Обобщение лингвистического закона и закона классификации: все знаки - и синонимы, и омонимы одновременно

Снова заимствуем термин у лингвистики и снова в расширитель­ной трактовке: стимул, принадлежащий одному классу, будем называть (психологическим) омонимом, если он принадлежит ещё к какому-ни­будь другому классу. Лингвисты утвердили как закон: «Всякий лингви­стический знак является в потенции омонимом и синонимом одновременно» '. Л. С. Выготский писал, по существу, об этом же так: «Одна и та же мысль может быть выражена в различных фразах, как одна и та же фраза может служить выражением для разных мыслей»². Заменим формулировке закона не очень внятное выражение «в потенции». Тогда обсуждаемый лингвистический закон можно переформулировать так: в разовом содержании сознания любой знак — омоним, т. е. может быть отнесён к разным классам в поверхностном содержании со­знания, но при отнесении к какому-либо классу он становится си­нонимом, так как всегда существуют другие знаки, отнесённые к тому же классу. Эта формулировка обобщает закон классификации, Называющий лишь на то, что у каждого знака есть синонимы.

Обобщённый закон классификации логически обязателен. Один и тот же знак (один и тот же текст) действительно должен иметь разные значения, т. е. быть омонимом. Ведь когда разные высказывания обозначают одно и то же, они не перестают от этого быть разными высказываниями, отличающимися какими-то своими значениями друг от друга.

' Карцевский С. Об асимметричном дуализме лингвистического знака. // История языкознания XIX— XX вв. в очерках и извлечениях. М., 1965, 2, с. 87.

² Выготский Л, С, Собр. соч., 2, с. 355

427

В противном случае никакие определения были бы не нужны. Б. Рассел поясняет это примером: «Суждение «В. СКОТТ ЕСТЬ АВТОР «ВА-ВЕРЛЕЯ» отлично от суждения «В. СКОТТ ЕСТЬ В. СКОТТ»: первое сообщает историко-литературный факт, а второе выражает не больше, чем обычный трюизм»'.

То, что каждый знак является омонимом, т. е. имеет множество разных значений, написано в огромном количестве книг. А. Р. Лурия го­ворит о скрытой омонимичности каждого слова (его примеры: слово острый может относиться к иголке и к дискуссии, слово разделить может выражать как отделение одной части от другой, так и объединение, согласие: например, в выражении «Я разделяю это мнение» и т. п.) — в противоположность открытой омонимичности (типа слов «коса», «ключ» и т. д.), целиком определяемой контекстом². А. Уайтхед утверждает: в любых предложениях есть не поддающийся анализу фон, меняющий смысл предложения. И для иллюстрации этого тезиса анализирует са­мое, казалось бы, однозначное высказывание: «один плюс один равняется двум» ³. А вот пишет Г. Гадамер: «Основу языка, похоже, образует спо­собность слов, вопреки определённости своих значений, быть неодно­значными, т. е. способность любого слова располагать гибким веером значений, и в этой именно гибкости проявляется своеобразная дерзость такого предприятия, как речь»⁴.

Лингвисты добавляют: даже фразы типа «А есть А» для носите­ля языка не является тавтологией. За счёт омонимичности такая конст­рукция используется во всех языках мира, причём осознаётся специ­фичным для каждого языка способом ⁵. В русском языке, например, тавтология интерпретируется как примирение с действительностью, как признание присущих данному явлению качеств и осознание необходи­мости действовать в соответствии с этими качествами⁶. Примеры: закон есть закон; жизнь есть жизнь; женщина всегда женщина; жена — это жена; «Таня есть Таня. Обижаться на неё невозможно» (В. Ас­тафьев) и т. д. Ср. также конструкции сходного типа: дружба дружбой, а

' Рассел Б. Дескрипции. // Новое в зарубежной лингвистике, 13, М., 1982, с. 48.

² Лурия А. Р. Язык и сознание. Ростов-на-Дону, 1998, с. 283-284.

³ См. Полани М. Личностное знание. М., 1985, с. 129.

⁴ Гадамер Г. Языки понимание. //В его кн.: Актуальность прекрасного. М., 1991, с. 58.

⁵ См. Wierzbicka A. Boys will be boys: «radical semantics» vs. «radical pragmatics». // Language, 1987, 63,p.95-114.

⁶Ср. Булыгина Т. В., Шмелёв А. Д. Языковая концептуализация мира. М., 1997, с. 506-507.

428

служба службой; «песня песнею, а верёвка верёвкою. Одно другому не мешает» (А. Пушкин); «Геройство геройством, а танки танками» (В. Некрасов)'.

Аналогично и фразы типа «А есть не-А» не обязательно выражает противоречие. Например, вполне осмысленными текстами русского языка будут фразы: «Полная свобода — это всегда несвобода»; «Ложь — всегда ложь»; «Геройство обернулось трусостью»; «Есть правда и неправда, есть много правд, но каждая из них — ложь» и т. д. Как известно, Дж. Оруэлл, опираясь на это свойство языка, создал в своём романе «1984» гениальную серию антонимичных тождеств: «война — это мир»; свобода — это рабство» и т. п. Поскольку любому тексту может быть приписано любое значение, то и противоречивому тексту может быть приписано непротиворечивое значение. Это, к сожалению, обычно не признаётся.

Так, Дж. Миллер и Ф. Джонсон-Лэрд характеризуют антонимы как такие термины, когда один или другой могут использоваться в одной и той же ситуации, но никогда вместе. И приводят пример: живой и мёртвый². Они ошибаются: всегда существуют ситуации, в которых любые слова могут мысленно применяться вместе через союз и, в том числе слова «живой и мёртвый», кстати, соединённые союзом и прямо в их тексте. Вот пример более естественного соединения из текста известной русской песни: «А новы, потупив очи, ни жива и ни мертва, молча слушает хмельные атамановы слова». Ну, а разве не существует понимаемого контекста у фразы: «Он был уже мёртвый и всё-таки ещё жил»? (Ср. у А. Платонова описание переживания самоубийцы: «Отчаяние его было столь велико, что он умер раньше своего выстрела»). Великий американский поэт У. Уитмен вообще продемонстрировал способ универсального преодоления любых противоречий: «Вам кажется, я противоречу себе? Что же! Я достаточно велик, чтобы вместить в себя это противоречие».

Рассмотрим пример. Все мы знаем, что Наполеон — тиран и император. Но ведь он одновременно и проповедник республиканских идеалов французской революции. Известно также, что Наполеон — полководец, ценивший жизнь своих солдат и знавший многих из них по именам. Но он же бестрепетно бросал их на убой и цинично относился к ним как к пушечному мясу. (Стендаль в «Жизни Наполеона» приводит красочные примеры отношения Наполеона к жизни тех, кто ему подчинялся). Можно ли всё это столь разное соединить в одно непротиворечивое целое? Как

'Примеры заимствованы в: Булыгина Т. В., Шмелёв А. Д. Языковая концептуализация. М., 1997,с.313-314.

429

показывают многочисленные толстые книжки историков о Наполеоне - можно. Да ведь и я только что соединил все эти конструкции воедино.

Но если любой текст всегда воспринимается как имеющий океан значений, то как же всё-таки можно надеяться понять автора этого текста? Конечно, важную роль играет расширение текста, позволяющее отвергать те значения, которые ему не соответствуют. К сожалению, даже расшире­ние текста не может окончательно решить проблему. Так, услышав слово «Наполеон», человек может думать о разных вещах — об императоре, коньяке, пирожном, пасьянсе и т. д. Но как только текст будет продолжен, некоторые из значений станут маловероятными. Пусть продолжение будет таким: «Наполеон предал республиканские идеалы». Это высказывание, как и любой текст, многозначно. Например, возможно, что оно выражает неудовольствие появлением пирожных типа «Наполеон», поскольку они при­вели к крушению демократических идеалов в кулинарии. И всё же гораздо проще понять это высказывание как текст о Наполеоне — императоре и тиране, чем как текст о торте или коньяке. Если этот текст будет продол­жен дальше (например, «Наполеон предал республиканские идеалы. Он относился к солдатам как к пушечному мясу»), вероятность понять его как текст про пирожное или про коньяк станет ещё меньше. Хотя всё равно остаётся много возможностей понимания, например, такое: «Коньяк Напо-леон заставил солдат забыть об их былом стремлении к народовластию и так отнёсся к ним, что превратил их всех на поле боя в пушечное мясо»; или: «После того как дети, считавшие до этого, что все пирожные одинако­вы, увидели пирожное «Наполеон» — этого императора среди пирожных — они стали относиться к шоколадным солдатикам так же, как к пушкам, сделанным из ветчины, — они перестали их есть».

Даже большой по объёму сложный текст может иметь разнос толкование. Чтобы в этом убедиться, достаточно почитать работы ис­ториков и искусствоведов, посвящённые одному и тому же событию или произведению искусства. Вспомните соответствующие примеры из вступления. Здесь приведу лишь ещё один. И. М. Фейгенберг приводит разные переводы концовки одного и того же (66-го) сонета Шекспира '.

Вот перевод Б. Пастернака:

Измучась всем, не стал бы жить и дня,

Да другу будет трудно без меня.

А вот перевод С. Маршака:

Всё мерзостно, что вижу я вокруг,

Но как тебя покинуть, милый друг!

430

Перевод Ф. Червинского:

Усталый, льнул бы я к блаженному покою,

Когда бы смертный час не разлучал с тобою.

М. Чайковский:

Я, утомленный, жаждал бы уйти,

Когда б тебя с собой мог унести!

О. Румер:

Когда б не ты, любовь моя, давно бы

Искал я отдыха под сенью гроба.

С проблемой невозможности дать однозначное толкование слов сталкивается и лингвистика. Рассмотрим популярный пример лингви­стических изысканий — попытки определения людей, именуемых холо­стяками. Несмотря на огромное число проб, дать строго однозначное определение не удалось. Лингвисты упражняются в придумывании при­меров, ставящих под сомнение возможность ясного описания даже для такого простого, казалось бы, слова. Как, например, определить, явля­ются ли холостяками Кощей Бессмертный, Римский Папа или измучен­ный семейными проблемами мусульманин, который должен жениться на третьей жене, но ещё не женился?

А. Вежбицкая возражает. Она считает, что возникающие проблемы во многих случаях лишь прикрывают интеллектуальную леность и небрежность филологов'. Она полагает, что надо просто точнее определять слова. Например, дать слову «холостяк» такую дефиницию: «неженатый мужчина, который мыслится как такой, который мог бы вступить в брак»². А. Вежбицкая как филолог пытается решать очень важную задачу; макси­мально точно отразить и закрепить в словарях языковую норму, а для этого дать понятиям исчерпывающее определение. Однако невозможно описать все значения слова — в живом языке значение слова определяется контекстом, а все возможные контексты нельзя ни зафиксировать, ни перечислить. Однозначно выразить все омонимичные значения знака невозможно уже потому, что эти значения находятся у субъекта в базовом содержании сознания и не осознаются. В частности, всегда можно найти понятное окружающим употребление слова «холостяк», которое противоречит определению Вежбицкой. Разве нельзя, например, называть ребёнка «наш принципиальный холостяк» после заявления малыша, что он никогда не женится? Думаю, также поймут человека, если он в обычной речи назовёт

' Вежбицкая А. Язык, познание, культура. М., 1996, с. 224.

'Вежбицкая А. Ук. соч., с. 203.

431

холостяком, скажем, своего кота или черепаху. По дефиниции, данной Вежбицкой, однако, подобные словоупотребления в принципе невозможны.

Конечно, всегда можно сказать, что отсутствие точных определе­ний — результат интеллектуального бессилия определяющих. Пробле­ма, однако, принципиальнее. Перечислить все возможные классы, к ко­торым может принадлежать данное слово, невозможно. Любой стимул, любой знак, любое слово могут быть отнесены в воспринимающем со­знании к фактически бесконечному числу классов.