11. Личность как поступок

Однако не является ли вообще с теоретической точки зрения подобная возможносгь химерической? Разве то, что мы называем «личностью», не стушевывается, не ис­чезает в тот самый момент, когда индивид включается в некое социальное действие с его объективной логикой и вынужден соблюдать анонимные правила игры? Иначе говоря, становится носителем ролевой функции, по Ве-беру. Причем здесь сугубо культурологическое понятие личности, осуществляющей себя через социальность особого типа, т. е. в общении, вносящей в мир созданных человечеством смыслов свой индивидуальный, неповто­римый смысл?

Все-таки я думаю (и попытаюсь в заключение вновь вкратце объяснить почему), что как раз именно в этом творчески-смысловом плане (а вовсе не со стороны цивилизационной, социологической) «фаустовская» эпо­ха — постольку, поскольку она принимает идею лично­сти,— превращает всякого человека в деятеля. Индивиду-личности ничего не остается, как быть деятелем просто по определению. Что, конечно, не означает, будто каждый действительно стремится что-то изменить в мире или способен на это. Тем не менее каждого, к кому мы подходим с меркой «личности», приходится рассматри­вать, как если бы он был деятелем.

В традиционалистских ситуациях поведение индиви­да оценивалось по отношению к готовому образцу. Его действия получали или не получали сакральной и соборной санкции, получали или не получали морального одобрения. Индивид сам отвечал за свои действия, но в последнем счете не за их смысл. Потому-то (а не только идеологически) в средневековом, скажем, представлении об идеальном положении индивида в мире (т. е. в идее «святого», «праведника» или — на более мирском уров­не — «доброго христианина» etc.) не была заложена не­обходимость быть деятелем... Последнее основание жиз­ни — даже если приходилось отдавать в нем отчет и му­чительно додумываться до него — сознавалось как абсолютно надындивидное. Рефлексия состояла в том, чтобы бдительно сверять свои шаги с предписанным, предуготованным Путем. Рефлексия могла достигать тра­гической напряженности, если одно понимание Правила и Пути сталкивалось с другим пониманием, если на ис­торическом распутье индивид был призван к выбору... но это был, разумеется, выбор истинной нормы, того, что на самом деле было бы Вечным, Всеобщим, Священно-Правильным. Прочие же люди могли считать новую (и только в этом значении адогматическую) догму опас­ной ересью (ср.: Прометей, Антигона, Сократ, Христос, Августин, Абеляр). Но так или иначе, речь шла об истолковании миропорядка, его единственно верного Смысла. И тот, кому открывался Смысл, не отвечал за него (а только за свои действия, на нем построенные), даже будучи готов оплатить приверженность ему кровью и жизнью, т. е. будучи в глазах других людей повинным в отклонении от (иначе ими трактуемого) Смысла.

Сократ ведет себя перед смертью так, как следует вести себя мудрецу. А не так, «как следует вести себя Сократу». Правда, это именно он, Сократ, познал, в чем мудрость; другие казнят за нее или советуют бежать. Но дело не в «индивидуальности» Сократа; он не согла­сился бы, что можно быть истинно мудрым — и рассуж­дать, и вести себя иначе, чем ведет себя он. Итак, это не мудрость в его личном понимании; это самое Муд­рость. Он лишь умеет к ней прислушаться. Сократ ни­кому ничего не навязывает. Но его позиция авторитар­на, поскольку исходит из абсолюта.

Разумеется, и" в индустриальных обществах бывает сколько угодно культурных людей, обладающих религи­озностью или приверженных тому, что они считают аб­солютными нормами поведения. Однако в обществе, где такое решение признается допустимым наряду с ради­кально иными решениями (ввиду «свободы совести» как правовой, но также и культурно-психологической предпосылки), этот выбор личности на фоне неустранимой множественности позиций имеет смысловую "подоп­леку суверенности, невиданную ранее (в ситуациях то­тальной религиозности или тотальной коллективности) ¹⁸.

Такие исключительные люди, как Сократ, с их реф­лексией и сознательно выбранной судьбой привычно представляются — в неизбежном соотнесении с более поздним понятием — подлинными личностями, подчас куда более грандиозными и, так сказать, космичными, чем все, что могло бы предъявить в этом отношении Но­вое время. Ретроспективно так оно и есть. Иначе нель­зя-в современной культуре - общаться с протагонис­тами «Апологии Сократа» или августиновой «Испове­ди».

Однако не забудем, что эта грандиозность каждой из древних личностей, их масштаб всечеловеческих притч (исторически реальных или литературных персонажей, неважно) тесно связаны как раз с тем обстоятельством, что в некотором очень важном значении «личностями», а значит, четко индивидуализированными, отграничен­ными от других, самодостаточными, а потому частичны­ми, хотя и бесконечно особенными индивидами эти люди не были. Они во многих отношениях, конечно, похожи на то, что возникнет позже и будет названо личностью. И уж само собой, надличный характер духовного склада и самосознания не делает людей прошлого в чем-либо «ниже» нас или недоступными для нашего понимания. Попросту они инаковые и отчасти ближе друг к. другу, чем к нам; если мы это замечаем последовательно и чутко, это сказывается, между прочим, также в том, что «личностями» их позволительно счесть лишь при существенной доле неосознанного или, напротив, остро переживаемого культурного анахронизма .

Дело в том, что для личности тут недостает идеи личности. ...Если мы не считаем «личность» синонимом или предикатом «индивида», а потому и всевременной (хотя и, дескать, изменчивой) данностью, если согла­ситься, что «личность» — это исторически определенная регулятивная идея независимой или оригинальной инди­видуальности, то в культурах, где такая идея была не­возможна, не было и самих личностей, т. е. людей, оце­ниваемых в свете этой идеи. Как не было... допустим, христиан там, где ничего нэ слышали о Христе (хотя, конечно, ничто не мешает нам вслед за Данте попытать­ся спасти от осуждения добрых язычников и поместить их в Лимб). Немыслимо, надо полагать, индивиду быть «лично­стью», если в его голове нет (и не может быть в тради­ционалистском обществе) ни малейшего представления о самоценности, беспредпосылочности того особенного смысла, которым живет эта, и только эта неповторимая человеческая особь, которым наполнена эта, и только эта уникальная жизнь и судьба. Короче, если нет прин­ципиально индивидуального индивида и его обоснования . лишь из себя же. «Из себя»?! — ну, конечно, через со­циальную среду, через историческую и культурную поч­ву, но все-таки — среду и яочву, пропущенные сквозь данную индивидуальность, замкнувшиеся на ней и в культурном итоге не просто «породившие» ее, а заново порожденные ею (всякий раз заново и особенным, не­предвидимым образом пересоздаваемые в процессе само­формирования личности). Это, примерно, и начали (с разной степенью дискурсивной выявленности) пони­мать под «личностью» в Новое время.

Далее. Появление личности ставит всю проблему ин­дивидного самосознания наново.

Индивид отпадает от внешнего мира. Больше нет его естественной включенности изнутри в мировой поря­док вещей и слиянности с .этим макрокосмом или упо­добленности ему. В познавательном плане это означает, что индивид попадает в положение отстраненного наблю­дателя. Натурфилософия становится гносеологией, т. е. учением об «отношении субъекта к объекту». До XVII в. не слыхивали ни о каком «объекте»... Возникает наука в современном смысле слова, руководствующаяся крите­риями «научности». До XVII в. под наукой понимали осведомленность, ученость, но понятия не имели ни о какой «научности» и ее строгостях...

В культурном же плане (и, в частности, в нравственном) отделение человека от внешнего мира парадоксаль­но означает, что отныне на индивида ложится тяжкая личная ответственность за этот мир... Прежде всего, ра­зумеется, в смысловом плане. Но тем самым — и в со­вершенно практическом. Ведь теперь уже нет трансцен­дентного Смысла над практикой... Какой бы то ни было. смысл, после того как «бог умер», вносится в мир лич­ностью. «Я» в десакрализованной Вселенной не может ни в одном важном шаге полагаться на предписанные нормы; конечно, всякое «Я» ищет авторитетную пози­цию, не совпадающую с ним, выходящую за его скром­ные пределы, и обретает такую позицию в истории, в культуре, в традиции или в пафосе новизны, в вели­кой идее, вообще в том, что «Выше меня»; иначе стращт,. ная угроза солипсизма; однако ищущий обязан знать, что гарантий нет, что выбор — на полную его ответст­венность, что другие личности выбирали и выбирают иначе... Короче, в открытой ситуации, в условиях прин­ципиальной и осознанной множественности духовных по­зиций (смыслов, ответов на «последние вопросы») лич­ность, т. е. индивид, рефлектирующий без абсолютной точки отсчета, не могущий слепо ввериться кому-либо, прислониться к чему-либо и т. п., вынуждена как раз по­этому развернуться лицом к миру.

Дело не в том, к чему склонен данный человек. А в том, что на него возложена свобода. Будь он сколь угодно интровертен, пассивен и т. д., все равно индивид в качестве личности творит мир уже тем, что занимает в нем какое-то свое особое место. Он не в состоянии и пальцем пошевелить, чтобы это не было тотчас соотне­сено с его личностью. В той мере, в какой мы действи­тельно толкуем о личности, в ее жизни пусть много слу­чайного, но не бессмысленного. Смысл неотвратим, личный смысл — пусть задним числом. (В прежние эпо­хи это был заведомый или, во всяком случае, казавший­ся предлежащим,— не его, индивида, а лишь усвоенный и претворенный им смысл.)

Личность в качестве таковой не в силах укрыться за нормативностью и машинальностью каких-то своих зна­чимых общественных действий. Ее призовут к ответу мысленные собеседники. Конечно, обстоятельства то и дело бывают сильнее личности, но она тем неизбежней откликается и на такие обстоятельства. Бездействие -тоже поступок. Личность — сплошное, непрерывное ин­дивидуальное решение, непрекращающийся выбор, и если каждый порождаемый ею смысл действует вовне, то и каждое ее действие оценивается так, как если бы за ним была рефлексия. Выглядит поступком.

Отделившись от внешнего мира, личность тем самым устанавливает с ним некое своеобразное и эффективное отношение. Внешний мир в ней овнутряется. А ее внут­реннее состоит не только в мыслях и выражается не только словами. Срабатывает обратная связь. Личность есть, конечно, рефлексия; но благодаря суверенности личность онтологична. Личность есть последняя истина своего существования. О своеобразии личности можно судить по ее отношениям с миром, развивающимися био- графически, по свойственному только ей способу отве­чать на вызов обстоятельств, короче, судить, ничего не­посредственно не зная о рефлексии, но исходя из фактов. Ибо это — в случае с личностью — всякий раз сросшиеся с нею, относящиеся только до нее, насквозь индивидуальные факты.

С этой точки зрения личность заявляет о себе поступ­ками, и она такая, как поступает. Как говаривал Дон Кихот: «Каждый сын своих дел». Не забудем, что речь идет именно о личных поступках, а не о действиях, пусть и пропущенных через рефлексию, но внушенных верой в норму и утверждающих Смысл, которому причастен ин­дивид. То есть собственно-индивидно здесь скорее пере­живание и осмысление действий, но не действия. В пос­тупках, напротив, выражается смысл, причастный инди­виду, восходящий к тайне его оригинальной личности и потому порой труднообъяснимый, словно бы не мотивиро­ванный, не отрефлектированный. Но сам человек гово­рит: «Просто я иначе не могу». Или: «Принимайте меня таким, каков я есть». И окружающие часто это тоже ощущают и соглашаются: «Да, в этом он весь». Он - а не Истинная Мудрость или Провидение, которому он послушен. Разумеется, отсутствие рефлексии - мнимое. В поведении личности, в принципе, все существенное окрашено и подготовлено раздумьями всей жизни, уни­кальной логикой этой судьбы.

Индивидуальная неповторимость уже сама по себе служит объяснением и оправданием, когда мы оценива­ем такую судьбу. Никому не удается прожить так, как он хотел бы, но задним числом мы, однако, говорим о завершенной жизни личности, как если бы эта жизнь была ее произведением. Особость личности вносит в мир то, чего в нем не было бы без нее, а самообосно­ванность индивида новоевропейского типа превращает его в ответственного творца своих поступков (осмысляе­мых через данную личность и одновременно ее форми­рующих) . Поэтому личность — деятель по определению. Это глубоко индивидуализированный тип рефлексии человека, непосредственно - без санкции Нормы и Аб­солюта — имеющего дело с реальностью и, как принято выражаться, «отвечающего перед историей». (Включая сюда — в перевернутом виде — и руссоистского или р&­мантического героя, т. е. бунт против истории, бегство от жизни в качестве главного и трагического решения.)