятие «миф» обладает определенной многозначностью. В традиционном понимании миф – это возникающее на ранних этапах повествование, в котором явление природы или культуры предстает в одухотворенной и олицетворенной форме. В более поздней трактовке это исторически обусловленная разновидность общественного сознания. В новейших истолкованиях под мифом подразумевают некритически воспринятое воззрение. Миф оценивают как кристаллизацию коллективного бессознательного. Его воспринимают как универсальный способ человеческого мирочувствования.

В целом же миф рассматривается как выдающееся достояние человеческой культуры, ценнейший материал жизни, тип человеческого переживания и даже способ уникального существования. Это не только социальный, культурный, но прежде всего антропологический феномен. В мифе воплощаются тайные вожделения человека, в частности и его галлюцинаторный опыт и драматургия бессознательного. Индивиду психологически неуютно в разорванном, расколотом мире. Он интуитивно тянется к нерасчлененному мироощущению. Миф освящает человеческое существование, придает ему смысл и надежду. Он помогает одолеть безжалостную критическую направленность сознания. Вот почему люди так часто отступают от трезвой мысли, отдавая предпочтение миру мечты.

Истинный исследовательский ренессанс по поводу мифа возник в нашем столетии. Кто только не обращался к разъяснению этого феномена! Строгий аналитик Э. Кассирер и родоначальник психоаналитической традиции З. Фрейд, творец нацистской мифологии А. Розенберг и аналитик массового сознания Ж. Сорель, истовый классификатор П. Сорокин и экзистенциалист А. Камю…

Каковы же основные итоги этой философской рефлексии? Многие десятилетия нам мнилось, что исторические типы сознания передают друг другу некую эстафету. Отслужив своей эпохе и исчерпав себя, они навсегда покидают духовный плацдарм. Так рождалось снисходительное отношение к мифу, наивному реализму, религии и здравому рассудку. Никто, казалось, не мог увидеть бурный натиск архаических, в том числе мифологических, форм сознания, их неожиданное воскрешение в тончайшем слое современной культуры.

Справедливости ради уточним, что некоторые философы прошлого века высказывали догадку о неисчерпаемости мифа. Но вместе с тем и просветители и современные энтузиасты «расколдовывания мира» не сомневались в полном исчезновении мифа из духовной жизни человечества по мере возвышения науки. Ренессанс мифа в культуре ХХ столетия – да еще не его излете – для большинства исследователей оказался неожиданным. Даже недавнее всевластие идеологии такие философы, как Э. Фромм или Г. Маркузе, расценивали как артефакт тоталитаризма, нечто случайное и преходящее. Окрепшие к середине ХХ века сциентистские иллюзии предполагали крушение мифа.

В наши дни стало ясно, что древнейшие формы постижения мира не только не остаются у истоков истории, но продолжают жить. Представление о том, что какие-то формы человеческого духа могут быть окончательно изжиты, а ступени духовного восхождения попросту забыты, оказались не более чем иллюзией. Обнаружилось, что человеческие достояния не утрачиваются, а сопровождают человеческий род непрестанно.

Выяснилось также, что миф – далеко не простой феномен. На этом особенно настаивал Э. Кассирер, оценивая миф как особую форму символического творчества. Миф, конечно, не строго аналитическое знание, но вместе с тем и не хаотичен. В нем есть своеобразная логика, он позволяет освоить огромный опыт иррационального, накопленный человечеством.

Нет оснований оценивать миф и как неправду, как некую мнимость или чистое заблуждение. Возникла догадка, что миф гораздо ближе к истокам человеческого существования, нежели, скажем, формы абстрактного, умозрительного освоения реальности. Многие ученые, скажем, К.Г. Юнг или Э. Фромм, обращаясь к языку символов, который был понятен древним, стали прочитывать в мифе глубинный, неисчерпаемый и универсальный смысл.

Обратимся, например, к той роли, которую играет миф в блистательной литературе латиноамериканских стран. На долю того или иного персонажа нередко выпадает удивительная, постоянно возобновляемая судьба. Он как бы приговорен воспроизвести некий архетип жизни, неоднократно разыгранный на подмостках истории. И в этом кружении времен отражается нечто вселенское, что никак нельзя назвать миражем. Напротив, обнажается некая неразложимая правда, за зыбкостью и своеобразием проступает неизмеримо более глубокое постижение реальности.

Итак, миф живет, умирает и возрождается вновь. Как форму освоения жизни его невозможно устранить. Ничто не утрачивается из сокровищницы человеческой культуры. Вызванное к существованию человеческими потребностями, запросами бытия, достояние мифа сохраняется в живой толще совокупного опыта человечества и порой неожиданно, стремительно врывается в духовную атмосферу современности.

Параграф 3. Миф как инструмент политики

Социальная мифология как таковая, разумеется, опрощает миф, нередко использует его лишь как идеологический знак. Однако она все же аккумулирует жизненную энергию различных социальных групп. Миф, следовательно, самозаконная и самодостаточная форма постижения мира. Все попытки окончательно заменить его аналитической мыслью, научным откровением обречены, ибо не соотносятся с человеческой природой. Миф архетипен, потому что отражает глубинные аспекты человеческого бытия.

Человеческое сознание способно впасть в грех мифологизации. Но оно обладает даром критической оценки собственных идолов. Следовательно, рассуждение о мифе – это поиск очертаний данного духовного образования. Называя мифом какую-нибудь социальную идею, мы вовсе не освобождаем себя от необходимости ее осмысления, от заложенных в ней ресурсов, от вычленения в ней реалистического, земного ядра. Тем более не можем предполагать, что сами изначально свободны от мифологизма.

Люди в своем политическом поведении далеко не всегда руководствуются одухотворяющими химерами. Говоря словами Томаса Манна, их больше воодушевляют химеры и кошмары, которые вообще не соотносятся с правдой как таковой. Конечно, это рождает для нас новую ситуацию. Ведь мы привыкли к тому, что идея, если она подвергнута логическому разбору и критике, как бы перестает существовать. Миф же остается нерушимым, какие бы резоны ни обрушивались на него. В мифе своя логика, свои первоистоки.

Но, может быть, можно хотя бы типологизировать политические мифы? Типологически все социальные мифы развивают два верховных сюжета. Один сопряжен с идиллией, с поиском благостной и спасительной утопии. Другой раскрывает силы зла, демонстрирует тематику катастрофизма и злой участи. Идиллии благостны, реальность кошмарна. Миф, как подметил писатель, оказался движущей силой истории. Ход ее в значительной степени определен энергией мифа.

В последние столетия миф усиленно политизируется. Он как бы утрачивает онтологическое, бытийное содержание, присущее классическому мифу. На первый план выдвигается его функциональный смысл, то есть способность сплачивать людей, развязывать политическую энергию. Социальный смысл – это стойкое духовное образование, которое в наглядной упрощенной форме выявляет волю и интуицию людей, накапливает психическую энергию и облекает ее в конкретные образы…

Многочисленные мифы раскрывают благостную картину чаемой или воплощенной идиллии. Массовая культура показывает причудливую смесь покорности и фанатизма, доброты и злодейства, всепрощения и садизма. Скромная девушка из народа выходит замуж за миллионера, жалкий воришка становится всемогущим князем или графом, а «совсем простой человек» - видным политиком. В той же мере современные политические партии в своих программах не только рисуют картину лучезарного обновления страны, но и непременно живописуют те кошмары, которые станут реальными, если будут приняты другие программы.

Э. Фромм размышляет о психологии власти и подчинения. Но вот что интересно: свою социально-философскую концепцию Фромм разъясняет, опираясь на популярность мультиков о Микки Маусе. Этот персонаж, оказывается, в непритязательной форме демонстрирует комплексы, столь укорененные в массовом сознании: идиллия неотвратимо соседствует с возмездием. Авторитарный режим как раз и использует эти психологические механизмы, затейливо провоцируя миф…

В начале фантастической серии серому мышонку все время не везло. Всюду его подстерегали невероятные опасности. Но однажды совершенно случайно Микки отведал некоего снадобья, придающего необыкновенную силу. С той поры все изменилось. Обретя могущество, он стал верным защитником всех гонимых и обездоленных. Разглядев с небесной высоты какое-нибудь бедствие, Микки точно метеор обрушивался на злодеев, спасая жертву в самых, казалось бы, невероятных ситуациях. В каждой серии обыгрывался нехитрый набор одинаковых положений. Лукавые коты, кровожадные волки получают по заслугам каждый раз, как только намереваются обидеть мышат или овец. В каждой программе действие достигает одного и того же приема – злоумышленники предельно близки к своей цели, но вездесущий Маус…

Несмотря на повторяемость образов и сюжетов, зрители не могли оторваться от зрелища. Почему с они с такой инфантильностью погружаются в фантастическое действие? Отчего столь доверчивы и безмерно сочувствуют любимым персонажам? Зрительная психология массова, поэтому картины справедливой мести и последующего ликования доставляют аудитории острое чувство возбуждения и радости. По мнению Э. Фромма, эксплуатация этих механизмов создает основу авторитарной власти.

Рассмотрим в этой связи мифы-идиллии. Как правило, они всегда несут мессианскую окраску. Примером «прекрасного мифа» могут служить и «американская мечта», и «японское чудо», и многие другие идеи подобного рода. Однако разве представления об особой роли того или иного народа в истории непременно мифологичны и идеологичны? Неужели за ними не кроется реальное содержание, историческая правда? Насколько верно оценивать «американскую мечту» или «японское чудо» как мифы? Ведь они отражают некоторые действительные процессы современного развития.

Конечно, Америка XIX в. давала основания для частнопредпринимательской веры в существование общества «равных возможностей». Капиталистический бизнес имел здесь демократическое происхождение. Первая поросль американских капиталистов – это не представители уже ранее сложившихся привилегированных классов и групп. Это выходцы из мелкобуржуазной массы, отвоевавшие право на «самостоятельное дело» благодаря личной энергии, силам и способностям. Чудо стремительного продвижения из «низов» в «верхи», пробегания в течение одной жизни целого ряда имущественных «страт» демонстрировалось большим числом примеров, лежащих в непосредственно доступном поле личного опыта.

Стало быть, представление о самобытности культурного уклада Америки, где якобы обеспечивается постоянное восхождение к личному успеху, было нормальной иллюзией экономической истории США. Однако на этом фундаменте сложилась и социальная мифология. Государство, основанное на новом континенте, не имело ни прошлого, ни однородного населения. Но именно эти обстоятельства и получили мессианскую окраску. Появились идеи о том, что Америка начинает новую историю человечества. Американские мыслители оценивали свою страну как внеисторическую нацию, которая сложилась благодаря свободной воле ее основателей. Соединенные Штаты нередко противопоставлялись Европе, которую Америка будто бы превосходила своими целями, миссионерским предназначением. Миф о Новом Свете, как это очевидно, не оторван от других, более древних мифов. Он вобрал в себя представления о рае, о золотом веке, о Риме и варварах. Не случайно американский философ Дж. Робертсон отмечает, что мифы вообще являются моделями, по которым каждый народ пытается осознать и оценить свой мир, свои коллизии и собственное поведение внутри этого мифа.

Социальный миф стягивает действительное многообразие жизни к схеме. Мифы неистребимы, поскольку постоянно возобновляются труднонасыщаемой антропологической потребностью. Означает ли это, что можно смириться с тотальной мифологизацией? Понятное дело, нет, ибо она отражает подсознательное, а порой и преднамеренное стремление идеологизировать все стороны нашего бытия. Однако свободная мысль освобождает сознание от духовных трафаретов.

Параграф 4. Средства массовой коммуникации в политике

Огромную роль в политическом процессе играют средства массовой коммуникации. В начале веке, выступая на социологическом конгрессе, Макс Вебер сообщил такой факт. Несколько столетий назад дотошный английский журналист проник в святая святых – британский парламент и дал в газету отчет о заседании. Лорды заставили шустрого писаку явиться в парламент, встать на колени и принести свои извинения за оповещение людей о том, чем занимается парламент. Комментируя этот факт, Вебер заметил: сегодня ситуация радикально преобразилась. Теперь уже лорды могут стать на колени, если пресса обойдет вниманием их деятельность, которая заведомо нуждается в публичности.

Эфир ежесекундно обрушивает на нас поток сообщений. Информирует, предостерегает, советует, вразумляет. Тревожит рассказами о судьбах других людей и народов. Требует причастности. Взывает к нашим гражданским чувствам. Настаивает на воодушевлении, энтузиазме. Убеждает, внушает, рассчитывает на наше соучастие.

А что произошло бы, если телеэкраны мира вдруг погасли? Пламя мерцающих колб обратилось бы в серебристые точки и, помаячив у домашних экранов, растаяло бы навсегда? Исчезли бы мгновенно каскады высоких энергий, стихли незримые духовные токи. Зияющие антенны утратили бы свое значение символа цивилизации ХХ века, став безжизненными метками обособленности. Мощные излучатели перестали бы посылать ветер изображений на паруса экранов. Распалась бы связь синхронных телеизмерений. Планета потеряла бы очевидность своих картин и образов.

Что сталось бы с океаном духовных ценностей, омывающих планету? В эфире смолкли бы голоса, звуки, шифры… Исчез бы поток мыслей и образов, эмоций и панорам. Весь этот вихрь творчества, несущийся к людям, к их воображению, памяти, сознанию, миновал бы пики антенн и растворился бы необозначенный, нефиксированный… Эфир стал бы пустыней, безгласной, необозримой, какой он казался, наверное, изобретателю радио русскому инженеру Александру Попову…

Такая мысль об исчезновении радио восемьдесят лет назад пришла в голову русскому поэту Велемиру Хлебникову. И он отметил: исчезни это средство общения, и человечество испытало бы духовный обморок, временную утрату сознания. Радио поэт считал духовным солнцем страны, великим чародеем и чарователем. Если пользоваться сегодня словами Хлебникова, то телевидение в наши дни приобщает людей к великой душе человечества, к ежесуточной духовной волне, которая проносится над страной каждый день… Радио, писал поэт, скует непрерывные звенья мировой души и сольет человечество…

Что там говорить, мы действительно превратились в «мировую деревню»! Скорость «электрической коммуникации» столь велика, что поток кадров обрушивает на зрителей множество образов. Ежесекундно будоражит волна новая волна сообщений. Но как ведут себя люди в этой ситуации? Возрастает ли их интерес к политике, к активной гражданственности в результате могучего круговорота новостей? Многочисленные исследования, которые проведены в разных странах, не в состоянии осветить эти вопросы последовательно и однозначно.

Зафиксировано быстрое распространение в массах политической терминологии. Отмечены масштабы коллективных психозов – шовинистического угара, общественного «воодушевления», всеобщей паники. Обнаружена и противоположность этих явлений – массовая апатия и аполитичность. Поток сообщений позволяет современному человеку быть на уровне века. Но ведет ли это к росту гражданственности? Существует ли прямая связь между информированностью населения и глубиной демократии?

Американские теоретики СМИ Р. Мертон и П. Лазарсфельд пришли к убеждению, что интерес к информации, к проблемам политических размежеваний чаще всего маскирует массовую апатию. Они даже сочли необходимым описать так называемую «наркотизирующую» функцию современных средств информации. Человек, получая массу сообщений, практически, по их словам, утрачивает чувство реальности.

Идея создания конфедерации двух независимых государств на Кипре провалилась…

Израиль добивается суверенитета над Стеной плача…

Состоялась вооруженная операция по освобождению шести заложников из плена…

В Чечне вновь убит глава местной администрации…

Планета готовится к торжественному открытию Олимпийских игр…

Способен ли человек с неизменной внутренней убежденностью и полной самоотдачей реагировать на все эти сообщения. Предположим, он полон сочувствия к голодным африканским детям? Но как помочь им? Узнал о военном перевороте. Но можно ли разобраться в этой веренице политических фактов, постоянных потрясений? С негодованием отвергает смертоносное химическое оружие. Но в какой форме протестовать? Как сделать этот протест действенным?

Поставляемая радио, телевидением, прессой информация может поразить воображение, удивить столкновением фактов, воспламенить чувства. Но между фактом и реальным откликом на события – огромная дистанция.

Человек попросту не может психологически «приводить себя» в состояние «непосредственной реакции». Отчаявшись повлиять на события, аудитория привыкает относиться к фактам «спокойно». Рождается психологическая усталость. И невосприимчивость к сообщениям, к их патетике, к их призывам… Все это приводит к деполитизации, к снижению гражданских чувств.

Именно этот феномен подметили российские социологи, когда обращались к аудитории в дни угасших экранов. Зрители страдали от разлуки с телесериалами, тосковали и по новостям, но из их ответов было ясно, что и политические новости они воспринимали по законам мыльных опер. Индивид, выключенный из потока новостей, перестает быть гражданином автоматически, ибо трудно мыслить патриотично, проявлять зоркость и участливость, не ведая, что происходит в мире.

Но информировать можно по-разному. Если передавать в эфир сообщения о катастрофах, переворотах, катаклизмах, действуя на оголенные нервы зрителей, но без трезвости и анализа, нетрудно создать впечатление, будто страна действительно полна иррациональных, необъяснимых событий, надвигающихся угроз. Если посылая поток сообщений, вызывающих тревогу и возмущение, не связывать эти чувства с реальными возможностями личного участия, личной ответственности, естественно, это приведет к психологической усталости, к безразличию и социальной апатии.

Отечественные политические лидеры осознали, что без средств массовой информации невозможно рекрутировать сторонников и единомышленников. В стране началась борьба за каналы массового влияния. Кажется, заполучив нужную кнопку, можно решительно повести за собой массы. Но эта победа может оказаться пирровой. Синдром усталости может свести на нет все усилия. Мы можем заполучить аудиторию, которая, несмотря на массивную обработку, так и не выйдет из состояния духовного обморока.