2.1. Ф.М. Достоевский и л.Н. Толстой: философско-литературные предчувствия глобального антропологического кризиса и модели самосовершенствования личности

"Космическая гармония неприемлема, если

она игнорирует человеческую судьбу"

(Ф.М. Достоевский)

"Нам никого не должно так опасаться, как самих себя "

(Л..Н. Толстой)

Большое художественное наследие Ф.М. Достоевского оценивается до сих пор весьма неоднозначно в литературоведческой и философской, в зарубежной и отечественной литературе. Неоднозначность оценок идей­но-художественного наследия великого писателя объясняется своеобрази­ем и сложностью его творчества.

В своих работах отечественные исследователи В.Г.Безносов, В.Н.Белопольский, И.Л.Волгин, Ю.Н.Давыдов, А.С.Долин,

А.А.Иванова, Ю.Ф.Карякин, П.П.Косенко, Ю.Г.Кудрявцев,

М.А.Маслин, К.В.Мочульский, Д.Пачини, Г.Г.Россош, Ю.И.Селезнев, А.Д.Сухов, В.Н.Шердаков и многие другие философско-

36 мировоззренческое ядро взглядов писателя определяют как антропологи­ческое, антропософское. Во многом эта оценка справедлива. Более того, именно она позволила найти в творчестве Ф.М. Достоевского много со­звучий и обращений ко времени, завершающему XX век.

Творчество Ф.М. Достоевского условно подразделяют на досибир-ский (до ссылки), сибирский и послесибирский периоды. Уже первые про­изведения Ф.М. Достоевского в досибирский период (1840-1850 г.г.) от­мечены четким стремлением отыскать человеческое в человеке. Человек, его природа и суть - вот главная забота и предмет раздумий Ф.М. Досто­евского. Писатель признавал роль социального в человеке, но не видел возможности упрощать отношения до перекладывания всей ответствен­ности только на общество. Писатель полагает, что духовный мир челове­ка не сводится лишь к сознательному, - он шире сознания и нельзя по­знать его одним умом. Ум без сердца и чувства - беден и бледен. Человек сложнее разума и логики.

Сибирский период творчества (1850-1859 г.г.) отмечен интересом к роли асоциального в человеческой личности, к соотношению естествен­ного и наносного в нем, к тому, что есть человек, и чем он кажется. Про­блема «быть и казаться» - одна из существенных экзистенциальных про­блем, которую своей художественной антропологией предвосхитил Ф.М. Достоевский.

Послесибирский период (1859-1881 г.г.) - время, когда писатель все чаще ставит перед собой и обществом философские проблемы. И не важ­но, что форма его философских исканий литературная. Важно содержа­ние и масштаб вопросов. На страницах журнала «Время», издаваемого Михаилом и Федором Достоевскими, постоянно появлялись понятия «почва», «вернуться на родную почву», «почвенная сила», «беспочвенный» - понятия, определяющие основание новой обществен­но-политической идеи «почвенничества».

37

Философия всегда интересовала Ф.М. Достоевского. Еще в 1838 го­ду семнадцатилетний Федор в письме к брату выразил свое кредо, где пишет, что человек есть тайна, ее надо разгадать, и если будешь ее разга­дывать всю жизнь, то не говори, что потерял время.

В послесибирском периоде творчества Ф.М. Достоевского следует отметить прежде всего философские грани антропологии: его герои по­стоянно, смятенно ищут смысла жизни своей и жизни как таковой - в ми-ре. Достоевскому близки альтруисты, которые убеждены, что сама их жизнь только тогда и имеет смысл, когда она служит жизни всего мира и всему в этом мире, они готовы пожертвовать собой ради не только цело­го мира, но и одного человека. Выход из общественного кризиса, кото­рый предчувствует писатель, для него брежит через субъективную жерт­венность отдельного человека, который безграничен как сам мир (таков князь Мышкин в «Идиоте»).

Человек в «картине мира» Достоевского «чужой» и мгновенно-временный на «пиру жизни». В этом его кредо как писателя и философа. Достоевский не признает фатальной зависимости человека от среды, он верит, что в человеке больше сказывается то, что до среды, т.е. биологи­ческое, иррациональное. Пристальное исследование «эмбриональной об­ласти» личностного «бытия - в себе» открыло писателю много бездн че­ловеческого существа. Но для мыслителя не менее важны и самостоятель­ность мышления, и способность постичь смысл своей жизни и совершать соответствующие ему поступки, наполняющие его судьбу. Предполагая «многосоставность» человека, Достоевский предостерегает от упрощен­чества тех, кто надеется лишь на «социальную переделку» человека. Он сомневается, будут ли достигнуты нужные результаты, не принесут ли они вслед за своей «положительностью» гибель человеку, возможны ли какие бы то ни было «переделки» человека вообще? Извне, считает Дос­тоевский, переделать человека невозможно и не нужно, ибо неизвестно, лучше ли будет человек при вмешательстве в его суть [131, Т. ХХV, С. 47].

38

Достоевский был, пожалуй, первым, кто в русской литературе на­правил луч художественной аналитики на отношения человека и приро­ды, или, точнее, на их трагическое противостояние. Достоевский видит безликую и грозную по сравнению с человеком силу природы и ее красо­ту, потрясающую человеческую душу.

Чаще всего Достоевский писал городские пейзажи, которые всегда отличались своей замкнутостью, затхлостью, тусклостью. Человек в ве­ликом городе сиротлив, он заперт в дворах-колодцах, куда вообще не за­глядывает солнце. Не случайно в числе городских символов Достоевского от природы остаются паутина, пауки, плесень, грязь и вонь убогой жизни человека, спрятавшегося (или спрятанного) в каменные джунгли, ото­рванного от матери-природы.

Достоевский читал и знал «Философию истории» Гегеля, что отра­зилось, очевидно, наиболее полно в романе «Преступление и наказание». Конечно, Достоевский воспринимал философские идеи иначе, чем фило­софы-специалисты. В своеобразных условиях России кружки, салоны, ре­дакции газет и журналов, а также личные беседы нередко становились подлинной школой философии, и имели большее влияние и значение, чем официальное преподавание философии в университетах. Достоевский умел извлекать из живых бесед - в 40-х годах с Белинским, в 60-х с «почвенниками», в 70-х с Владимиром Соловьевым, - чрезвычайно много ценного для творчества.

На примере Раскольникова Достоевский раскрывает глубинную сторону любой личности и полагает, что это самообман - важный эле­мент в структуре самосознания, призванный скрыть внутреннюю борьбу мотивов «за» и «против» того или иного поступка (преступления в том числе). Самообман первичен по отношению к обману, лжи, а потому ка­жется некой правдой. Но самообман есть «медленная подготовка и страшное ускорение самоубийства» [195, с. 115].

39 Произведения Достоевского переполнены больными и

"пограничными" людьми, но и физическая или душевная болезнь, - это внешняя сторона сути - духовной болезни, социальной болезни человека [195, с. 85]. По Достоевскому проклятые идеи и поступки рождаются про­клятыми людьми в проклятом обществе. Рознь ползет по всем разрезам общества, не только между людьми, но и внутри человека. Человек неиз­бежно зависим от всего: своей природы, близких и дальних людей, обще­ства, Вселенной.

Для него жизнь есть «целое искусство», жить - значит сделать худо­жественное произведение из самого себя [131, Т. XVIII, с. 13]. В этой сло­весной формуле заключена его особая эстетика исторического процесса, «эстетика истории». Мир для писателя есть эстетическое местообитание прекрасного, и Достоевский утверждает приоритет художественной гно­сеологии перед притязаниями научного исследования. Преимущество ху­дожественного отражения мировых процессов любого масштаба он видит в охвате целого через его составляющие, тогда как научное познание по преимуществу сосредоточивается на некой выделенной из целого облас­ти, которая обособляется от целого, замыкается «в своей вотчине».

Задачей своего творчества Достоевский полагает борьбу со всякой однозначной телеологией, торопящейся закрыть исторический горизонт будущего образом «главной цели», к которой ведет последняя и единст­венная дорога. История, утверждает писатель, творится почвенным энту­зиазмом народа, и никакие официальные доктрины не в силах противо­стоять этой «свободе истории».

С 60-х годов в художественные описания Достоевского вплетается идея исторического детерминизма. Намечается основной круг проблем философии истории:

- гносеологическое противоречие между человеческим телом и уникаль­ностью человеческой личности разрешается в идее почвенного единст-

40 ва национального характера, в виде веры в «свои собственные нацио­нальные силы»;

• культурная история нации должна быть отделена от искажающих ее подлинную народность «цивилизаторских избытков прогресса» [131, T.V,c. 61];

• исторически актуальна та идея, которая органически вырастает в жи­вом процессе социального развития. В этом смысле, согласно Достоев­скому, всякого рода теоретическая рецептура от социалистов-утопистов до славянофилов обречена потому, что она есть насилие формы над самой жизнью.

В западной философии истории, против которой восстает Достоев­ский, основой является логика вывода и итога - история народов расце­нена не в категориях прогресса и преемственности, а в категориях заве­щания и наследства. Ссылаясь на Н.Я. Данилевского, он замечает, что евреи жили лишь для того, чтобы дождаться Бога истинного, и оставили миру свою религию, греки боготворили природу и завещали миру свою религию, т.е. философию и искусство; Рим обоготворил народ в государ­стве и завещал народам государство [131, Т. X, с. 199]. Протест против такого понимания обусловлен не только панславянскими симпатиями Достоевского, но и стремлением противопоставить идеологическому за­холустью Западной Европы (с ее парадигмой «католицизм - социализм -атеизм») идею русского народа-богоносца, исторически призванного вы­вести мир из тупика. По оценке Достоевского, квазиисторические формы западной государственности и религии (деспотизм и католицизм) стали предметом всеобщего исторического соблазна. Соответственно и куль­туртрегерство Петра I, прогрессивное в своих истоках, имеет следствием разрыв образованного меньшинства и «почвы», а итогом становится ни­гилистическое отношение русских ко всему русскому, ненависть к своему этносу и истории, - как вид ностальгии по утраченной национальной це­лостности [131, Т. X, с. 373]. По Достоевскому, свобода от нации и исто-

41 рии равна свободе от красоты, от Бога и от самой жизни [131, Т. X, с. 94;

373]. Исторические ошибки нации, полагает он, коренятся в исторической амнезии ее идеологов. В контексте проблемы личности это означало раз­рыв между национальным характером и национальным самосознанием; свидетельства тому усмотрены им как в беспочвенном романтизме декаб­ристов, так и в славянофильской апологии допетровской Руси и в новей­шем либерализме.

В романе «Бесы» писатель вскрыл многие формы зла, маскирующиеся под передовые идеи своего времени, как то: пьянство, сплетни, донос, разврат, полное послушание и полная безличность, судорога, когда не грех срезать «сто миллионов голов» [131, Т. X, с. 323]. Достоевский по­чувствовал опасность распространявшегося в революционном движении микроба-антропофага. Автор «Бесов» обнаружил ту нравственную на­клонную, по которой человек совершено незаметно для себя может «соскальзывать» к крайним формам аморализма и человеконенавистни­чества, когда в обществе может быть продекларировано презрение к са­моценности человеческой жизни.

Ф.М. Достоевский моделирует и пути борьбы со злом, - с пошлостью, буржуазностью, - за возвращение к общечеловеческим идеалам и нравст­венным ценностям. Главное преодолеть «беса неверия в добро» человече­ское.

Всем своим творчеством Ф.М. Достоевский не только отражал раз­личные грани разверзающейся социальной беды, но и отыскивал нена­сильственный путь к ненасильственному миру, несмотря на то, что «законы духа человеческого столь еще неизвестны, столь неведомы нау­ке», он ощущал «опасность в душе человеческой»[131, Т. XXV, с. 201]. «Непрерывное воспроизводство духовно нравственной культуры» учите­лей в учениках, «нравственное самосовершенствование» будет залогом, условием и «средством излечения общественных недугов» [225, С. 324].

\

42 В идеале «положительной красоты» Ф.М. Достоевского содержится

гениальная идея приоритета духовной красоты человека, его гармонии с самим собой, и через эту гармонию человеку представится красота мира, природы, миропорядка. В этом глубокий метафизический смысл пробле­мы самого человека, его природы, в этом возможность разрешения его противоречий и раздвоенности. Достоевский полагает, что «лишь одному только русскому духу дана всемирность, дано назначение в будущем по­стигнуть и объединить все многоразличия национальностей и снять все противоречия их» [131, Т. XXV, с. 199]. Но это может быть осуществлено либо «путем правильного внутреннего развития» и «всечеловеческого единения, братской любви, трезвого взгляда, прощающего враждебное, различающего и извиняющего несходное, снимающего противоречия» [131, Т. XXVI, с. 131], либо будет «куплено» «ценой потоков крови и гибе­ли многих поколений» [131, Т. XXVI, с. 131]. Однако «наш удел и есть всемирность, и не мечом приобретенная, а силой братства и братского стремления нашего к воссоединению людей» [131, Т. XXVI, с. 147]. Тем самым истина спасения, по Достоевскому, может быть коллективной, бескорыстной и планетарной (глобальной - скажем теперь), одновремен­но это будет спасением и для биосферы и для планеты в целом.

«Бесы» - самое набатное, по словам Ю.Ф. Корякина, предупреждение о реальном апокалипсисе и призыв противостоять всякой бесовщине, ко­торая еще плотнее опутывает пространство XX столетия - гитлеризмом и сталинщиной, полпотовщиной и «великой культурной революцией» [195, с. 241]. Одновременно это оптимистическое произведение, написанное с единственной целью разбудить человеческую совесть, достоинство и честь, жажду «самовыделки» [195, с. 271]. Сам мир, по Достоевскому, за­висит от человечества, от отдельного человека [195, с. 284], д человеку способно помочь искусство, отыскивающее в человеке человека [195, с. 287]. -

43 Подлинно философско-исторического энциклопедизма достигает Дос­тоевский в романе «Братья Карамазовы», где обсуждаются три комплекса проблем:

• судьбы культуры и цивилизации в борьбе православия и католицизма и в перспективе будущей соборности христианского человечества;

• личности в поединке с внутренним и внешним хаосом за историческую осмысленность существования;

- творчества истории как эстетической по природе деятельности. Философско-исторический анализ современности и философия исто­ рии находятся в известном противоречии с тем «реализмом в высшем смысле», которым писатель определяет гуманистический пафос своего творчества. Достоевский - открытый противник теорий исторического прогресса.

Предъявляя миру (преимущественно социальному) свое несогласие, Достоевский видит, что «все происходит совсем несоразмерно и непро­порционально будущему» [131, Т. XXI, с. 77]. Как может возникнуть «будущее», если «сегодня» разъято асимметрией личности и социума, «среды» и истории, науки и веры, знания и надежды, религии и анализа, разума и чувства, красоты и фальши. Сегодняшняя нравственность «разъедена ржой» обмана, авантюры и тирании, а сам Великий инквизи­тор, добровольно служа дьяволу, именует их чудом, тайной и авторите­том. В них как бы «совокуплена в одно целое и предсказана вся дальней­шая история человеческая и явлены три образа, в которых сойдутся все неразрешимые исторические противоречия человеческой природы на всей земле» [131, Т. XIV, с. 230]. Тяга к единению людей обрезает антиномич-ные формы. Так великие завоеватели, «стремясь завоевать вселенную», бессознательно выразили «великую потребность человечества к всемир­ному и всеобщему единению» [131, Т. XIV, с. 235]. Но современность не оставляет места для иллюзий и он пишет: «Польская война есть война двух христианств - это начало будущей войны православия с католичест-

44 вом, другими словами - славянского гения с европейской цивилизацией»

[131, Т. XX, с. 170].

Писатель полагал, что, вероятно, переиграны все формы борьбы со злом - от бунта до терпения.

Отказ Л.Н. Толстого применить насилие к насильнику Достоевский называя «извращением понятий», «тупейшим и грубейшим сентимен-тальничанием», «исступленной прямолинейностью», «самым полным из­вращением природы» [131, Т. XXV, с. 222]. По его мнению, зло возможно поразить только ненасильственным злом.

Достоевский опасался проекций в отдаленное будущее, но тем не ме­нее считал, что будущее есть зреющее сегодня. И он конструирует буду­щее по «нравственно-человеческим мерам» веры, любви и «ненасильственного единения людей» [131, Т. XV, с. 235]. Только Досто­евский обладал гением увидеть целостность будущего человечества через душу человека [195, с. 39]. Его рецепты спасения просты до элементарно­сти, но будучи пережитыми и выстраданными, эти «общие места» оказы­ваются вдруг «обжигающим откровением, прожигающим сердце» [195, с. 105].

Неизбежные встречи со смертью многое открывают в жизни и творче­стве человека. Помилование 22 декабря 1849 года дало ощущение дара счастья, несмотря на все последующие потери и беды. Он был там и вер­нулся оттуда, открыв бесконечную ценность жизни живой; "его встречи (многие десятки) со смертью почти за тридцать лет заставили все вопросы ставить предельно остро как неотложные, «последние вопросы жизни и смерти всего человечества». Отсюда - провидчество Ф.М. Достоевского. Жизнь Достоевского - череда «малых» личных апокалипсисов, в которых он надсознанием своим догадался о том, что и человечеству грозит встре­ча со смертью, Яишь в конце XX века все заговорили об омнициде. Зерка­лом, в котором Ф.М. Достоевский увидел грядущее, стала величественная трагедия его личной и творческой судьбы. И он знал рецепт личного и

45 всечеловеческого спасения -«быть человеком между людьми и остаться

им навсегда, в каких бы то ни было несчастиях, не уныть и не пасть - вот

в чем жизнь, в чем задача ее. Я сознал это» [131, Т. XXVIII, Кн. 1, с. 181].

Сделаться новым человеком нельзя разом, «надо выделаться в челове­ка» [131, Т. XXV, с. 47]. Достоевский желал, чтобы все вошли в «Новый род людей», а не одни «избранные» и чтобы вошли они в этот «новый род» здесь, на земле. Механизм «выделки» один - труд, сознательное «вытравливание» самообмана. Это относил писатель и к самому себе: «Я перерожусь к лучшему» [131, Т. XXVIII, Кн. 1,с. 164]. «Трудно было быть более в гибели, но работа меня вынесла» [131, Т. XXVIII, Кн. П,с. 235].

Более ста лет назад Ф.М. Достоевский задал вопрос: «Увеличилась ли сумма счастья в человеческой жизни равномерно с развитием господства человека над природой, возможного для него при теперешнем развитии естественных наук?» - и отвечал на него отрицательно [131, Т. XIV, с. 240]. В «Легенде о Великом Инквизиторе» («Братья Карамазовы») он по­следовательно развивает идею неуемной человеческой жажды материаль­ных благ. А источник материальных ресурсов, как известно, - окружаю­щая природная среда, и человек-эгоист обращается с ней абсолютно бес­церемонно. Покоряя «уже без границ природу волею и наукой» [131, Т. XIV, с. 241], человек исполнился великой гордости, ощутив себя челове-кобогом. И уже сама мысль о безграничных возможностях приводит к преклонению перед самим собой, перед своими желаниями, ради удовле­творения которых можно пойти даже на преступление, ибо нет ничего на свете выше человека, которому «все позволено». Тем самым, Достоевский предугадал некоторые острейшие проблемы нашего времени, связанные с бесконтрольной эксплуатацией природных богатств и разрушением био­сферы. Но выводы эти он делал не из анализа факторов преобразующей деятельности технической цивилизации, не из роли естествознания и хода прогресса в раскрытии тайн природы, а из гениальной интуитивно-художественной способности постичь душу человека. Трагический финал

46 технической цивилизации он выводил, прежде всего, из потери веры в Бо­га, из потери человеком человеческого облика.

По Достоевскому, «бытие только тогда и есть, когда ему грозит небы­тие. Бытие только тогда и начинает быть, когда ему грозит небытие» [131, Т. XXIV, с. 240], но подобное относится и к человечеству, оно только на­чинает быть именно потому, что ему грозит небытие, полная утрата бу­дущего.

В своих сочинениях Достоевский постоянно использует метод мыслен­ного эксперимента, ставя перед своими героями трудноразрешимые зада­чи. При этом человеческая личность выступает не просто как микрокосм, но и как равноправный партнер окружающей природы, вселенского Ра-

с

зума: «комическая гармония неприемлема, если она игнорирует индиви­дуальную судьбу» [131, Т. XIV, с. 232]. В сущности, Достоевский жаждет гармонии везде и всюду, гармонии для всех и для каждого.

Однако в естествознании принято считать Вселенную совершенно чу­ждой человеку, существующей как бы вне его и без него по каким-то не­преложным, невесть кем и зачем установленным законам. Существование человека в таком мире оказывается бессмысленным: «Ну, пусть бы я умер, а только человечество оставалось бы вместо меня вечно, тогда мо­жет быть, я все же был бы утешен. Но ведь планета наша не вечна, и чело­вечеству срок - такой же миг, как и мне. И как бы разумно, праведно и свято ни устроилось на земле человечество, - все это тоже приравняется завтра к тому же нулю. И хоть это почему-то там и необходимо, по ка­ким-то там всесильным, вечным и мертвым законам природы, но поверь­те, что в этой мысли заключается какое-то глубочайшее неуважение к че­ловечеству, глубоко мне оскорбительное и тем более невыносимое, что нет никого виноватого» [131, Т. XIV , с. 234].

С точки зрения космистов такая позиция недопустима. Космисты ма­териалистической направленности полагают, что знания законов приро­ды увеличивают возможности людей, позволяют продолжить строитель-

47 ство космического порядка, как бы дополняя вселенский Разум человече­ским. Космисты идеалистической направленности подчеркивают значе­ние познания природы для того, чтобы полнее и глубже ощущать сопри­частность к Разуму. А у Достоевского получается так, будто знания зако­нов природы только и нужно человеку ради желания действовать им на­перекор. Выходит, что человек в своей гордыне выступает против боже­ственных установлений, против гармонии вселенной, против высших мудростей всемирного Разума. Выходит и другое: как ни старайся чело­век, а он обречен на осознание своего ничтожества перед извечным кос­мосом и против природно-вселенской неизбежности способен лишь на жалкий бунт.

Достоевский проводит и такой мысленный эксперимент: что было бы, если бы люди удовлетворили все свои материальные потребности и зажи­ли в сытости и довольстве, то стали бы они размышлять о всеобщих явле­ниях, о смысле жизни и своем предназначении? И отвечает себе, что люди вдруг увидели бы, что жизни уже более нет у них, нет свободы духа, нет воли и личности, что кто-то у них украл разум: что исчез человеческий лик, и настал скотский образ раба, образ скотины, с тою разницей, что скотина не знает, что она скотина, а человек знал бы, что он стал скоти­ной. И загнило бы человечество.

Допустим, что покоритель природы возомнит себя человекобогом, но его безмерное всемогущество еще не наступило. Однако уже сейчас мож­но действовать так, как удобнее, выгоднее, полезнее, и свобода снова обернется загниванием человечества, ибо человек не отступит от утоле­ния слепой плотоядной жажды личного материального обеспечения и обогащения. Глубоко прав Достоевский, ибо многое из того, что мы име­нуем ныне глобальными проблемами современности - истощение при­родных ресурсов, разрушение биосферы, загрязнение среды - осуществ­ляется ради неумеренного потребления.

\

48 Проявляя пристальное внимание к науке своего времени, Достоевский

опасался за ее последующее развитие. Наука сегодняшняя практически стала «непосредственной разрушительной силой»; она в этих условиях должна с опережением развивать представления о самой себе и последст­виях открытий, ее призвание - функционировать в сферах бытия, а не в сферах небытия, где ее попросту не будет.

Как же решает Достоевский трагические противоречия между свобо­дой человека и неумолимостью законов природы, между человеческим разумом и порядком Вселенной, между благосостоянием и творческими дерзаниями культуры?

Только уповая на самоустроение личности, ее нравственный остов, который способен развиваться и соответствовать человеческому призва­нию и предназначению. «Добры, честны, едины» - вот главное, что может в конечном счете сказаться и на мировом порядке, ведь в мироздании ни­чего не исчезает бесследно. Достоевский прав и в том, что покорять надо не породившую нас природу, а собственные низкие страсти и пороки.

Согласно Достоевскому, конец света возможен, но не с небес, не свер­ху, а снизу, от деформированной личности и ее деяний. Скрупулезное ис­следование человеческих судеб своих героев позволило ему моделировать судьбу человечества.

История очень часто рассматривается как история войн; главные вой­ны связаны между собой: война людей против людей приводит к эскала­ции войны против природы, но вместе они - следствие войны человека против самого себя. Гонка потребления природы оборачивается гонкой истребления человека.

Творчество Ф.М. Достоевского можно расценивать как наиболее ран­нюю диагностику современного кризиса, именно она позволила возвести писателю евангельский императив «не убий человека» до императива «не убий человечество».

49

Итак, гносеология Достоевского как идея непосредственного позна­ния, эстетика, призывающая художника к открытию исторической исти­ны как самоцельной нравственной правды о человеке, теория жизни с эс­тетическим самооправданием страдания, философия истории с причудли­вым синтезом неославянского мессианства и утопической конфессио­нальной соборности человечества, - грандиозные проекты Ф.М. Достоев­ского.

Гуманизм писателя отринул почву упрощенной евагелической антро­пологии, мирового альтруизма и наивного интуитивизма, чтобы войти в состав философско-исторического мышления последующих поколений во всей полноте своего трагического оптимизма.

Развернувшийся в нашем веке кризис гуманизма, который провидче­ски предсказывал Достоевский, есть результат небывалого размаха той страшной противоречивости, что несет в себе человек. Достоевский пы­тался найти «человеческую мерку», которая осознается и провозглашает­ся в действии такой общности как «человечество», но за абсолют может быть взят идеал, стоящий выше человека, и только в проекте.

Во взглядах Ф.М. Достоевского, таким образом, отчетливо фиксиру­ется «трагический кризис» человека и природы, причины которого коре­нятся в четырех человеческих основаниях: потере веры в Бога, утрате че­ловеческого в человеке, упрочении материализма и безудержной погоне за техническими новшествами. Сутью складывающегося кризиса яв­ляется возникновение иллюзии о превращении человека в «человекобога» со всеми максимами возможностей в его деятельности. Достоевский пре­достерегает о гибельности процесса покорения природы волею и наукой. Позитивный выход из создавшейся ситуации видится ему лишь в самом человеке - в самоустроении личности и развитии человеческого призва­ния и предназначения.

Тем самым, Ф.М. Достоевский одним из первых предугадал некоторые острейшие проблемы нашего времени, обусловленные распадом личност-

50 ного ядра в человеке и проявляющиеся эскалацией вторжений человека в

природную целостность, нарушением естественной связи человеческого и природного в мире.

Согласно Ф.М. Достоевскому, от человека зависит не только его судь­ба, - весь мир, Вселенная. Даже при самых наихудших условиях, при на­растающей угрозе небытия следует решать задачу спасения бытия через спасение человеческой души. Однако эта задача не была главной в пара­дигме мышления и поведения прошлых времен. Из 30-40 тысяч лет чело­веческой истории мирных было не более 300 лет! А XX век «преуспел» в реализации данной парадигмы и потому именно в конце трагического столетия каждая крупица исторического опыта миролюбия бесценна, их следует вспоминать, оживить, преувеличить как светлые моменты исто­рии человечества [195, с. 467].

К таким «крупицам» общемирового масштаба, бесспорно, относит­ся философско-художественное наследие великого писателя России Л.Н.Толстого. Сегодняшняя Россия также испытывает потребность в но­вом обращении к идеям Л.Н. Толстого и более внимательном прочтении его этических заповедей, позволяющих осмыслить надвигающийся гло­бально-антропологический кризис, тем более, что человек XX века про­являет себя агрессором и по отношению к природе.

Отно-гносеологические основания этики Л.Н. Толстого - его взгляды на мир, человека, его самопознание и поиски смысла жизни. Концепция Л.Н. Толстого бытийственна. Мир представлен «тремя отдельными друг от друга планами:

1. разумные существа;

2. животные и растения;

3. неживое вещество» [402, Т. XVII, с. 53].

Жизнь происходит «от игры физических и механических сил» [402, T.XVII, с. 13]. «Изучение законов, управляющих существованием живот­ных, растений и веществ, не только полезно, но необходимо для уяснения

51 закона жизни человека», оно целесообразно «только тогда, когда изуче­ние это имеет целью главный предмет познания человеческого: уяснения закона разума» [402, Т. XVII, с. 47].

Вообще «у всякого предмета столько же сторон, сколько радиусов в шаре, т.е. без числа» [402, T.XVII, с. 16].

Л.Н. Толстой останавливает внимание на различии опытных, гумани­тарных наук, специфике философии, их недостатках. Разум, очевидно, сложный предмет для науки. Человек обладает разумом, который нераз­рывен с бытием, жизнью. Бытие, наполненное разумом, разум, наполнен­ный бытием, приобретают многогранность, целостность, этическую оп­ределенность. Человек обладает только ему свойственным отношением к миру, при этом он в постоянном поиске истины (смысла своего бытия в мире). Истину не дали ни религия, ни наука, ни философия. Надежды Л.Н. Толстого отданы нравственности. Люди, принадлежащие разумно­му бытию, должны быть едины и нравственны. Несмотря на все гранди­озные достижения точные и ясные знания опытной науки «обратно про­порциональны их приложимости к вопросам жизни...» [402, Т. XVI, с. 123]. Науки юридические, социальные, исторические пытаются разрешить вопросы жизни всего человечества; эти «полу-науки» «еще более испол­ненные неясностей, неточностей, глупостей, противоречий», т.е. обмана [402, Т. XVI, с. 123]. «Идеями ли, субстанцией ли, духом ли, волею ли на­зывает философ сущность жизни, находящуюся во мне и во всем сущест­вующем, философ говорит одно, что эта сущность есть и что я есть та же сущность...» [402, Т. XVI, с. 126]. Но зачем быть этой сущности он не зна­ет ... [402, Т. XVI, с. 127]. Толстой не разделяет безрассудной веры в то, что человечество будет спасено наукой, называет это вредным суеверием. Наука имеет огромные достижения, но это результат реализации «ее стремления производить так много и легко, что все потребности легко будут удовлетворены, и люди тогда будут счастливы» [402, Т. XVII, с. 18].

52 Этогпуть - путь внешнего изучения и удовлетворения потребностей чело­века не решает вопроса главного и единственного о смысле жизни.

Строгое отношение Л.Н.Толстого к науке не означает его антисциен­тизма, ведь категория разума в его мировоззрении центральна. Я понял, что «ничего не найду на пути разумного знания, кроме отрицания жизни, а там в вере - ничего, кроме отрицания разума, которое еще невозможнее, чем отрицание жизни» [402, Т. XVI, с. 139].

Непосредственная жизнь писателя в искусстве привела его к выводам, что оно есть «украшение жизни», «заманка к жизни», «отражения жизни всякого рода в поэзии и искусствах доставляли мне радость, мне весело было смотреть на жизнь в это зеркальце искусства»; но «когда я знал, что жизнь бессмысленна и ужасна, - игра в зеркальце не могла уже забавлять меня» [402, Т. XVI, с. 120].

На основе общих онтологических воззрений о мире Л.Н. Толстой по­лагает, что человек заключает в себе три предмета познания:

1. разумное сознание;

2. животное, подчиненное разумному сознанию;

3. вещество, подчиненное животному [402, Т. XVII, с. 53]. Человек полагает, что знает первый предмет, а его тело и вещество

«существуют сами по себе» [402, T.XVII, с. 54]. В науке бытуют убежде­ния, что если «законы животных проще, чем законы жизни человека, а законы растений еще проще, а законы вещества еще проще, то и исследо­вания надо основывать на самом простом - на законах вещества», следо­вательно, «все то, что происходит в человеке» может быть «прояснено опытами на мертвом веществе» [402, Т. XVII, с. 45-46].

Сложная структура человеческой личности в изображении Толстого неизменно привлекает к себе внимание уже более столетия. Ему было свойственно глубокое изучение тайн души человеческой, стремление дой­ти до «корня», до его первичной основы и отделить ее от вторичных и побочных образований. Толстой искал истоки человеческих поступков в

53 естественном состоянии человека, взвешивал побуждения, стремления,

порывы, определяющие человеческое поведение, - и в этом хаосе импуль­сов старался вычленить из непосредственных истоков натуральных, ис­кренних влечений, вторичные наслоения, явившиеся результатом соци­альной и бытовой инерции, автоматизма, умственной и духовной лености и слепоты.

Целью живых существ является «сохранение своей личности, сохране­ние своего вида, воспроизведение себе подобных и борьба за существова­ние, и эта самая воображаемая цель жизни навязывается и человеку». В соответствии с этим в качестве блага человеку навязывается «одно жи­вотное существование» [402, Т. XVII, с. 28]. Действительно, «животная личность влечет человека к своему благу» [402, Т. XVII, с. 40], но истинная жизнь человека «начинается только тогда, когда начинается отрица­ние блага животной личности" [402, Т. XVII, с. 42], когда животная жизнь подчиняется «закону разума» [402, Т. XVII, с. 43]. «Отречение от блага животной личности есть закон жизни человеческой» [402, Т. XVII, с. 61].

«Животное существование неизбежно кончается смертью» [402, Т. XVII, с. 57]. «Человек не знает своей смерти и никогда не может познать ее, она никогда еще не прикасалась к нему, про намерения ее он ничего не знает» [402, Т. XVII, с. 93]. Для животной личности «мысль о будущей смерти есть только перенесение в будущее совершающейся смерти в на­стоящем» [402, Т. XVII, с. 96].

Природа дает человеку средства к существованию и средства к «наслаждению» [402, Т. XVII, с. 35]. Однако «только человек, постоянно занятый напряженной борьбой с природой для поддерживания своего те­лесного существования, может верить в то, что исполнение тех бессмыс­ленных дел, которые он называет своим долгом, может быть свойствен­ным ему долгом его жизни» [402, Т. XVII, с. 34]. Все сильнее и сильнее люди усваивают «царствующий взгляд» на мир, помогающий им дости­гать удовольствий «животной личности» [402, Т. XVII, с. 30].

54 «Вся сложная, кипучая деятельность людей с их торговлей, войнами,

путями сообщения, наукой, искусствами есть большей частью только давка обезумевшей толпы у дверей жизни» [402, Т. XVII, с. 33], но не сама жизнь. Ступенями сознания и жизнепонимания, по Толстому, можно счи­тать: жизнь для удовольствий и потребностей тела (низшая); жизнь для усвоения чужих суждений (невысокая); строительство своей жизни в соот­ветствии с требованиями своей души - духовная жизнь (высшая ступень).

Самонаблюдение, саморефлексия, к которой так склонен был этот ве­ликий художник и мыслитель, создали основу для изучения человеческой жизни вообще. Он полагал наличие в душе человека того глубинного слоя, который связан с абсолютной духовностью. Известно требование Толстого о том, что законное рассуждение всегда может и должно начи­наться только с себя. В судьбе любого человека огромно влияние самопо­знания, которое может служить духовному самоусовершенствованию. Это познание особого рода, ибо оно суть самое легкое и тяжкое одновре­менно: никого не знаешь так, как себя, и ни к кому так трудно не подойти беспристрастно, как к себе самому. Человек одновременно выступает и объектом и субъектом такого рода познания, тем не менее полная истина о себе никому не бывает известна до конца. Но самопознание чрезвычай­но важно и для человека и для человечества . Этого рода познание особо чревато ложными мотивами, самообманом, иллюзиями, значит, «нам никого не должно так опасаться, как самих себя». Познавая себя, мы спо­собны понять других людей, принять чужую индивидуальность. Итак, метод психологизма дает возможность Л. Н. Толстому выйти на систему этических императивов.

Самопознание органично включает момент выбора, последний ведет к осмыслению своей судьбы и предназначения. Цель человеческого бытия Толстой видел в нравственном совершенствовании. Это понимание бук­вально выстрадано самим Л. Н. Толстым под влиянием многих личных коллизий и «экзистенциальных разломов». В юности ему казалось, что

55 главное - стать независимым от любых внешних обстоятельств и от соб­ственного отношения к ним, затем - в совершенствовании ума, воли, си­лы [402, Т. XVI, с. 109]. Годы сильнейшего кризиса, вызванного разоча­рованием в жизни и всех ее ценностях, страхом смерти, оцениваются пи­сателем следующим образом: «Без ужаса, омерзения и боли сердечной не могу вспомнить об этих годах. Я убивал людей на войне, вызывал на ду­эли, чтоб убить, проигрывал в карты, проедал труды мужиков, казнил их, блудил, обманывал. Ложь, воровство, любодеяния всех родов, пьянство, насилие, убийство ... Не было преступления, которого бы я не совершал, и за все это меня хвалили, считали и считают мои сверстники сравнитель­но нравственным человеком. Так я жил десять лет» [402, Т. XVI, с. 110]. «Сорная трава разросшихся пороков задавила ростки истинной жизни» [402, Т. XVII, с. 72].

Во время поездки в Париж он утвердился в вере в «совершенствование вообще», выражавшейся словом «прогресс» [402, Т. XVI, с. 113]. Обуче­ние детей, издательская деятельность, семейная жизнь, литературное творчество по возвращении в Россию наполнялись идеей совершенство­вания, но самые важные и глубокие вопросы писатель не мог разрешить: «Я как будто жил-жил, шел-шел и пришел к пропасти и ясно увидал, что впереди ничего нет, кроме погибели» [402, Т. XVI, с. 117]. Жизнь стала бессмыслицей и «мысль о самоубийстве пришла мне также естественно, как прежде приходили мысли об улучшении жизни» [402, Т. XVI, с. 117]. «Дни и ночи вели меня к смерти, жизнь оказалась жестоким и глупым обманом, невыносимым мучением», - писал Л.Н. Толстой о долгих годах. «Исповедь», «В чем моя вера?», «Царство Божие внутри нас», «О жизни» и другие работы отражают глубочайшие и откровеннейшие интенции мыслителя. Наука, разум, искусство, по мнению Толстого, вообще не мо­гут дать человеку должного представления. Многие миллионы обывате­лей просто не ставят перед собой вопроса о смысле, так как заняты самим процессом жизни, стремятся лучше устроить жизнь. Он с ужасом оста-

56

навливается перед мыслью о бессмысленности жизни как таковой, но ведь

это подобно остановке жизни вообще. «Все на свете - органическое и не­органическое - все необыкновенно умно устроено, только мое одно по­ложение глупо» [402, Т. XVI, с. 135].

«Не может не видеть человек, что существование его личности от рож­дения и детства до старости и смерти есть не что иное, как постоянная трата и умаление этой животной личности, кончающееся неизбежной смертью; и потому сознание своей жизни в личности, включающей в себя желание увеличения и неистребимости личности, не может быть не злом, тогда как единственный смысл его жизни есть стремление к благу» [402, Т. XVII, с. 61]. Жизнь невозможно себе представить иначе, как «стремление от зла к благу» [402, Т. XVII, с. 14]. Толстой считает, что в состоянии «животной личности», если человек «желает добра другим, то совсем не так, как себе, - не для того, чтобы было хорошо тому, кому он желает до­бра, а только для того, чтобы благо других существ увеличивало благо его жизни» [402, Т. XVII, с. 19]. В итоге человек видит, что «жизнь мира, в которой он участвует, составленная из связанных между собой личностей, желающих истребить и съесть одна другую, не только не может быть для него благом, но будет, наверное великим злом» [402, Т. XVII, с. 20]. Не только жизнь тела, как считали в средневековье, есть источник зла, и смерть несет избавление от этого зла [402, Т. XVII, с. 128], но и сама жизнь есть суета и зло: «Счастлив, кто не родился, смерть лучше жизни» -[402, Т. XVI, с. 132]. Таково мнение писателя. Правда, издавна люди на­шли выходы из означенного кризиса: в неведении, в эпикурействе, в кон­формизме с реалиями. Есть еще один выход: «Не нравится тебе жизнь, убей себя!» [402, Т. XVI, с. 136].

Толстой обращается к здравому смыслу, народным традициям про­стой крестьянской жизни, наполненной малым довольством. «С тех пор как началась какая-нибудь жизнь людей, у них уже был этот смысл жиз­ни, и они вели эту жизнь, дошедшую до меня»,«они выкопали железо,

57 научили рубить лес, приручили коров, лошадей, научили сеять, научили

жить вместе, урядили нашу жизнь; они научили меня думать, говорить. И

я-то, их произведение, ими вскормленный, вспоенный, ими наученный, их мыслями и словами думающий, доказал им, что они - бессмыслица!» [402, Т. XVI, с. 136]. Писатель понял, что жизни людей, «которые делают жизнь и на себе несут свою и нашу жизнь», он не знает [402, Т. XVI, с. 137]. «Простой трудовой народ вокруг меня был русский народ, и я обра­тился ... к тому смыслу, который он придает жизни» [402, Т. XVI, с. 153]. Люди из народа «знали смысл жизни и смерти, спокойно трудились, пе­реносили лишения и страдания, жили и умирали, видя в этом не суету, а добро» [402, Т. XVI, с. 146]. В отличие от них Толстой «своей жизнью многообразно убивал жизнь», и это его жизнь была «бессмыслица и зло», а не жизнь человечества, не жизнь вообще. Для жизни нужна вера в су­ществование Бога: «Ведь я живу, истинно живу только тогда, когда чув­ствую его и ищу его», «Бог есть жизнь» [402, Т. XVI, с. 151].

Главное, что отличает от всего живого, это способность к работе ду­ши. Именно с работой души связывает Толстой смысл жизни человека. Он требует жить так, чтобы смерть не могла разрушить жизнь. Подобную жизнь может дать только духовность. Смысл жизни, соответственно, не в поиске физических удовольствий, а в развитии духовных потребностей и нравственном самосовершенствовании. Писатель пришел к мысли о не­обходимости веры для полного обретения смысла жизни.

«Как другим людям, так и мне смысл жизни и возможность жизни да­вала вера» [402, Т. XVI, с. 141]; она есть «знание смысла человеческой жизни, вследствие которого человек не уничтожает себя, а живет» [402, Т. XVI, с. 141].

Через изучение жизни народа не только восстановилась полнота и ис­тинность смыслообразующих понятий - Бога, свободы, добра - в них «срастились конечное и бесконечное» [402, Т. XVI, с. 142]. «Сущность всякой веры состоит в том, что она придает жизни такой смысл, который

58 не уничтожается смертью» [402, Т. XVI, с. 154]. Л.Н.Толстой пришел к

выводу «Бог есть жизнь» [402, Т. XVI, с. 151] и «все осветилось во мне и вокруг меня, и свет этот уже не покидал» [402, Т. XVI, с. 152]. «Я вернулся к вере в ту волю, которая произвела меня и чего-то хочет от меня; я вер­нулся к тому, что главная и единственная цель моей жизни есть то, чтобы быть лучше, т.е. жить согласнее с этой волей»; «я вернулся к вере в бога, в нравственное совершенствование и в предание, передававшее смысл жиз­ни» [402, Т. XVI , с. 152].

Развиваясь, совершенствуясь, человек обретает смысл жизни, постига­ет ее цель. Осознав необходимость совершенствования как потребность, человек строит на этом основании всю свою жизнь. Главное в человеке: способен ли он собственными силами подняться над самим собой, изме­нить себя, а потом и отношения с другими людьми, т.е. построить «царство божие на земле». От того, какие качества возобладают в чело­веческой душе, таков будет и смысл жизни, и путь человека.

«Задача человека в жизни - спасти свою душу; чтобы спасти свою ду­шу, нужно жить по-божьи, а чтобы жить по-божьи, нужно отрекаться от всех утех жизни, трудиться, смириться, терпеть и быть милостивым»; «смысл этот народ черпает из всего вероучения» [402, Т. XVI, с. 153].

Жизнь - отношение к миру. «Вся жизнь его (животной личности) про­ходит в невозможном: избавиться от неизбежного уменьшения жизни, ог­рубления, ослабления ее, устранения и смерти» [402, Т. XVII, с. 105].

Добровольная смерть - тоже отношение к миру. «Человек умер, но его отношение к миру продолжает действовать на людей, даже не так, как при жизни, а в огромное число раз сильнее, и действие это по мере разум­ности и любовности увеличивается и растет, как все живое, никогда не прекращаясь и не зная перерывов» [402, Т. XVII, с. 109]. «Христос умер очень давно, и плотское существование его было короткое, и мы не имели ясного представления о его плотской личности, но сила его разумно-любовной жизни, его отношение к миру - ничье иное, действует до сих

59

пор на миллионы людей, принимающих в себя это его отношение к миру

и живущих им» [402, Т. XVII, с. 109]. Это такое отно-

шение, для которого нет смерти в мире.

«Церковь, как собрание верующих, соединенных любовью и потому имеющих истинное знание, сделалась основой моей веры. Я говорил себе, что божеская истина не может быть доступна одному человеку, она от­крывается только всей совокупности людей, соединенных любовью», а «для того, чтобы не разделяться, надо любить и примиряться с тем, с чем не согласен» [402, Т. XVI, с. 155]. Мировые религии, считает Толстой, объявляемые суевериями, «даже в искаженном виде дают людям ответы на вопросы об истинном благе жизни» [402, Т. XVII, с. 25].

«Любовь есть единственная разумная деятельность человека» [402, Т. XVII, с. 78]. «Любовь облегчает страдания», «излечивает животную лич­ность», «возвышает ее» [402, Т. XVII, с. 78].

Любовь не простое пристрастие к человеку, предпочтение его и жела­ние делать добро ему. Толстой определяет ее как «деятельность, направ­ленную на благо других» [402, Т. XVII, с. 82]. Любовь истинная есть сама жизнь. «Жизнь есть Бог» и следовательно «Бог есть любовь». Чтобы жить вечно, чтобы не зависеть от смерти телесной оболочки, надо найти свое вечное дело и делать его для людей. Такое дело есть любовь.

Таким образом, вера дает свободу, раскованность, бессмертие и Тол­стой-мыслитель сумел обратить основной тезис пессимизма - человече­ская жизнь на земле есть зло и бессмыслица - в тезис философско-этического альтруизма.

К вере и религии у Толстого не возникало вопросов, но двойствен­ность церкви для него была очевидной. Он дискутировал с ней по поводу ее отношения к жизненным вопросам - к войне и казням. Они - суть убийства, и «не видеть, что убийство есть зло, противное самым первым основам всякой веры, нельзя было» [402, Т. XVI, с. 162]. И Толстой сфор­мулировал этические заповеди альтернативные Нагорной проповеди, в

60

сущности, поправляя ее содержание, за что был отлучен от церкви, ведь

это была уже этика любви не к Богу, а к человеку.

Попытки разрешить реальные социальные противоречия через усо­вершенствования морали уходят корнями в античную древность. Начи­ная с Платона, мораль понималась как путь к совершенству, Модели дос­тойного морального поведения, предлагавшиеся в истории этики, можно свести к двум крайним типам.

Первый - охватывающий всю полноту личного бытия, образ жизни в такой мере, в какой и образ мыслей. В этом случае их осуществление бы­ло делом героическим, необычайно редким и в какой-то степени было связано с уходом человека из реального мира. Второй претендовал на всеобщность, универсальное применение, ограничиваясь областью моти­вации, внутреннего настроя, что связывалось с конструированием како­го-то другого (идеального) мира, находящегося рядом с реальным, либо внутри него, но не совпадающего с ним, а лишь каким-то образом допол­няющего, компенсирующего ущербность реального мира. В отличие от сложившихся моделей морального поведения с приоритетом в них прин­ципов, толстовская этика ненасилия переводит мораль в сугубо практиче­скую проекцию, - в проекцию методов, правил и действий всякого созна­тельного человека.

Толстой видел в человеке и темные силы, источающие зло. Но он по­нимал, что добро и зло находятся в человеке в постоянной и непрерывной борьбе, что душа человека - одна из главных арен их столкновения. Не­насильственная борьба делает ставку на доброе начало в человеке, на то, чтобы поддерживать, стимулировать и увеличивать в человеке доброе начало, которое активно боролось бы со злом и насилием. Писатель мо­делирует новые отношения таким образом: «... Люди, поедавшие друг друга, перестают поедать; убивавшие пленных и своих детей, перестают убивать; что военные, гордившиеся убийством, перестают этим гордить­ся; учреждавшие рабство, уничтожают его; что люди, убивавшие живот-

61

ных, начинают приручать их и меньше убивать; начинают питаться, вме­сто тела животных, их яйцами и молоком; начинают и в мире растений уменьшать их уничтожение» [402, Т. XVII, с. 69]. Это своеобразный идеал единения человека со всем миром.

Этика ненасилия Л.Н. Толстого специфична в том, что ориентирует не на индивидуальную покорность, она предполагает коллективное делание добра и коллективное активное сопротивление злу, нейтрализацию его посредством сотрудничества людей. Методами ненасилия потому стали: право на ошибку и ее признание, право на ее исправление, отсутствие мо­нополии на истину, уважение чужих мнений и суждений, диалог, компро­мисс, критический конструктивизм, постоянная коллективная и индиви­дуальная саморефлексия, вера в лучшие проявления человеческой души и личности, уважение прав и достоинств любого человека, поиск взаимо­приемлемых решений, превращение врагов в друзей, ставка на сотрудни­чество, которое в отличие от конфликта сможет дать наиболее эффектив­ный результат в общественной жизни. Таким образом, ненасилие и пас­сивность не одно и то же, т.к. ненасилие требует огромной и трудной внутренней коллективной работы всех участвующих в акциях, это - осо­бого рода духовный активизм. «Постоянное взаимное служение друг дру­гу»; «служение, без которого немыслимо существование мира», - это в сущности «отречение от жизни» [402, Т. XVII, с. 66], от жизни животной личности. «Есть только одно положение, при котором желание твое мо­жет быть исполнено. Это такое положение, при котором все существа жи­ли бы для блага других и любили бы других больше себя». При этом уничтожается борьба, пресыщение и страх смерти [402, Т. XVII, с. 65].

Толстой призывал императивно отказаться от насилия как средства решения человеческих проблем. Насилие противно любви. Зло нельзя пресечь злом, ибо зло порождает еще большее зло. Поиск каждым добра в собственной душе, а не абстрактного вселенского добра - это ли не ре-

62 альный гуманизм, тем более, что рецептов умозрительного гуманизма

предложено уже чрезвычайно много.

Толстой от всех и каждого требовал выработать привычку творить добро собственной душой постоянно и лично ответственно. «...Постепенное перенесение цели деятельности из себя в другие существа и есть все движение вперед человечества» [402, Т. XVII, с. 69]. «Движение жизни только в том, что мир, из вражды и несогласия, через подчинение разуму приходит все более к согласию и единству» [402, Т. XVII, с. 69]. Единственным средством, преодолевающим насилие, может быть только ненасилие, т.к. насилие в любой форме, в любом качестве порождает от­ветную, часто преумноженную реакцию. Ненасилие, по мнению Толсто­го, есть средство надежное и единственное, которое только и преградит когда-либо путь насилию и его беспределу. Этот метод более труден, дли­телен, требует терпения, терпимости и самопожертвования.

Размышляя над всемирной историей, Л.Н. Толстой видел в ней смену одних форм насилия другими [402, Т. XVI, с. 113]. Он страстно желал ос­тановить череду форм насилия, предотвратить насилие вообще, а для это­го людям нужно внушить идеалы ненасильственных отношений. Поэтому; «Человек, положивши свою жизнь в подчинение закону разума и в прояв­ление любви, видит уж в этой жизни, с одной стороны, лучи света того нового центра жизни, к которому он идет, с другой, то действие, которое свет этот, проходящий через него, производит на окружающих. И это да­ет ему несомненную веру в неумаляемость, неумираемость и в вечное уси­лие жизни" [402, Т. XVII, с. 111]. «Деятельность, направленная на непо­средственное любовное служение страдающим и на уничтожение общих причин страдания - заблуждений, и есть та единственная радостная рабо­та, которая предстоит человеку и дает ему то неотъемлемое благо, в ко­тором состоит его жизнь» [402, Т. XVII, с. 111].

Толстой не одобрял революцию, в сущности лишь сменяющую формы насилия. Он упрекал сторонников революции за то, что они для уничто-

63 жения насилия применяют и проповедуют еще большее насилие, множа и

развивая его. Только ненасилием можно нейтрализовать социальное зло. Этот путь должен начаться с сознательного, преднамеренного, публично­го отказа от насилия. Так, Толстой предлагал крестьянам отказаться от подневольной работы на помещичьих землях, от службы в армии и т.п., он приветствовал создание крестьянских общин, видя в них прообраз обще­ства, в котором искоренено насилие и, тем самым, подготовлена почва для появления справедливого (бескризисного в нашей терминологии) общества.

Гармоничное общество должно быть построено на нравственных принципах добра и справедливости, на преодолении зла и насилия. Гар­мония человеческих отношений возможна лишь тогда, когда возобладает в качестве закона отношений в обществе принцип непротивления злу на­силием. Этот принцип, по мнению Толстого, обеспечит объединение лю­дей, равных от природы. Он отрицал все известные формы социального насилия, а именно: порабощение меньшинства большинством, государст­венное насилие, законы, суды, тюрьмы, смертную казнь. Конечно, «для исполнения человеческих дел нужно насилие, и оно всегда прилагалось, прилагается и будет прилагаться» [402, Т. XVI, с. 161]. Вспоминая поезд­ку за границу, он пишет: «Так, в бытность мою в Париже, вид смертной казни обличил мне шаткость моего суеверия прогресса. Когда я увидал, как голова отделилась от тела, и то, и другое врозь застучало в ящике, я понял - не умом, а всем существом, - что никакие теории разумности су­ществующего и прогресса не могут оправдать этого поступка ...» [402, Т. XVII, с. 113].

Благо жизни,по мнению Л.Н. Толстого,священно и ненарушимо, оно «достигается не стремлением каждого существа к своему личному благу, а стремлением, согласно с законом разума, каждого существа к благу всех других» [402, Т. XVII, с. 69].

64

Учение Л.Н. Толстого на протяжении XX столетия нашло множество продолжателей - и не только в России, но и в международном политиче­ском процессе, экологическом движении, движении за права человека, движении неприсоединения и многих других. Императив ненасилия наря­ду с императивом насилия и в противовес ему пронизывает ныне все сфе­ры общественной жизни, в том числе, как многим кажется, далекую от морали область политики. Кроме того, этика ненасилия связывает в один неразрывный узел спасение человека и мира, что актуально для рубежа XX-XXI веков. Теория и практика ненасилия, таким образом, не столь абстрактны как многие из прежних этических доктрин. Она также, пожа­луй, наиболее гуманистична, т.к. акцентрирует внимание на присущем человеку важнейшем сущностном его свойстве - стремлении, склонности к добру.

Практика ненасилия требует от человека продуманной поступатель­ной тактики, при четком определении стратегической цели, определении технологии деятельности, противостояний институтам и группам людей, с целью изменения их позиции. Таким образом, современный контекст принципа ненасилия предполагает любовь в качестве психологической доминанты. Современные политические отношения построены не на любви, а на взаимной выгоде, но этическая составляющая от этого не ис­чезает, она должна возрастать, ибо стороны взаимодействуют на основе доверия, равноправия, взаимного уважения, единства дела и данного сло­ва (часто зафиксированного соглашениями, договорами, декларациями и т.п.).

Концепция ненасилия возникает как реакция человека разумного на исчерпание возможностей насилия в обеспечении порядка в обществе, как реакция на бесперспективность и бессмысленность насилия, его избыточ­ность. Ненасилие есть бесстрашие, сила в ее чистом проявлении. Оно ор­ганически связано с мужеством. В историческом плане оно поднимает мужество на новый уровень, придает ему адекватную современной эпохе

65

форму, связанную с общественными задачами. Ненасилие становится общечеловеческой добродетелью.

Эскалация насилия и агрессивного поведения чрезвычайно распро­странена и в быту, и в политике, и на индивидуальном и на групповом уровне. Известно, что в марксистской доктрине насилие было призвано одним из необходимых средств для ликвидации эксплуатации, отчужде­ния и т.п. Осуждение насилия оставалось поверхностным, декларатив-нам, идеологичным. В это же самое время шло параллельное интенсивное развитие тоталитарных режимов, опирающихся на практику доноситель­ства, расстрелы, депортации, «перевоспитание» в лагерях и ссылках, по­ражение в правах и т.п. О том, что уровень агрессивности не снижается, свидетельствует картина последних десятилетий XX века. Любое кон­фликтное состояние отношений, как правило, порождает взаимную аг­рессию, а волны усиливающейся взаимнонаправленной эскалации кон­фликтов вызывают усилие страданий и людских потерь. В связи с этим примеры практического ненасилия необычайно притягательны для спе­циалистов по глобалистике и регионоведению. Несмотря на то, что порой ненасилие рассматривается в качестве утопии, красивой мечты, оно про­бивает себе дорогу в надежде, что могут быть кардинально перестроены отношения в коллективах и человеческих общностях всех уровней.

Согласно взглядам Л.Н. Толстого, кризис общественных отношений очевиден. Причины его кроются в отсутствии человеческого общего дела и в традициях ущемления зла наказанием, что может породить лишь еще большее зло. Таким образом, сущностью кризисного противостояния общества и человека является избыток насилия в обществе. Если и впредь использовать традиционные стереотипы карательных методов борьбы со злом, то это только усугубит неблагополучное положение дел. Поэтому позитивный выход Л.Н. Толстой видит в изменении общественных отно­шений, но не радикальными средствами и методами, к коим призывали революционеры всех оттенков, а в нравственном совершенствовании че-

66

ловека и всемерном распространении этики ненасилия как своего рода новой общественной идеологии во благо человечества. Таким образом, Л.Н. Толстой не только продолжает линию анализа причин общемиро­вых антропологических страданий, но и предвосхищает один из важней­ших механизмов их преодоления - неукоснительное следование принци­пиально новому моральному императиву - непротивлению злу насилием, в будущем могущим стать важным направлением реконструкции сло­жившихся общемировых отношений.