12. Заключение

Это затянувшееся рассуждение возвращает нас к Макья­велли и позволяет повторить некоторые выводы.

Итак, поскольку автор «Государя» создал поразитель­ную модель индивида, который совершенно свободен по отношению к себе и сам решает, как себя вести, каким ему быть в конкретной обстановке, по исходному опреде­лению это нечто весьма нам знакомое, напоминающее об идеализованном гуманистическом индивиде, способном «стать тем, чем хочет». Тут есть бесспорная структурная параллель, например, с универсальным «придворным» Кастильоне. Ведь и «придворный», и «мудрый государь», во-первых, заданы собою же, самодостаточны в своей отдельности; во-вторых, могут разворачиваться во всех направлениях, будучи разнообразными внутри себя. И в этом плане соотнесены — оба! — с будущей идеей лич­ности.

Огромная разница состоит, однако, в том, что Макья­велли нет ни малейшего дела до цельности и гармонии индивида, вообще до личности как таковой, т. е. -обой­демся одним-единственным словом — личности в культу­ре. Хотя его чрезвычайно занимает, каковы индивиду­альные возможности человека и что, собственно, такое индивид,—все внимание немедленно переносится на то, как же должен действовать индивид в качестве удачли­вого политика (при мысленном допущении — на котором, несмотря на сильнейшие сомнения, построен трактат,— что природа индивида допускает столь полное владение собой, что деятель не обязательно закреплен за тем или иным свойством характера и т. п.). То, что позже назовут личностью, для Макьявелли лишь условие и аппарат действия. Поэтому «мудрый государь» смотрится в бли­жайшей историко-культурной перспективе как квазилич­ность, как ее прагматически-искаженный, тупиковый ва­риант. Но поэтому же следует признать все драматиче­ское значение такого испытания (сопоставимое с испыта­нием Фауста практическим социальным делом). Это был поистине теоретический experimentum crucis *.

Гуманисты брали «доблестного» и «героического» че­ловека наедине с собой (а также в абстрактно-риториче­ском отношении к общине и согражданам, в сосредото­ченных творческих занятиях или посреди более или менее условной «деятельной жизни», в пасторальных

* Испытание крестом (лат.). 240

грезах или, может быть, в кругу семьи, на худой конец, в противопоставлении ученого содружества и «толпы»). А Макьявелли размыкает этого индивида и грубо швыря­ет в поток истории.

Однако это ведь неизбежно должно было произойти и вскоре произойдет с новоевропейской личностью. Ибо личность, между прочим, такой человек, который вынуж­ден вступить в прямой расчет с внешним миром без по­средничества каких-либо анонимных и всеобщих инстан­ций. Действительно, в отличие от «доброго мужа», или «мудреца», или «подвижника» личность может быть рас­смотрена в отношении к себе, лишь если она понята как существующая в реальном историческом мире. Последнее ни на минуту нельзя забыть (и культура Европы будет помнить) не только в эмпирической и страдательной, что ли, плоскости, но именно концептуально.

То есть обстоятельства и «внешние» цели индивида-личности суть важнейший узел его внутренней жизни и культурной сущности. Индивидуальный характер лично­сти сгущается в общении, на границе с иной личностью, но и в неотвратимом действии, на границе с тем, что в про­шлом веке называли «средой», во встрече с историей.

Дано ли человеку Нового времени, которое признало за ним неограниченное право на личную инициативу и возложило тяжесть одинокой ответственности («одино­кой» и при коллективном решении, так как в нетрадици­оналистском обществе исчезает основание, для того что­бы кто-либо мог переложить свое решение на других или решать вместо других),—дано ли-, индивиду что-то изме­нить в мире по своему подобию? Конечно, личность всег­да вольна остаться верной себе ценой поражения и гибе­ли, но — если она, черт возьми, стремится победить? Ка­кова цена победы?

В том или ином случае, при осуществлении социаль­ных целей или неосуществлении, это, надо думать, что-нибудь да означает для рефлективного ядра личности, для ее самоопределения.

Правда, существует точка зрения, согласно которой только нравственная победа индивида может быть под­линной победой его человечности. Что до реализации его целей в мире, что до победы социально-практической, то, по-видимому, это не обязательно для нравственности, раз уж она восторжествовала жертвенно... Что ж, безуслов­но, победа во всяком случае должна быть нравственной, без этого она для личности бессмысленна и запретна, и если надо выбирать, то мы выберем поражение. Это-то ясно. Но заметим все же, что, во-первых, коли герой ое гибнет в финале, это как-никак приятно, и даже не толь­ко для него... Во-вторых, если практический успех некой позиции несуществен, то это едва ли не затрагивает су­щество такой позиции и отказ добиваться успеха, «герои­ческое» пренебрежение к нему бросает странную тень как раз на нравственность такого поведения. Если я озабочен не самоутверждением (пусть привлекательным и нравст­венным), а хочу, чтобы жизнь людей изменилась к луч­шему, то желательно совместить нонконформизм с трез­вым расчетом.

Как этого достичь в каждом отдельном случае, не при­нуждают ли обстоятельства то и дело совершать выбор между прагматизмом (который сам по себе вовсе не исключает нравственности) и высоким безрассудством, которому трагически приходится отдать предпочтение,— иной вопрос. Человеческий ум устроен так, что, склоня­ясь перед тем, кто божественно жертвует собой и уже этим одним нечто меняет в мире, который в остальном не меняется, мы задумываемся, не существует ли более эффективных способов действовать.

Тяжелым валуном лежит на пути таких раздумий трактат Макьявелли. Важно не то, что Макьявелли об этой проблеме не подозревал. Зато он первым громадный комплекс вопросов, которые через четыре века нарекут «проклятыми»,— о реальности и идеале, должном и воз­можном, цели и средствах, добре и зле,— пропустил сквозь игольное ушко политики, через треснувшее, как почка, понятие индивидности.

Макьявелли, кажется, единственный, кто в ренессансной культуре, низведя «универсального человека» до «государя», тем самым придал нарождающейся личности это неожиданное экспериментальное измерение. Мимо жестких соображений флорентийца не мог, начиная с Шекспира, Сервантеса и Спинозы, пройти никто, кого волновало испытание индивидуальной жизни и души со­циальной практикой. Не случайно трактат о «Государе», невзначай оброненный уходящей ренессансной эпохой, стал знаменитым и насущным уже за ее пределами. - В конечном счете Макьявелли не столько исказил или сузил центральную проблему гуманизма, сколько радикально преобразил ее и вывел через узкую протоку Воз­рождения непосредственно на просторы культуры после­дующих веков, включая, конечно, и наш трагический век.