2. 3. 6. Кроманьонцы.

Проблема происхождения неоантропа вызывает большие споры у специалистов. Есть несколько гипотез. По одной из них все многочисленные племена кроманьонцев, которые мы обнаруживаем уже в 40 - 30 тыс. лет назад, произошли от тех предков человека, которые и населяли соответствующие географические области, т. е. европейские кроманьонцы произошли от неандертальцев, живших в Европе, неандертальцы, в свою очередь, произошли от гейдельбергского человека, или от какого-то другого рода Homo erectus, населявшего Европу. Юго-Восточные кроманьонцы произошли от китайских неандертальцев, а те в свою очередь - от синантропов. Есть гипотеза, по которой человек произошел непосредственно от Homo ergaster, затем, благодаря более совершенному социальному устройству и более высокому развитию разума, вытеснил неандертальцев с юга Европы, а затем и вообще истребил их. Есть такая гипотеза, по которой кроманьонцы смешивались с неандертальцами и т. д. Однако все эти гипотезы, на мой взгляд, все же не выдержали испытания на исследование митохондрий, о котором писалось выше. Поэтому я принимаю гипотезу, по которой кроманьонцы - выходцы из Африки, произошедшие от Homo ergaster. Ее я и буду придерживаться в дальнейшем. По этой гипотезе Кроманьонцы появились в Европе в эпоху Вюрмского оледенения и некоторое время конкурировали с неандертальцами. В 1996 г. француз Жан-Жак Хюблин из Парижского Музея Человека и англичанин Фред Спур из Университетского колледжа в Лондоне опубликовали в журнале Нэйчэ статью, в которой они высказали предположение, что неандертальцы и кроманьонцы торговали друг с другом. Основанием для подобного предположения были найденные на стоянке неандертальцев украшения кроманьонского происхождения. Мне это кажется сомнительным. Скорее это была военная добыча неандертальцев. Неандертальцы и кроманьонцы именно конкурировали, потому что претендовали на то, чтобы стать высшим звеном в пищевой цепи. Мир между ними мог быть заключен только в случае, если бы они смешивались, однако на этот счет, как уже было не раз сказано, анализ ДНК дает отрицательные результаты. Пищевая диета тех и других настолько сильно пересекалась, что борьба была неизбежной. И неандертальцы исчезли, как и мамонты.

Теперь снова вернемся к интересующему нас вопросу об охоте и посвященных ей ритуалах в связи с происхождением языка.

2. 4. Загонная охота. Звуковая речь. Ритуалы, связанные с охотой. К проблеме глоттогенеза. Bodylanguage.

В уже цитированной статье В. С. Фридман выдвинул гипотезу, по которой победа звукового языка связана с переходом наших предков к охоте на крупных животных, требующей слаженной командной организации, могущей держаться только на звуковой сигнализации: «… переход к охоте на крупных животных (что проявляется и у шимпанзе в виде коллективной охоты, например, на поросят кистеухой свиньи) предполагает, что в процессе такой охоты потребовалось вносить коррективы в первоначальный план ее в ходе ее самой, зачастую в условиях, когда охотники не видят друг друга - в этом случае акустический канал связи остается единственным. Это не осталось без последствий - инстинктивные иерархические сигналы в процессе антропогенеза исчезают нацело из своей последней обители - сферы акустической коммуникации, что резко усиливает требования к совершенствованию рассудка (теперь уже можно сказать - Разума), поскольку он остается единственным гарантом как надежности трансляции способности социальной системы к обучению в поколениях, так и ее способности к приобретению новых адаптаций, причем в силу предшествующих доказательств суть этих адаптаций составляет новое знание о законах окружающего мира» (Фридман 1994, стр.19).

В этой цитате есть некоторые неясные моменты. Так, например, можно было бы спросить себя, если уже шимпанзе охотятся на крупного зверя, им тоже требуется вносить коррективы в ход охоты, почему же у них не появляется звукового языка? Кроме того, в статье не указывается, что именно дает охота на крупного зверя для развития звуковой речи.

Для того, чтобы ответить на этот последний вопрос, нужно, прежде всего, вспомнить, какой статус был у звуковой речи в обезьяньем сообществе. Благодаря этому мы поймем, каких именно качеств не хватало человеку, чтобы заговорить. Это последнее позволит нам понять, каков был путь от экстериорной знаковой системы обезьян к естественному языку.

Вспомним, что все вопросы нужно решать системно, и поставим вопрос шире: какую роль звуковые сигналы играют у тех, кто ими пользуется (разумеется, из животных), что общего в использовании звуковых сигналов у разных видов животных. Приведем в качестве ответа цитату из специальной работы Константинов и др. 1985:

«Оценивая связь между физическими свойствами звуков, издаваемых животными , и их функцией, исследователи подразделяют звуковые сигналы прежде всего на призывные, или уменьшающие расстояние между особями, и рассеивающие. Предполагается, что именно эта функция является наиболее эволюционно древней в системе звуковой сигнализации животных. <…> Еще одна из наиболее известных попыток классификации может быть названа эколого-функциональной <…> Согласно этому принципу сигналы млекопитающих (и птиц) разделяют на пять групп: сигналы размножения, сигналы, обеспечивающие контакты родителей и детенышей, сигналы предостережения, сигналы, связанные с добыванием пищи, сигналы, сопутствующие передвижению группы животных <…> в одной из классификаций звуки, издаваемые животными, систематизируются на основании различения функции предназначения в следующие четыре группы: для распознавания и определения места нахождения источника сигнала, для обеспечения соответствующего поведения животного (например, поиска корма или его поедания), для распознавания статуса животного, издающего сигнал, или его внутреннего состояния и для распознавания событий, происходящих в окружающей среде. <…> Мальчевский предложил различать одновременный и последовательный полифункционализм сигналов. При одновременном полифункционализме сигналы имеют основную и дополнительную функции, при последовательном функция сигнала меняется в зависимости от ситуации, в которой он действует.

Использование такого подхода позволило выделить у птиц пять типов звукового общения: тип общения по так называемым сопутствующим звукам, а также типы сигнализационный, ситуативный, эмоциональный и имитационный. Общение по сопутствующим звукам подразумевает ситуации, когда голос птицы или издаваемые ею механические звуки, являясь лишь выражением ее физиологического состояния или действия (индексный знак по Ч. С. Пирсу, симптом - А. Б.), возбуждают других птиц, тем самым изменяя их поведение. Под сигнализационным типом общения понимается передача звуком конкретной информации, например, призыв к спариванию или предупреждение об опасности (символьный тип знака по Ч. С. Пирсу - А. Б.). Ситуативный тип общения - это тот случай, когда множественность функций одного и того же сигнала выступает в разных смыслах в зависимости от ситуации, при которой он издается. Примером эмоционального типа общения является отражение в одном и том же сигнале разной степени возбуждения птицы. В данном случае эмоция отражает степень значимости сигнала. И, наконец, под имитационным типом понимается заимствование птицей звуков из окружающей среды, например , включение в песню звуков, издаваемых другими животными. Имитационный тип присущ лишь некоторым группам птиц, в частности воробьиным и попугаям <…> Если в этой связи вернуться к млекопитающим, то надо сказать, что у них звукоподражательные способности выражены слабо, и о звукоподражании у этого класса животных можно говорить пока что как об очень редком исключении (жирный шрифт мой - А. Б.)» (Константинов и др. 1985, стр. 25 - 29).

Из этой цитаты мы узнаем, что человек занимает в мире животных абсолютно уникальную позицию. Звуковая имитация у млекопитающих практически не встречается (некоторое исключение в этом смысле составляют, пожалуй, кошачьи²⁵). Нет ее и у обезьян, хотя в «визуальном» подражании их навыки вошли в пословицу. Между тем, без развития способности к звуковой имитации невозможно представить себе, как, например, можно было бы передавать от родителей к детям способность говорить. В связи с этим встает вопрос. Когда же начался процесс овладения человеческими предками голосовым аппаратом, что толкнуло наших предков на столь решительное отклонение от повадок млекопитающих и обратило их взор на птиц (воробьиные и попугаи), среди которых звуковая имитация достаточно широко распространена?

Исходя из предположения о том, что охота на крупного зверя все же имеет некоторое отношение к возникновению звуковой речи, попробуем прежде всего понять, зачем наши предки начали охотиться на крупного зверя. На этот вопрос возможны два ответа: либо это ритуальное мероприятие, необходимое стаду для того, чтобы перестраивать социальную иерархию; такого рода охота наблюдается у шимпанзе; либо это суровая необходимость, вызванная к жизни особыми обстоятельствами.

Выше уже упоминалось о том, что с выходом в открытое пространство степей и саванн произошло и увеличение стада. Большое стадо требует достаточно большого количества еды. Его можно добыть двумя способами: либо усилиями каждого члена сообщества с помощью собирательства и изнурительной охоты на мелкую дичь, либо охотой немногих, наиболее сильных и ловких членов стада на крупного зверя, одна туша которого сразу обеспечивает большое число особей на много дней. Второй способ гораздо экономней. Кроме того, он освобождает более слабых членов сообщества для других видов работы. Для того, чтобы показать, как тяжело жить племени, лишь спорадически устраивая охоту на большого зверя, процитирую отрывок рассказа Герберта Буце о жизни пигмеев, остановившихся в своем развитии (на самом деле, деградировавших), если не учитывать, что они владеют естественным языком, луком и стрелами и обмениваются с окружающими негритянскими племенами различного рода продуктами, почти на стадии Homo ergaster. «Такие «праздники» (когда удается убить крупного зверя, например, слона) случаются, однако, очень редко, чаще пигмеи возвращаются с охоты с пустыми руками. Их пища состоит поэтому на две трети из растительных продуктов (весьма малоценных из-за неперевариваемых компонентов) и лишь на одну треть из «мясных» (главным образом гусениц и личинок). <…> Пигмеям незнакома варка пищи, они лишены этой возможности, так как, хотя очаг есть в каждой хижине, нет посуды. Не владея искусством изготовления посуды, пигмеи вынуждены поэтому при приготовлении пищи ограничиваться лишь сушением и жарением. Куски мяса, клубни, корни, твердые плоды, рыбы величиною с кисть руки, очищенные бананы запекаются в золе домашнего очага; более мелкие продукты, как то: термиты, гусеницы, черви, улитки, раки, мелкая рыбешка (величиной с палец) в небольших количествах заворачиваются в два - три положенных друг на друга крупных и влажных листа и крепко перевязываются черенком листа, после чего кладутся возле тлеющего огня и в течение примерно получаса подвергаются действию жары» (Бутце 1956, стр. 229). Обращаю внимание читателя на рацион пигмеев, на долю в нем растительной и животной пищи, а также на трудности в добывании мелкой дичи, на вздутые животы от молоудовлетворительного качества растительной пищи. И все же пигмеи живут в теплом, богатом растительными продуктами тропическом лесу, а вот Homo erectus, как и homo sapiens пришлось жить во времена оледенений, перемежаемых периодами межледниковий.

Неоантропы появились, видимо, 50 - 60 тыс. лет назад в Африке. Их археологически засвидетельствованное появление в Европе относится к периоду приблизительно 40 000 лет до наших дней. На это время приходится вюрмское оледенение. Из центров ледниковых щитов к их краям дули холодные сухие ветры. В позднем мустье, первом периоде жития кроманьонцев в Европе к югу от границ ледника водились хладолюбивые животные - мускусный овцебык, северный олень, белая куропатка, лемминги, шерстистый носорог и мамонт. Территория, прилегающая к границам ледника была тундрой. На территории юга Европы в период Вюрмского оледенения была тайга.

В эти периоды растительная пища могла поддерживать древнего человека только в короткие летние месяцы. В таких условиях все решают охота и запасы, более того, в такие периоды охота на крупного зверя в некотором отношении выгоднее и экономнее по затрате усилий. Но кроманьонцы не были пионерами такого вида охоты. Искусство побеждать самых крупных животных досталось им от их предков. Известно, что охотой на крупного зверя начали заниматься Homo erectus и Homo ergaster. Известно также, что у неандертальца по-другому, чем у неоантропа был устроен слуховой аппарат и что по некоторым данным звуковой речи у него не было. Если предположить, что и палеоантроп и неоантроп произошли от Homo ergaster, то тогда получится, что звуковой сдвиг произошел уже после того, как их линии разошлись. По данным генетических исследований их линии разошлись приблизительно 500 тыс. лет назад. Следовательно, звуковой семиотический сдвиг у предков неоантропа приходится приблизительно на время поздней ашельской культуры, ближе ко второй сотне миллениумов до наших дней. К этому времени объем мозга у Homo ergaster увеличился почти до человеческих размеров. Приблизительно к этому времени относится усовершенствование кремневых орудий, следовательно к этому же времени можно отнести и начало трансформации приемов охоты на крупного зверя, повлекшую за собой семиотический сдвиг в звуковой сигнализации: ашельское заостренное кремневое рубило и другие кремневые изделия позволяют разделать тушу, перенести мясо к месту стоянки и поджарить его на костре. До усовершенствования орудий разделки, охота на крупного зверя вряд ли может быть выгодна. Убитого зверя нельзя транспортировать, к нему нужно подводить все стадо. Кроме того, его нельзя подвергнуть термической обработке.

Охота на крупного зверя в качестве основного вида добычи требует от таких слабых в сравнении с крупными хищниками и медленных в сравнении с копытными животных, как Homo, а) каких-то инструментов, заменяющих им органы нападения (когти, клыки и крепкие челюсти); б) хитрости, заменяющей им большую скорость, в) коллективные усилия, заменяющие им силу мышц крупных животных. Инструменты (крупную гальку) в охоте на гамадрилов и себе подобных использовал еще Homo habilis. Homo ergaster пользовался уже рогатиной, копьем и гарпуном с кремневым наконечником.

В охоте на крупного зверя было две основных стратегии: более опасный - тихое, незаметное подкрадывание вплотную и внезапное нанесение ударов по уязвимым местам на теле животного и более сложный, но гораздо более безопасный способ, при котором зверь отбивается от стада, загоняется в заранее намеченное место, в котором у него не оказывается возможности маневра, и забивается копьями, камнями и другими приспособлениями. Для того, чтобы продемонстрировать первый способ, обратимся опять к описанию Г. Бутце. «Копья с железными наконечниками служат некоторым пигмеям верным оружием для охоты на слонов. Учитывая уровень развития пигмеев, охоту на слонов следует признать для них делом отчаянной смелости, на которую решаются лишь самые отважные и ловкие люди. Для охоты на слона собираются обычно два - три пигмея, которые незаметно подкрадываются к злому и опасному слону-одиночке. При этом они соблюдают величайшие предосторожности, учитывают направление ветра и стараются не произвести ни малейшего шума. Существуют различные способы охоты на слонов: иногда (реже) один из охотников отважно подкрадывается под гигантское туловище и изо всех сил вонзает животному короткое копье в брюхо, в других случаях (чаще) копье вонзается слону между пальцев ног в тот момент, когда он поднимает ногу. В обоих случаях рассвирепевшее и раненое животное преследуют до тех пор, пока не загоняют его насмерть; иногда погоня продолжается три четыре дня. Большей же частью один из пигмеев вонзает изо всех сил свое копье в подколенную впадину задней ноги, а другой совершает аналогичное нападение на вторую заднюю ногу, в результате чего огромный слон с перерезанными сухожилиями валится на землю. Теперь для того, чтобы отрубить хобот и обескровить великана, требуется уже немного ловкости и сноровки.

В течение нескольких дней после этого вся группа пигмеев пирует, радуясь обилию мяса и не заботясь о сборе гусениц и клубней (выделено мною - А. Б.)» (Бутце 1956, стр.228).

По моей гипотезе где-то около 400 - 200 тыс. лет назад произошла трансформация в технике охоты или переход от одной из наиболее распространенных форм охоты к другой. Человек перешел от первого типа охоты (подкрадывания), для которого в качестве коммуникативного обеспечения был более выгоден язык жестов, ко второму, когда более выгодным средством коммуникативного обеспечения становится звуковой язык. Переход этот можно легко объяснить. Во-первых, как уже говорилось первый способ охоты контактен и поэтому более опасен. Гибель лучших охотников при неудаче оборачивается невосполнимой потерей для всего стада. Оно становится более уязвимым для капризов природы. Во многих описаниях стоянок неандертальцев, предпочитавших по моим представлениям первый способ охоты, указывается на многочисленные следы травм на костях и черепах охотников. Второй способ - дистантен и поэтому менее опасен. Более безопасный метод охоты предполагает и более благоприятную демографическую ситуацию. Более благоприятная демографическая ситуация способствует и более широкому распространению особей данного вида. К позднему мустье кроманьонец, уже хорошо владевший загонным методом охоты, вышел из дождливых районов Африки в более сухие, хотя и более холодные районы Европы. Возможно эта миграция произошла благодаря миграции промыслового зверя. Возможно, продвигаясь к северу, кроманьонец нашел более легкого для своего метода добычи зверя.

Второй способ более эффективен еще и потому, что одним загоном можно добыть несколько жертв, что при первом способе практически невозможно. Однако второй способ охоты гораздо сложней. Он может быть использован только при очень высоком уровне организации стада, при высокой и индивидуальной степени обученности охотников слаженным действиям по сложному сценарию, при хорошем умении быстро перестраиваться при изменении условий. Такого рода охота требует постоянного и длительного обучения и тренировок.

Охота на крупного зверя загонным способом требует разработки системы сложных общих сценариев и сценариев, рассчитанных на различные частные случаи. Сценарии эти должны учитывать и неожиданности и неудачу. Скажем, если говорить об охоте на мамонта, довольно частую жертву кроманьонцев, то охотники должны были вначале рассеять стадо, затем наметить какого-нибудь молодого, неопытного мамонта, отогнать его от других животных и затем гнать в заранее намеченное место - замаскированную яму, ущелье или болото. Затем одна группа должна была забрасывать его камнями и тяжелыми валунами (заранее подготовленными или найденными на месте), другая - колоть его копьями. Сценарий охоты не мог не быть достаточно сложным и не мог обойтись ни без тщательной разработки общего, абстрактного сценария охоты, ни без длительного предварительного обучения, ни без отработки операций, ни без ритуальных тренировок на общую согласованность действий, ни без магии, ни без знаковой системы, обеспечивавшей координацию действий в быстроменяющейся ситуации, ни без строгого распределения ролей в сценарии. Строгое же распределение ролей основывается на учете индивидуальных особенностей особи.

То же самое можно сказать об охоте на пещерного медведя, достигавшего 2,5 метров роста и обладавшего огромной силой. По предположениям некоторых ученых, неандертальцы боролись с этим чудищем в контактном поединке, несомненно уносившем жизни большого числа храбрых и сильных охотников²⁶. По моему предположению кроманьонцы пользовались и здесь другой техникой. Скорее всего, они использовали особый прием, который на время парализовал зверя. Судя по сообщениям исследователей пещерного искусства, в пещерах, где явно проводилось обучение маленьких охотников, в пещерах с наиболее выдающимися скульптурными изображениями медведя, всегда была и хорошая акустика. Это значит, что при обучении охоте на медведя звук играл какую-то важную роль. По моей гипотезе при охоте на медведя, как и при загонной охоте, использовался мощный (х)ор охотничьих голосов, призванный парализовать зверя. Если учесть, какой мощный резонанс создается для хора в пещере, то гипотеза эта кажется не столь уж и неоправданной. Думается, что именно этот прием, обеспечивающий большую безопасность и пригодный и для охоты на мамонта, позволил кроманьонцу победить неандертальцев в борьбе за место в верхнем звене пищевой цепи.

По наскальным рисункам и барельефам, скульптурам зверей в пещерах Шове, Фон де Гом, Нио, Альтамира, Монтеспан и др. видно, что люди тщательно изучали зверей, на которых они охотились, они знали их повадки, их уязвимые места, их анатомию. На гравюре, изображающей бизона в пещере Нио отмечены смертельные для зверя точки тела, к которым летят стрелы. Глиняная статуя медведя в пещере Монтеспан была изрешечена ударами копий. Судя по реконструкции, довольно убедительной, на статую надевали шкуру.

Вернемся теперь к охоте и к генезису звукового языка. Рассмотрим чуть более подробно семиотическую сторону двух упомянутых выше способов охоты. Они, как уже было сказано, принципиально отличаются друг от друга тем, что первая обычно требует тишины и незаметного и бесшумного приближения, а вторая, при которой жертва загоняется в удобное для убийства место, требует координации усилий многих людей, слаженности, координированного маневра и оглушительного запугивающего шума. Для охоты на дичь первого типа, как уже было сказано, удобен жестовый язык, который, кстати, как охотничий, отмечается у многих архаичных народов. Ср., например, замечание Леви-Брюля: «… туземцы округа Порт-Линкольн употребляют множество знаков, не сопровождаемых звуками. Это им очень полезно на охоте. Они умеют, пользуясь руками, давать знать своим товарищам, какие животные ими обнаружены, в каком они находятся положении… У них есть, таким образом, особые знаки для всех разновидностей дичи» Леви-Брюль 1999, стр. 126).

Для охоты на крупного агрессивного зверя, которого можно победить только коллективными усилиями, как тоже уже было сказано, более удобен звуковой язык (не отменяющий и жестового). Он, как уже упоминалось, удобен и для координации коллективных действий и для запугивания зверя. При этом нужно учитывать, что для воспроизведения достаточно громких звуков, пусть даже и коллективных, требуется серьезное развитие и голосового аппарата, и глоточного резонатора, и установления специального режима работы дыхательного аппарата, координированного с работой голосовых связок. Думается, что хор, играющий такую большую роль во всех древнейших ритуалах, зародился в недрах охоты на крупного зверя, а затем и в ритуалах, посвященных охоте. Успех использования голоса как инструмента охоты делал его сакральным для данного вида деятельности, наделял его магическими свойствами, в особенности, если он использовался в решающий, переломный момент охоты.

Мощный хорошо согласованный хор (или ор) большого количества сильных голосов создает эффект, ради которого все более или менее слабые животные сбиваются в стаи (см. по этому поводу Лоренц 1998, стр. 156 - 159), а именно, эффект присутствия одного огромного зверя, гораздо более крупного, чем жертва охоты. Рев десятков голосов охотников должен в этих случаях выполнять роль угрожающей позы - знака вторжения на чужую территорию. Чем, собственно, еще можно напугать огромного мамонта, тем более распугать, рассеять стадо мамонтов. Если же представить себе такой хор в пещере, то к его действию можно добавить еще и акустический эффект пещеры, эхо, сопровождающее (х)ор. Зверь от этого должен цепенеть, особенно, если звуковая атака начинается неожиданно. При таких условиях хороший сильный голос может служить способом повышения социального ранга, войти в число социально значимых навыков, а вместе с этим и послужить основой для естественного отбора. Устойчивое владение голосом, как социальный фактор, создает предпосылки и для того, чтобы голосовые элементы синкретического ритуала, как средства обучения и моральной и магической подготовки к охоте выделились в преддемонстрационный материал, из которого вырастают новые уже чисто звуковые ритуалы. А это и есть путь к развитию звукового языка.

Следующим обязательным этапом этого развития является обретение звуковым сигналом функции подражания (отсутствующей у приматов).

Охота на крупных животных, как уже не раз сказано, требует и сложного обучения, а обучение у первобытного человека также могло проводиться в основном в форме ритуала. Можно предположить, что охотничья знаковая мотивация, как обычно, развивалась из преддемонстрации - т. е. из обычных повседневных охотничьих действий, затем эта преддемонстрация преобразовывалась в привычку, обычай, переосмыслялась, у нее менялась мотивация, которая при возрастании социальной значимости трансформируется в знаковую, ритуальную, и далее образовывался ритуал подготовки к охоте на крупного зверя, ритуал обучения ей. Как, на мой взгляд, правильно замечает В. С. Фридман, в процессе самой охоты звуковые сигналы даже могут быть менее необходимы, чем при обучении, при котором отработка последовательности и координации действий требует управления. Кроме обучающих ритуалов, знаковый характер имели также и ритуалы, посвященные удачной охоте, выросшие из механизма подкрепления удачных действий, обусловливающего необходимость фиксировать успех (см. по этому поводу, например, Лоренц 1998, стр. 317 - 343), или ритуалы инициации юношей, или ритуалы, связанные с подготовкой к охоте. Обучение требует подражания, обучение звуковым эффектам требуют звукового подражания. Мне представляется, что под давлением этого важного социального фактора и началось постепенно физиологическое преобразование человеческого организма, которое, во-первых состояло в том, что в мозгу появился центр, координирующий «визуальные» и аудиальные типы поведения. Это объединило два ранее независимых анализатора и синтезатора поведенческих сюжетов в одну систему, а такого рода объединения, начиная действовать координированно, начинают унифицировать программы, по которым строятся два этих разных типа поведения, что приводит к существенному упрощению и унификации управления. Поскольку всем антропоидам свойственно визуальное подражание, его идея и приемы при этих условиях распространилась и на звуковое поведение. Дополнительным нейроанатомическим и нейрофизиологическим фактором, подтверждающим правомерность моей гипотезы, является то, что расположение речевых центров у человека (в левом или правом полушарии) в большой степени зависит от того, является ли он правшой или левшой. Обучение управлению рукой относятся к визуально воспринимаемым программам и требуют визуального типа подражания. Это подтверждает гипотезу о том, что визуальная и аудиальная программы поведения связаны и координированы, во всяком случае, в том, что касается речи.

Внешним фактором, способствовавшим процессам распространения идеи подражания на звуковое поведение могли служить также а) общая идея системного подражания «жизненному укладу» животных, на которых человек охотился (напоминаю, что для того, чтобы человеку в охоте сопутствовал успех, он должен хорошо знать повадки и образ жизни жертвы); б) особым авторитетом в сложившейся со звуковой речью ситуации для человека могли служить птицы, человек мог неосознанно перенимать у них и идеи, и приемы звукового подражания (кстати, в отношении звукового подражания человек имеет одно существенное сходство со способными к нему птицами: у птиц, так же, как и у человека за звуковое подражание и пение отвечает левое полушарие, и так же, как и у человека у певчих птиц наблюдается асимметрия мозга)²⁷. Остановимся на этих двух связанных друг с другом идеях подробнее.

Выход древнего человека на вершину пищевой цепи, мощное развитие мозга, сознания, разума, социальная иерархия, при которой один из членов стада должен был думать за все стадо, должен был ментально превратиться в олицетворение всего стада, особенно в моменты принятия важных решений в трудных ситуациях, способствовали тому, что самоидентификация, по крайней мере, элитной части человеческого сообщества, постепенно стала захватывать все большие части окружающего пространства со всем его населением, пока зона интересов человека не превратилась в территорию без границ. Это естественный процесс. Человек, как и всякое другое животное, рассматривает часть окружающего его пространства как личную зону (внутренний мир своего социума), вторжение в которую конкурента по его жизненным интересам, рассматривается как угроза для жизни. В. С. Фридман отмечает, что, например, для дятла физической смерти птицы при поражении в отстаивании своей территории предшествует социальная смерть, поскольку после поражения особь лишается своих пищевых угодий. Личная зона охраняется от любого, кто на нее посягает. Причем, как показал Лоренц, граница личной зоны устанавливается благодаря соперничеству конкурирующих особей. Точно такая же зона имеется и у всего стада. И если конкурентов у стада не оказывается, она расширяется теоретически до бесконечности.

В зону интересов стада, в связи с осознанием человеком своей роли (роли вершины пищевой цепи), при этом попадает и вся фауна личного пространства и вся его флора, поскольку человек всеяден. У древнего человека, как и у всякого животного, была не только прямая связь с природой, но и обратная. Человек не только уничтожал пищевые ресурсы на своей территории, но и заботился об их сохранности. Ни один хищник не заинтересован в том, чтобы убить как можно больше жертв. Он убивает столько, сколько ему нужно для пропитания. При этом, как показывают сохранившиеся в архаичных человеческих сообществах отношения между охотником и жертвой, человек переносил на своих жертв характеристики социальной иерархии своего общества. Медведь был не просто враг и жертва, он был тем, победа над кем выделяет человека из круга его собратьев, медведь был тем, кто в случае победы над ним повышает социальный статус человека в его собственном сообществе. Победа над сильным зверем в какой-то мере отождествлялась с победой над человеком более высокого ранга. Если же говорить обо всем сообществе, то победа над крупным зверем поднимала сообщество в рейтинге других сообществ. Ср. у Леви-Брюля: «У индейцев нутка-саунд «убитого на охоте медведя очищают от грязи и крови, которая на него обыкновенно налипает, затем приносят домой и, выпрямив, сажают перед царем, надев медведю на голову шляпу вождя (жирный шрифт мой - А. Б.) и осыпав его шерсть белым пухом. Перед мертвым животным ставят блюдо с пищей, и окружающие индейцы словами и жестами приглашают его есть». Трудно найти обычай более распространенный, чем почести, оказываемые животному, убитому на охоте» Леви-Брюль 1999, стр. 185.

Немаловажную роль в такого рода церемониях играет и унаследованная Homo sapiens sapiens от своих обезьяньих предков базовая программа, которая правда, у предков обращалась только к живым членам стада и имела своей целью предотвращение внутривидовой агрессии. Я имею в виду церемонию умиротворения, которая наблюдается у всех высших позвоночных и птиц. В архаичных сообществах считается, что со смертью жизнь животных не обрывается полностью. Их дух продолжает жить и может немало навредить убившему его человеку из чувства мести. Поэтому нужно обязательно загладить перед ним свою вину, умилостивить его. «У чироки, - пишет Леви-Брюль, - «имеются формулы для умиротворения убитых зверей» <…> В Канаде, «когда на охоте убивают медведя, охотник всовывает ему в пасть чубук и дует в головку трубки для того, чтобы наполнить дымом пасть и глотку зверя, он заклинает духа медведя не питать никакой злобы к охотнику за то, что он совершил с его телом, и не мешать ему во всех охотах, которые он предпримет в будущем» (Леви-Брюль 1999, стр. 185).

Необходимость изучения жизни и поведения всего, что входило в зону личных интересов человека по исключительной способности его к подражанию вызывало у него подражательную реакцию. Причем здесь могут быть два сценария. Известно, что обезьяны, например, подражают только тому, кто в социальной иерархии стоит выше по рангу (см. по этому поводу Лоренц 1998). Кстати, такая же иерархия у обезьян, как кажется, устанавливается и по отношению к животным других видов, т. е. одних животных обезьяны считают выше себя по рангу (это в первую очередь хищники, которые представляют для них угрозу), других - ниже. Так, замечено, что человеку обезьяны охотно подражают, а вот другим видам обезьян, например, - нет.

Приведу здесь соображения В. Н. Топорова, основанные на изучении мифологии. «Роль животных, как и вообще анимального (зооморфного или териоморфного) элемента в мифологии исключительно велика. Она определяется значением, которое имели животные на ранней стадии развития человечества, когда они еще не отделялись со всей резкостью от человеческого коллектива (жирный шрифт мой - А. Б.) - ни в его синхроническом состоянии (включение животных в социальную иерархию, помещение священных животных на вершине иерархической лестницы), ни в диахроническом аспекте (идея происхождения данного коллектива от животного или от животного предка), ни, наконец, онтологически (представление о животных как об особой ипостаси человека)» (Топоров 1980, стр. 440).

Если считать, что тотемы человеческих племен с архаичной культурой - рудименты древних иерархий такого рода, то любопытным представляется тот факт, что, кажется, нет такого животного или растения, которое бы у какого-нибудь племени не входило в круг тотемных объектов. Здесь нет приоритетов ни по размеру, ни по хитрости, ни по уму. Человек не подражал более высокому животному, которое бы стояло над ним в пищевой цепи: таких больше не было. Скорее всего, можно предположить, что человек поклонялся какому-нибудь своему открытию, касающемуся жизни того или другого вида животных. Так, древний человек мог прийти в благоговейный ужас при мысли о непостижимости умения маленькой пчелы организовывать жизнь роя, строить соты, делать мед, умения маленького богомола сражаться, умения крокодила, притворяясь бревном, незаметно подкрадываться к жертве и т. д. Поразившую его черту он далее и делал основным параметром в построении иерархии, в которую включал и себя. Возможно, ему казалось, что удивившая его черта, удивившее его животное или птица - магический ключ к успеху во взаимодействии его с природой. Стремясь к обретению недостижимого для него идеального свойства поразившего его животного или птицы, человек модельно и качественно с ним сливался. Вот как описывает отношение к своему тотему Л. Леви-Брюль: «…«трумаи (племя северной Бразилии) говорят, что они - водяные животные. Бороро (соседнее племя) хвастают, они - красные арара (попугаи)». Это вовсе не значит, что только после смерти бороро превращаются в арара или что арара являются превращенными в бороро и поэтому достойны соответствующего обращения. Нет, дело обстоит совершенно иначе. Это не имя, которое они себе дают, это также не провозглашение своего родства с арара, нет. Бороро настаивают, что между ними и арара присутствует тождество по существу» (Леви-Брюль 1999, стр. 63).

В результате какое-то одно племя научилось у грызунов запасать на зиму провизию, какое-то другое племя переняло у волков приемы стайной охоты (ср. замечание Н. Н. Воронцова: «... одомашнивание собак началось около 12 - 14 тысяч лет назад, тогда как ассоциация между первобытными охотниками и волками «стала возникать по крайней мере 40 тыс. лет назад» (ссылка на Clutton-Brock J. Dog // Mason I. L. Evolution of Domesticated Animals. L.-N.-Y. 1984, p. 198 - 211) - Воронцов 1999, стр. 51), какое-то племя, подражая одновременно грызунам и пещерным львам и медведям, начало занимать эти пещеры, вытесняя при этом предметы подражания. Да и медвежий мех, надетый человеком на себя, - тоже результат подражания. Навыки и обычаи, подсмотренные у животных людьми затем распространялись между разными племенами, поскольку и себе подобным человек также системно подражал.

Второй путь в системном подражании предполагает измену обезьяньему принципу подражать только животным более высокого ранга. Потребности выживания, необходимость обретения максимальной гибкости в адаптации научили человека учиться у всех, кто в каком-то аспекте символизировал успех в адаптации, во взаимодействии с природой. Это свойство очень важно в экстремальных климатических условиях. В конце концов, человек выжил и благодаря тому, что он ел падаль (на мой взгляд, свидетельством тому являются не только археологические данные, но и данные мифологии, в которой широко распространен образ ворона, в частности, как демиурга), большой медвежьей шкуре (и этому звериному персонажу в мифологии отводится огромное место), и благодаря маленькой рыбьей кости, заменявшей ему иглу, и благодаря несолидной для млекопитающего птичьей способности подражать различным звукам просто так, из любви к искусству (отмечу, что в мифологии широко отражена связь человека с птичьим миром, дававшим ему мясо, яйца, пух, перья). В поселке Келлог, одном из немногих мест, где кеты еще помнят свой язык и свои обычаи, я видел гениальных форм кованное изображение гагары, персонажа кетской мифологии.

Человек не просто благодарно включал в свое сообщество те виды животных, птиц и даже насекомых, которые кормили его, он не просто подражал им на первых переходных этапах своего существования, он, еще неуверенный в своих силах, пытался слиться с ними в единое сообщество различными способами, начиная от подражания, кончая опытами скрещивания с ними. У ван Геннепа приводятся сведения об обрядах совокупления с животными, уходящих своими корнями в глубокую древность. «…в некоторых случаях обрядом приобщения может быть совокупление с животными (скотоложство). Оно проявляется в очень четкой форме на Мадагаскаре: у антаиморо мужчина может вступить в супружеские отношения с женой лишь после полового акта с телкой, которую специально выхаживают, украшают цветами и гирляндами; название антаиморо означает «коровьи женихи». Обряд, по-видимому, связан с тотемизмом. У некоторых племен Британской Новой Гвинеи совокупление со скотиной - один из обрядов церемоний инициации. <…> О магически-религиозном эффекте, ожидаемом от совокупления с животными, можно судить на основании рецептов, записанных доктором Ал. Митровичем в Далмации. Для того, чтобы избавиться от болезненного исхудания, нужно совокупиться с курицей или уткой, а от гонореи - с курицей, которой в момент совокупления отрезают голову; чтобы овладеть дьявольским искусством, совокупляются с коровой… <…> Скотоложство (с курами, утками и т. д.) у аннамитов столь распространено, что европейцы никогда не едят домашнюю птицу, если она не была забита у них на глазах» (ван Геннеп 1999, стр. 157).

Все добытые человеком сведения требуют трансляции, передачи его соплеменникам. Причем сложные сведения требуют сложных форм передачи. Главной такой формой был испытанный еще в дочеловеческие времена вид взаимодействия живых существ, выполняющих по Лоренцу одну из важнейших функций - смягчение внутривидовой агрессии, - ритуал. Ритуал, кстати одновременно является и самым сложным видом семиотических текстов у животного, ритуал основан на инстинктивных формах поведения - движениях. Кроме того, ритуал позволяет синтезировать различные виды поведенческих элементов: и визуального и слухового и тактильного и одорального. Ритуал всегда естественно ритмизован. В нем синкретично слиты все формы человеческого поведения. Ритуал позволяет вычленять в нем отдельные компоненты, которые могут повторяться в различных семиотических текстах. Ритуальный текст, с одной стороны, позволяет включить в себя природное или искусственное окружение, в котором развивается действо, с другой стороны, допускает как монологические формы построения, так и полилогические. И, наконец, ритуал непосредственно связан с инстинктивными программами, что, с одной стороны, открывает путь к «геномизации» информации, с другой стороны, позволяет построить на его основе новый тип семиотических систем.

Элементы ритуальных действий, служивших целям обучения, сплочения охотничьего воинства, физической подготовки, отработки координации в действиях охотников, разучивания последовательности действий и этапов охоты на зверя и можно назвать тем первобытным языком жестов, о котором говорили сторонники жестовой теории развития естественного языка. Однако, термин ЖЕСТ должен фигурировать здесь не в том его понимании, к которому мы привыкли (жесты - движения рук, представляющие собой означающие знаков особого моторного типа), а в некотором новом для русского языка значении этого слова. Под жестами далее я буду понимать намеренные (а не непроизвольные) знаки, означающим которых являются движения любых частей человеческого тела, включая все тело целиком. В этом смысле к жестам должны относиться и позы, и движения мышц лица, и малозаметные, но вполне намеренные знаковые движения или позиции глаз. К жестам же я буду относить и некомбинированные звуки, которые представляют собой законченные сообщения (звуковые жесты). Если принять сказанное по отношению к жестам выше, то можно было бы согласиться с Вяч. Вс. Ивановым: «Предполагается, что подобные системы жестовых знаков наряду с ограниченным количеством (около 20 - 40) коротких звуковых сигналов были основным средством общения гоминидов на протяжении около 3 млн. лет и только в самый поздний период эволюции предков человека (100 000 - 40 000 лет назад) начинается глоттогенез в собственном смысле слова. Согласование данных лингвистического сравнения всех языков человечества (говорящего в пользу теории моногенеза), антропологической реконструкции развития речевого аппарата от неандертальцев к homo sapiens sapiens и палеоневрологического восстановления развития речевых зон левого полушария позволяет предположить, что у предков человека, как и у современного человека в эмбриональном и раннем развитии, раньше формируются зоны правого полушария, отвечающие за семантику жестов иероглифического («символического») типа и слов звукового языка, потом задние (затылочно-теменные) зоны левого полушария, которые ответственны за словесное называние отдельных предметов, позднее всего передние (височно-лобные) зоны левого полушария, занятые построением синтаксически сложных структур. Можно думать, что отвечающая этой последовательности созревания зон мозга последовательность, в которой развивается знаковая деятельность ребенка (жестовая речь - однословные обозначения предметов словами - сочетания слов в предложениях), в известной мере повторяет и эволюционные стадии в глоттогенезе» (Иванов 1990, стр. 109).

К этой длинной цитате необходимо сделать два замечания: во-первых, по моим сведениям, реконструкция праязыков еще не дошла до такой стадии, чтобы был реконструирован один праязык, общий для всех языков человечества. Хотя несомненно в последние десятилетия, благодаря работам компаративистов Московской школы (В. М. Иллич-Свитыча, В. А. Дыбо, А. Б. Долгопольского, С. А. Старостина, С. Л. Николаева, А. В. Дыбо, О. А. Мудрака и др.) были сделаны замечательные открытия новых крупных макросемей (ностратической - В. М. Иллич-Свитыч, В. А. Дыбо, А. Б. Долгопольский, синокавказской - С. А. Старостин), тем не менее, реконструкция праязыков многих языковых семей находится далеко не в стадии ее завершения (америнские языки, языки аборигенов Австралии и др.) почти неизученной остается еще большая семья папуасских языков (порядка 500). Так что говорить о том, что реконструкция праязыков говорит в пользу теории моногенеза, на мой взгляд, еще рано.

Второе замечание касается соотношения неандертальцев и неоантропов. Как кажется, в настоящее время уже и сам Вяч. Вс. Иванов пришел к выводу о том, что неандертальцы не являются предками кроманьонцев (см. Иванов 1998, стр. 499).

В другой своей замечательной работе (1977) Вяч. Вс. Иванов говорит о проблеме соотношения жестового и звукового языка более подробно. Наиболее существенными для этой проблемы, на мой взгляд являются следующие затронутые им вопросы. 1. Звуковая и визуальная системы коммуникации у обезьян были разделены и обособлены, при этом звуковая система коммуникации у обезьян не предполагает имитации, в то время как зрительная система держится именно на имитации. 2. Между звуковым и оптическим кодом существует распределение, которое у обезьян, а следовательно, первоначально и у древнего человека было другим, чем у современного. 3. Важным следствием из п. 1 является то, что у обезьян коммуникация, которая вырабатывалась с помощью обучения, шла по зрительному каналу, а не по звуковому, из чего следует, что развитие жестового языка должно было предшествовать развитию звукового. 4. Жестовый репертуар у человека пересекается с жестовым репертуаром у обезьян (объятья, кивок головы, поклон), из чего делается вывод об архаичности этих жестов у человека. «Поэтому естественные системы жестов могут рассматриваться, как источник для реконструкции древнейшего набора поведенческих единиц (бихевиорем)» (Иванов 1976, стр. 21). 5. Исследования Ниссена и Йеркса (1934), (1943), а также Берча (1952) показали, что при совместном решении задач группа молодых шимпанзе вырабатывает элементарные жестовые знаки для коммуникации. «Эти выводы согласуются и с более поздними результатами обучения шимпанзе искусственным системам знаков, в том числе пальцевому (жестовому) языку глухонемых…» (Иванов 1976, стр. 21). Из этих наблюдений, а также из наблюдения нейрофизиологов о том, что использование звукового сигнала в качестве средства коммуникации требует очень высокого уровня развития мозга, делается вывод о том, что прогресс, которого требует возможность звуковой речи у древнего человека, был достигнут благодаря первоначальному развитию жестового языка и затем постепенного перераспределения функций жестового и звукового языка. 6. Этот последний тезис подтверждается отличиями между обезьянами и австралопитеком, с одной стороны, и неоантропом, с другой, в положении надгортанника и форме фарингальной полости: у обезьян и австралопитека надгортанник располагается высоко и это его положение не позволяет образовать достаточно большой и гибкий резонатор для регулирования изменений гортани, обеспечивающих образование управляемых и достаточно тонких звуковых различий, способствующих возникновению звуковой речи. 7. Следы жесткого распределения между звуковым и жестовым языком сохранились в обычаях многих архаичных сообществ. «Чрезвычайно существенным представляется то, что в определенных ритуально обусловленных (и тем самым возможно способствующих сохранению древних пережитков) условиях общения звуковой язык запрещается и заменяется языком жестов - у австралийского племени аранта в периоды траура и инициации…» (Иванов 1976, стр. 27). 8. Переходный этап в перераспределении обязанностей между звуковым языком и языком жестов просматривается в обозначении чисел; «в очень большом числе языков мира числительные представляют собой наименования таких жестовых знаков, которые становятся из знаков-указателей (обозначения частей тела) знаками-символами при становлении систем счета, основанных на установлении соответствий между частями тела и единицами пересчитываемого множества предметов. <…> Выготский …исследовал такие явления, как счет на пальцах, в котором он видел пережиточные остатки древних форм поведения, сохранившихся у современного человека при том, что они включены в систему других (высших) форм поведения» (Иванов 1976, стр. 28).

Другим свидетельством того, что язык жестов послужил базой для развития звукового языка, Вяч. Вс. Иванов вслед за С. Эйзенштейном видит в том, что многие абстрактные понятия образуются в естественном языке через обозначения действий, т. е. через единицы оптического кода (ср., например, отвращение от отвернуться). «Иначе говоря, в основе значений слов (даже самых абстрактных) лежат обозначения простых движений человека. Эту простую биологическую схему, над которой надстраивается все многоэтажное здание слов языка и их значений, и стремился уяснить Эйзенштейн с обычным для него (как и для Выготского) вниманием к исходной фазе развития» (Иванов 1976, стр. 30). 9. На основании исследований пятидесятых годов советского археолога В. В. Бунака, подтвержденных исследованиями 70-х годов американских нейрофизиологов Гешвинда и Левицкого, касающимися асимметрии левого и правого полушарий, связанной с появлением у Homo sapiens sapiens зон Вернике и Брока, Иванов относит время появления звуковой речи у кроманьонцев к верхнему палеолиту.

Вернемся теперь к охотничьим ритуалам. Тот факт, что охотничьи ритуалы были важной частью и при подготовке к охоте мы можем судить уже только по рисункам, оставленным нам кроманьонцами. Самые ранние из них (в пещере Шове) восходят к верхнему палеолиту (≈30 000 лет до р. Х.). Наскальные рисунки с изображениями объектов охоты всегда располагаются не на видном, легкодоступном месте, а в местах, куда добраться можно лишь с большим трудом. «В пещеру Фон де Гом попадают с огромными трудностями, протиснувшись через маленькую щель - «Рубикон». В Ля Мут подобное отверстие пришлось расширить, и все же проникнуть вглубь можно лишь по-пластунски. В Нио зал с роспиями удален от входа на целых полмили. В Тюк д'Одубер, чтобы увидеть барельефы из глины, надо проплыть по подземной реке, подняться по узкой трубе на второй этаж и, согнувшись , пройти по нему изрядное расстояние до последнего зала. Вход в Пиндаль расположен на отвесной скальной стенке, в Пасьегу спускаются по карстовому колодцу, в Кабрере проползают по запутанным коридорам, образующим настоящий лабиринт» (Формозов 1994, стр. 16). Кроме того, следует обратить внимание на многочисленные наблюдения палеоантропологов о том, что пещеры служили древнему человеку лишь временным убежищем. Из всего этого следует, что наскальные рисунки не выставляли для эстетического наслаждения рафинированных коллег по племени, а прятали в самые трудно доступные места. Скорее всего, в этих местах только посвященными совершалось таинство, магический обряд.

Насколько сложными и изнурительными были магические ритуалы, предшествующие охоте, можно судить уже по организации жизни архаических человеческих сообществ. Ср. описание такого рода ритуала у Л. Леви-Брюля. «Кэтлин подробно описал «танец бизона», «исполнявшийся с целью заставить бизонов появиться… Приблизительно 5 или 15 манданов сразу принимают участие в пляске. У каждого из них на голове шкура, снятая с головы бизона (или изображающая ее маска) с рогами. В руке туземец держит лук и копье, оружие, которым он обычно пользуется в охоте на бизонов… Танец продолжается без перерыва до тех пор, пока не появляются бизоны: иногда танец затягивается на две - три недели, не прекращаясь ни на минуту… Пляска изображает охоту, во время которой ловят и убивают бизона… Когда один туземец устает, он дает об этом знать другим, наклоняясь телом вперед и делая вид, что он падает; тогда другой туземец выпускает в него из лука стрелу с притупленным наконечником. Первый падает как бизон, присутствующие вытаскивают его из круга за пятки, размахивая над ним ножами и жестами изображая обдирание и свежевание бизона. Затем его отпускают, а место в кругу занимает сейчас же другой, который, наряженный в маску бизона также вступает в танец… Так продолжается до тех пор, пока не появляются бизоны» (Леви-Брюль 1999, стр. 179). Трудность исполнения ритуалов, кстати, свидетельствует о том, какое большое значение им придается в общем комплексе охоты как вида человеческой деятельности. Как гласит древняя мудрость, энергия идет вслед за мыслью.

Следующей ступенью развития ритуального действа по гипотезе А. Н. Веселовского должно было стать усложнение и дифференциация элементов ритуала, редукция, упрощение элементов, из которых они строятся, и, наконец, переориентация на какие-то другие знаковые потребности, скажем, просто на обозначение с их помощью каких-то ситуаций, а впоследствии, когда человек научился выносить в речь свою ментальную способность моделировать предметы, и предметов. Серьезным подтверждением гипотезы о предшествовании жестового языка звуковому является тот факт, что неандертальцы, по данным палеоантропологов, по чисто физиологическим причинам (в частности, высокое, как у обезьян и новорожденных детей, положение надгортанника, контролирующего модуляции голоса при произнесении звуков в слоге) еще не могли владеть звуковой речью, при том, что у них наблюдается довольно сложная культура, предполагающая высокий уровень развития социума, а следовательно и высокий уровень сложности коммуникативных систем, которые его держат. Кроме того, многие специалисты по древним и архаичным культурам отмечают наличие у архаичных народов богатого жестового языка. При этом, похоже, что языки эти относительно самостоятельны и, более того, имеют свою особую грамматику и даже используются как средство межплеменного общения. Леви-Брюль, в частности отмечает, что наука располагает «формальными свидетельствами об этом (жестовом - А. Б.) языке в отношении большого числа наименее развитых обществ» (Леви-Брюль 1999, стр. 125). Ср. у него также: «У варрамунга… вдовам запрещается говорить иногда в течение 12 месяцев, в продолжение всего этого времени они общаются с другими лишь при помощи языка жестов. Они приобретают такое искусство в применении этого языка, что предпочитают пользоваться им даже в тех случаях, когда их уже ничто к этому не обязывает. Не раз бывает так, что среди собравшихся на стоянке женщин царит полное молчание, а между тем они ведут между собой весьма оживленный разговор при помощи пальцев или, вернее при помощи рук и кистей. <…> В туземной стоянке Теннат-Крик живет в настоящее время одна очень старая женщина, которая в течение 25 лет не произнесла ни одного слова» (Леви-Брюль 1999, стр. 125)

В ритуале все действия слиты в единое целое, из которого трудно вычленить работу отдельных органов, в том числе и звуки, обозначающие моменты синхронизации действий или какие-то другие сюжетные элементы. Однако при дальнейшем усложнении ритуального действия и повышения социальной роли звукового сигнала отдельные элементы ритуала вновь могут быть переосмыслены, у них может появиться своя отдельная вторичная знаковая функция. Скажем, если на охоте и в ритуале человеку отведена определенная роль, связанная со звуковым сигналом и человек выполняет эту роль (возможно, каким-то запоминающимся образом), звуковой сигнал может закрепиться за этим человеком в качестве его маркера и вне охоты и ритуала. Маркеры затем переходят в имена собственные вначале еще не как узко ориентированные на именование данного человека а синкретично соединяющие в себе способность обозначать и объект, и действия, которые этот объект совершает на охоте, и характерные для данного объекта бытовые действия. У многих народов с архаичной социальной организацией имена собственные представляют собой название некоторой ситуации, почему-то ассоциированной с именем человека. Ср. имена австралийских аборигенов типа: баррамунди-плавает-в-воде-и-видит-человека, баррамунди-ломает-копье, баррамунди-шевелит-хвостом-плывя-вокруг-своей-икры, баррамунди-ест-рыбку (Леви-Строс 1994, стр. 250). Баррамунди (osteoglossom) - рыба, на которую охотятся с копьем. Как видно из этих примеров, имя собственное представляет собой здесь одновременно и предложение, описывающее охотничью ситуацию. Это в некотором смысле лингвистический атавизм. Первоначально, как это, например, бывает при овладении речью ребенком, и как это, как мы выяснили, всегда бывает в семиотических текстах животных один знак и должен составлять целый текст. Имя собственное может состоять и из одного звука, равного одному предложению, равному сообщению. Богатая полисемия, нерасчлененность семантики знака всегда свойственна молодым семиотическим системам. Так, например, было на начальных стадиях развития письма (см. об этом ниже, в п. 3. 3), когда один и тот же иероглиф вначале обозначал одновременно, скажем, и 'нога', и 'ходить', и 'пнуть' и т. д., а потом дифференцировался.

Имена собственные по моей гипотезе предшествовали в именовании всем прочим именам. Это может объясняться и особенностями охоты на крупного зверя, при которой требуется учет индивидуальных особенностей каждого охотника, и особенностями мировосприятия древнего человека, отраженными в фактах, подтверждающих способ его самоидентификации. Древний человек был замкнут в пределах своего социума, от которого полностью зависел. Высказывание Йеркса «Один шимпанзе - вообще не шимпанзе», в общем, вполне можно отнести и к древнему человеку. Возникновение собственных имен свидетельствуют о некотором этапе освобождения человека от полной ранговой детерминированности, которая проявлялась в том, что использование собственных имен предполагает необходимость учета наряду с ранговыми свойствами особи, также и ее индивидуальных свойств. Учет же индивидуальных свойств особи в первую очередь тесно связан с охотой на крупного зверя. Это свойство проявляется у всех крупных хищников, практикующих коллективную охоту на зверя, превосходящего этого хищника по каким-то существенным для охоты параметрам. Так, в книге Константинов и др. 1985, посвященной звуковой сигнализации различных животных, отмечается: «В целом набор средств общения у лисиц заметно беднее, чем у волков. Эти различия связаны с различиями в биологии животных. У волков кроме пары существует прочная, сложная, долго не распадающаяся общественная группа - стая. <…> В связи с тем, что волки часто охотятся за крупными копытными, для стаи необходима полная упорядоченность, координация индивидуальных возможностей всех животных (выделено мною - А. Б.). Лисицы же - преимущественно одиночные бродяги, довольствующиеся чаще всего мелкой добычей, которую можно поймать в одиночку» (Константинов и др. 1985, стр. 112 - 113).

Закрепление имени собственного, скорее всего, было вначале привилегией избранных, оно должно было соотноситься и с высоким социальным рангом особи. Я связываю это с тем, что, судя по всему, управление охотой на крупного зверя было распределенным. Вожак стаи отдавал команды вожакам групп, выполнявших какие-то специальные функции в этой охоте. Для этого и требовались имена, которые одновременно могли служить сигналом к началу определенной фазы охоты или замене одного варианта сценария на другой. Впоследствии имя человекокоманды могло распространиться на его семью , а затем - на род. Позже оно могло послужить основанием для названия тотема. У Леви-Строса (1994) дается множество примеров, когда у всех членов тотема имеется одно имя (естественно, с дополнением его личным именем). Причем, отмечаются случаи (например, у бороро) бедных именами кланов и богатых, случаи, когда бедные кланы вынуждены ждать, когда богатые именами кланы дадут имя новорожденному из бедного именами клана) - Леви-Строс 1994, стр. 250.

Непосредственное отношение к обсуждаемой теме, по-моему имеет и древний элемент обрядов и ритуалов - инвокация, называние по имени, выкликание, вызывание. О. М. Фрейденберг считала их древнейшим элементом в обрядах и ритуалах. Обращение, выкликание, вызывание и в современных языках существуют в атавистической форме: у него нет грамматики, оно составляет отдельное предложение, оно же - сообщение. По форме оно представляет собой знак, ничем не отличающийся от знаков, функционирующих в семиотических системах животных. У него нет грамматики, при нем нет глагола, его нельзя поставить ни в прошедшее, ни в будущее время. Оно всегда в настоящем. В некоторых языках обращение стоит в вокативе, равном по сегментному составу форме основы (ср. русские «Вась!», «Петь!», «Маш!»), т. е. в абсолютно аморфной форме. По моей гипотезе - это явление восходит к доязыковым формам звуковой сигнализации. Кстати, точно такими же свойствами обладает другая атавистическая форма слов - междометие. Междометие - также всегда отдельное предложение и сообщение, к которому ничего нельзя добавить: ни глагола, ни существительного, ни прилагательного. Междометие, так же, как и вокатив стоит в настоящем времени. Оно аморфно. Если идеофоны, выраженные нефонемным способом, вставляются в речь, они классифицируются как междометия. Это совпадение не случайно, поскольку и междометия и обращения восходят к тем временам, когда у человека не было грамматики. К этому же времени, на мой взгляд, восходят и инвокации, как элемент ритуального синкретического действа.

Еще одним косвенным доводом в пользу того, что имена собственные были первыми знаками предметов, является тот факт, что имена нарицательные в языках, обслуживающих архаичные человеческие культуры очень специализированы, чем и напоминают имена собственные. На эту необыкновенную специализированность имен нарицательных у архаичных племен указывают многие авторы, на мой взгляд, неправомерно считавшие, что у архаичных в этом смысле языков отсутствуют абстрактные существительные.

И, наконец, есть еще один фактор, который, по моему мнению, должен был способствовать развитию системы имен собственных - это переход к учету родственных связей. Запрет инцеста и образование сложных брачных отношений в человеческих племенах, использование института брака для организации социумов, больших, чем род, несомненно требуют полного учета всех членов социума, а это в свою очередь требует мнемонических приемов, в организации которых семиотические системы не имеют себе равных. Имена собственные как племенная система отображала не только всю социальную структуру социума, но и организацию престижных для него видов деятельности.

Кроме звукового языка, есть еще один барьер, который должен был преодолеть Homo ergaster, чтобы эволюционировать в неоантропа - каннибализм. Каннибализм, выражавшийся у этого типа Homo в том, что его представители могли охотиться и на себе подобных, свидетельствует об отсутствии у них факторов, тормозящих внутривидовую агрессию, а факторы такого рода связаны прежде всего с наличием особого типа самоидентификации. Самоидентификация Homo ergaster не поднималась до уровня вида, - только до стада. Похоже, что новый тип самоидентификации, ориентированный на весь вид Homo sapiens sapiens, а не только на свою семью, появился у неоантропа, уже осознавшего, что он стоит на вершине пищевой цепи, что выше - никого. Эта перемена связана и с изменением в отношениях к себе подобным, связанным с изменением системы брачных отношений, образованием союзов племен, основанных на обмене брачными партнерами, с началом учета родственных отношений, с захоронением родственников, появлением у неоантропа мира как ментального инструмента для проектирования, увязывания всех представлений, выработанных опытом в единую систему, с появлением мифологии, с появлением ролей у родов и племен, с появлением обмена продуктами. Именно эти факторы сдерживают внутривидовую агрессию. Рассмотрим вначале понятие мира.

2. 5. Мир.

В гипотезе Веселовского, которого, в общем, интересовало только происхождение литературных жанров, упор был сделан лишь на форму текста, на тип семиотической системы. Его не интересовали ни структура означающего текста, ни структура его означаемого, ни, тем более материал, из которого были сделаны знаки, ни законы, по которым текст был построен. В разное время его замечательная гипотеза была дополнена О. М. Фрейденберг и Е. М. Мелетинским, которые указывали, что у человека ритуал погружен в миф, который синкретически объединяет в себе зачатки позитивного знания, религии, систему обучения и воспитания, правила организации жизни, жизненного пространства. Формальная структура мифа однако воспроизводит ментальную структуру более общего типа - мира, поэтому сначала мы поговорим о ней.

Термин МИР в моей работе будет использоваться в двух разных значениях: 1) как термин, обозначающий ментальный моделирующий инструмент, противопоставленный с одной стороны сенсорному аппарату (как моделирующему инструменту), геному (в той же ипостаси), и памяти; 2) как термин, обозначающий конкретный ментальный модельный мир (например, мир, построенный для того, чтобы спланировать завтрашний день, мир «Одиссеи», референциальный мир, заданный семиотической системой ШЛАГБАУМ, мир древнегреческого мифа и т. д.), противопоставленный другим мирам и имеющий с ними определенные общие характеристики. Понятие мира во втором смысле подробно рассмотрено на одном примере в первой главе. Об общих характеристиках этого понятия будет подробно говориться во втором томе. Здесь же ограничусь лишь короткой справкой. В достаточно четкой, как говорил К. Поппер, фальсифицируемой форме, термин мир был введен впервые, видимо, в работе Л. Витгенштейна «Логико-философский трактат» (Витгенштейн 1994, стр. 5 - 73), изданной в 1921 г. Поскольку трактат логический, в нем рассматривается только два мира - реальный мир и его ментальная модель, которая обозначается в Трактате термином Bild 'образ, картина'. Вот серия его определений.

«1 Die Welt ist alles, was der Fall ist.

1. 1 Die Welt ist die Gesamtheit der Tatsachen, nicht der Dinge.

1. 11 Die Welt ist durch die Tatsachen bestimmt und dadurch, daβ es a l l e Tatsachen sind.

1. 12 Denn, die Gesamtheit der Tatsachen bestimmt, was der Fall ist und auch, was alles nich der Fall ist.

1. 13 Die Tatsachen im logischen Raum sind die Welt.

1. 2 Die Welt zerfällt in Tatsachen <…>

2. 063 Die gesamte Wirklichkeit ist die Welt.

2. 1 Wir machen uns Bilder der Tatsachen.

2. 11 Das Bild stellt die Sachlage im logischen Raume, das Bestehen und Nichtbestehen von Sachverhalten, vor.

2. 12 Das Bild ist ein Modell der Wirklichkeit. <…>

2. 14 Das Bild besteht darin, daβ sich seine Elemente in bestimmter Art und Weise zu einander verhalten.

2. 141 Das Bild ist eine Tatsache. <…>

2. 1511 Das Bild ist s o mit der Wirklichkeit verknüpft; es reicht bis zu ihr. <…>

2. 171 Das Bild kann jede Wirklichkeit abbilden, deren Form es hat²⁸» (Витгенштейн 1994, стр. [5] - [8])

Заслугой Витгенштейна, на мой взгляд является то, что он четко определил отношения между отображаемым ментальным образом, фрагментом действительности и самим этим образом. Он прямо указал на то, что это - модель²⁹. Поскольку он в пункте 2.1511 говорит о том, что образ соприкасается с действительностью, можно предположить, что действительности, как миру, он противопоставляет другой мир - модельный ментальный мир. Противоречие между этим утверждением и утверждением, помеченным п. 1. 13 и сопоставленным с утверждением под № 2. 141, мнимое, поскольку при аккуратном рассмотрении окажется, что ментальный мир погружен в действительный. Таким образом, в действительном мире имеется подмир, который моделирует мир, в который он погружен. Такова суть рефлексии, еще одной характеристики, которую Пьер Тейяр де Шарден считал чертой, отличающей человека от животного. Необходимо заметить, что у этой великой черты имеется малозаметный недостаток: она - источник парадоксов, суть которых была в прошлом веке вскрыта логиком Гёделем. Недостаток этот был унаследован от мышления и естественным языком, в котором ярче всего он проявился в семантической конструкции возвратного местоимения.

Как это можно было заметить из описания референтного и денотативного миров семиотической системы ШЛАГБАУМ, мое понимание мира отличается от витгенштейновского. Отличия эти следующие. Я не считаю, что мир - это совокупность фактов. Простая совокупность фактов не предполагает законов, по которым они построены, законов, по которым факты начинают или не начинают иметь место в данном мире. Для меня самым главным компонентом мира являются законы, по которым в нем живут его объекты, второй главный компонент мира. Далее. Для меня очевидно, что мир - это динамически развивающаяся (опять же по определенным законам) система, у него есть история, а следовательно и диахронный аспект описания.

Судя по работам этологов у высших животных, которые, как и человек, имеют инструмент, предназначенный для моделирования действительного мира (и он у них по принципам действия, в общем, не отличается от модельного мира человека), не отмечена способность к моделированию какого бы то ни было мира, кроме реального. Их ментальная деятельность, похоже, всегда связана с настоящим моментом, хотя у них несомненно есть память, например, позволяющая им узнавать предметы, с которыми они контактировали раньше. Однако память животных служит им, видимо, исключительно инструментом ориентации в ситуации «здесь-и-сейчас». Их поведение жестко мотивировано ментальным миром, моделирующим реальный. Возможно, единственным ирреальным миром, который может быть дополнением к уже упомянутому миру, моделирующему реальный, является сновидение. По предположению некоторых специалистов высшие позвоночные способны видеть сны. Собаки иногда лают, рычат во сне, однако как только просыпаются, ведут себя так, как будто им ничего не снилось. Еще одним кандидатом на отличие от модельного мира реальности у животных является игра. В репертуаре их знаков есть поза, которая предупреждает партнера о том, что последующие действия адресанта будут подчиняться игровым правилам, отменяющим правила поведения в обычной жизни и, следовательно, вводящие правила другого мира - мира игры. Г. Бейтсон придавал этому символу чрезвычайно важное значение. В одной из своих работ он делает предположение о том, что этот знак, который на человеческом языке можно записать как 'Приглашаю тебя к схватке, но эта схватка не будет настоящей схваткой' является метазнаком, что из подобного рода игровых знаков при их абстрагировании вырастают логические знаки типа отрицания. Я бы истолковал этот знак несколько по-иному. Мне кажется, что он задает мир, отличный от реального, а именно игровой, модельный мир. При этом задаются и правила жизни в этом мире: Х должен напасть на Y и повалить (догнать, боднуть и т. д.) его. Это будет имитировать смерть.

В этой связи следует заметить, что способность человека строить неограниченное число миров, населенных воображаемыми персонажами, миров, в которых действуют свои, особые, правила, - еще один признак, который отличает человека от животного. Первым из множества миров, отличных от перечисленных выше, судя по археологическим находкам был мир, в котором человек поместил мертвых. Связанные со смертью и захоронениями ритуалы, на мой взгляд, могут быть причастны к эволюции ментального инструмента, который я выше назвал миром.