2. Чудище огромно и стозевно

Пытаясь понять, почему перестройка идет так трудно, почему выгоды, очевидные даже полному профану, остаются столь часто совершенно нереализованными, а явные нелепости не устраняются, мы чаще всего не утруждаем себя идущим до конца анализом, ограничиваясь констатацией самоочевидных фактов, разве что иногда перечислим (произвольно состыковывая их) категории людей, которые не заинтересованы в перестройке и сопротивляются ей. Вот несколько подобных аттестаций, данных в ходе одного из «круглых столов»: невежды и мракобесы, консерваторы и растяпы; те, кому эгоистические, карьерные, сиюминутные выгоды важнее судьбы страны и планеты; люди, стоящие на позициях местничества в самых разных его проявлениях... Неполный перечень? Конечно. Как, например, не назвать дельцов, наживающихся на дефиците, нехватках?

Любого противника опасно как переоценивать (это парализует волю, сеет панику), так и недооценивать. Мы сейчас по отношению к сопротивленцам каким-то непостижимым образом ухитряемся совместить в своей душе и то и другое. И если говорить о недооценке, то прежде всего мы недооцениваем меру организованности и сплоченности лагеря сопротивления.

Леонид Лиходеев, так по этому поводу высказывается: «Сегодня иные практические умы приспосабливают к своим нуждам перестройку. Они объявляют противниками перестройки всех, кто мешает им владеть тем, чего они нахапали в темные дни. В те дни они отрывали голову всякому, кто пытался препятствовать их безнаказанности, их бездарности, их безнравственности, их вседозволенности. Они врали, чего хотели, назначали, кого хотели, издавали, чего хотели, величали, кого хотели, и кого хотели топтали».

«Практические умы» не заслуживали бы этого лестного названия, если бы они остались простым конгломератом разрозненных, тянущих в разные стороны индивидов и группок. И не о том речь, что они всё дружно тянут в одну сторону — к себе. Недолго бы им удалось тянуть, если бы они не умели в минуты высшей опасности групповой, кастовый интерес поставить выше своей сугубо индивидуальной корысти. И не хочется говорить приятное «практическим умам», но приходится.

У разношерстной касты «практических людей» сложилась и неплохо функционирует достаточно развитая система особых, неофициальных экономических отношений, своя, кастовая мораль, изощренная, двухслойная (для себя самих и для публики) идеология, свое искусство (производственным железобетоном наружу и слащавой сентиментальностью внутрь, для души), своя наука (ведомственные научные учреждения, разумеется, творят не только ведомственную науку, но там, где наука ведомственная,— это их наука), своя юриспруденция («Работал я районным прокурором в одной из среднеазиатских республик... Помню, как-то повздорили в поле первый секретарь райкома и тракторист. Механизатор резко возразил чересчур горячим указаниям. И сразу же: «Привлечь к уголовной ответственности за оскорбление и саботаж!» Так просто трактовался закон в те годы», своя система подготовки кадров и их распределения («...в течение семнадцати лет «правления» Мочалова Плехановский институт занимался воспроизводством «деловых людей». Это, естественно, только легкий мазок в картине, их множество — спецшколы для «элиты» и т. д.), своя, особая система взаимоотношений (субординации, каналов связи, способов решения вопросов и т. д.), далеко не всегда соответствующих отношениям официальным...

Бюрократия... Полезно было бы отрешиться от многих заблуждений насчет нее. Пока не поздно. Это ведь не клуб сплоченных взаимной корыстью и кастовой солидарностью деловых людей. Это очень большой, разветвленный и многоярусный союз. Шпыняя бюрократов прошлого, надо понимать, насколько их каста несопоставима с нынешней даже в количественном отношении. Когда Василий III в 1505 году вступил на престол, в «управленческом аппарате» его отца было 5 бояр и 5 окольничих. К концу царствования Ивана Грозного, сотворившего «мощный государственный аппарат» нового, уже не средневекового, можно сказать, типа, в Боярской думе значилось 12 бояр, 6 окольничих и 7 думных дворян. Смешно читать! Даже по официальным данным, у нас сейчас в стране 18 миллионов управленцев!

Да и не в количестве дело, хотя и в нем тоже. Ни во времена Грозного, ни сейчас в странах, не проведших через национализацию частной собственности, бюрократия не имела (не имеет) возможности распоряжаться основной массой средств производства. Это очень существенный нюанс для понимания специфичности этапа, лежащего между экспроприацией средств производства и их социализацией, то есть выработкой реальных механизмов народовластия.

Думается, отнюдь не без серьезных научных оснований у нас сейчас заводится речь о нарождении в 20-е годы «класса бюрократических распорядителей». Ибо прежде всего именно особенности отношения к владению средствами производства определяют членение общества на классы. Слов нам пугаться не надо, а вот что надо — так это осознать наконец: тревоги Ленина относительно опасности забюрокрачивания советского и партийного аппарата мы зря недооценивали. Проблема эта не частная, а магистральная для эпохи перехода от капитализма к коммунизму. Может быть, даже ключевая.

В № 19 «Крокодила» за 1987 год бюрократам поддали как следует. В сатирическом диалоге, перепечатайном из журнала «Ньюсуик», есть такой вот выпад:

«Вопрос: Как бюрократы думают?

Ответ: Мы не думаем. У нас нет мыслей. Мы обходимся их заменителями».

А на обложке журнала изображен в самой смехотворной позе бюрократ (легко узнаваемый по сатиновым нарукавникам),старательно проставляющий масляной краской на каждой из шпал уходящей за горизонт железной дороги отдельный девятизначный инвентарный номер.

Не задумывались, почему бюрократы, столь болезненно реагирующие вообще-то на критику, так снисходительно-доброжелательны в восприятии такого рода карикатур, диалогов, фельетонов, сатирических стишков и т. д.? Именно потому, что они умеют «думать». И их вполне устраивают легковесные представления, насаждаемые такими карикатурами, убеждение, что бюрократия — это смешной конгломерат каких-то медлительных пекущихся, неизвестно почему, только о соблюдении формы, инструкции, параграфа, буквы, что чудаков этих отличают неумение работать, непонятливость, косность, лень, трусость...

Это мы проявляем непонятливость, если не сказать тупость, оценивая плоды их деятельности в соответствии с целями, которые будто бы они должны преследовать в своей деятельности (по нашим убеждениям). Недаром приобщенные к клану иронично кривят губы в разговорах с нами. Мы действительно тут смешны. И все перечисленные выше неуважительные характеристики бюрократов сразу меняются на прямо противоположные, стоит только сопоставить плоды их деятельности с их целями. Цели эти ничего общего не имеют ни с благом государства, ни с интересами народа. Вспомним «первый закон Паркинсона» относительно бюрократической системы управления: «Количество служащих и объем работы совершенно не связаны между собой. Число служащих возрастает по закону Паркинсона, и прирост не изменится от того, уменьшилось ли, увеличилось или вообще исчезло количество дел». Ибо чиновники не работают на общество, «чиновники работают друг для друга».

О! Когда дело идет об опасности для интересов бюрократов (личных, групповых или общеклановых), они реагируют без малейшего формализма, без всякой волокиты, молниеносно, мыслят отнюдь не о проформе, а всегда о сути, причем точно, действуют смело, без промедления, экономно, эффективно, безошибочно. Как говорит Лен Карпинский: «В конце концов и бюрократия ничего бы не стоила, если бы не умела защищаться. А она умела (и теперь, надо полагать, не разучилась)».

Миф об их глуповатости и нерасторопности вполне устраивает бюрократов. Они и сами всегда готовы посмеяться добродушно над своей необъяснимой страстью к волоките: что с нами поделаешь, уж такими чудаками мы уродились! Чудаков на Руси всегда жалели.

«Мы и раньше призывали к самостоятельности, активности, смелости. Призывали, ничего не предпринимая против мощного сопротивления некой бюрократической силы,— говорит экономист А. Аганбегян.— О какой смелости в решении важных вопросов может идти речь, если у нас одновременно действует до 200 тысяч инструкций, положений, методик и все такое прочее?! Причем неясно, какие из них устарели, какие действуют. Запутались те, кто учреждает инструкции, запутались хозяйственники. Речь идет о море бумажек. Тут любой пловец утонет. А какое это раздолье для многочисленных проверяющих и контролирующих организации, которые сегодня под видом перестройки проявляют недюжинную активность! И, конечно, в условиях неопределенности, неясности положений и инструкций всегда можно найти криминал».

Тонкость тут в том, что можно найти, а можно и не находить! Но в любом случае важно, чтобы инструкции именно не соблюдались, что, впрочем, предусмотрено самими их разработчиками: следуя одной, обязательно нарушаешь другую. Это не страшно, пока ты с вышестоящими инстанциями в ладу, то есть делаешь все, что велят.

Характерно, что А. Вепрев, говоря о неотложных задачах, выдвигает на первое место резкое сокращение управленческого аппарата: «Скажем, в том же РАПО у нас 60 человек на 10 совхозов. Зачем? Плодить бумаги? Надо сократить аппарат в 10 раз. Шести толковых специалистов вполне хватит на район. Зачем, скажите мне, в сельском районе сельхозотдел? И чем тогда заниматься секретарям, если не селом? Многовато этажей у аппарата Советов, профсоюзов...» Видите, куда заводит идея коллективного подряда? Можно ли терпеть подобное «вольнодумство»? Бюрократы не терпят. И, оказывается, для укрощения подрядного «мятежа» вовсе не обязательно упрятывать носителей заразы в тюрьму. Кто-кто, а бюрократы знают, что бумажные путы покрепче железных цепей.

Таков он, главный противник перестройки. Серьезный, опасный, хорошо организованный и оснащенный. И готовый на все ради сохранения своих привилегий, своего могущества. Не стоит его недооценивать, но и переоценивать тоже не стоит. Даже у Кощея Бессмертного можно разыскать ту иголку, в которой спрятана его погибель. Погибель для бюрократизма — в выработке экономических механизмов социализма, в отработке демократических методов руководства народным хозяйством, в выработке -политических и организационных структур народовластия. Что тут важнее? Все важнее, ибо одно причинно обусловливает другое, и существовать без него не может.