5. Отрочество

С прогрессом технологии связано расширение времен­ных рамок подросткового возраста — периода между млад­шим школьным возрастом и окончательным получением специальности. Подростковая стадия становится все бо­лее заметной, и, как это традиционно существовало в ис­тории некоторых культур, эта стадия является каким-то особым способом существования между детством и взрос­лостью. На первый взгляд кажется, что подростки, зажа­тые в кольцо физиологической революцией полового со­зревания и неопределенностью будущих взрослых ролей, полностью заняты своими чудаковатыми попытками со­здать собственную подростковую субкультуру. Они болез­ненно, а чаще, по внешнему впечатлению, странно озабо­чены тем, что их собственное мнение о себе не совпадает с мнением окружающих их людей, а также тем, что их соб­ственные идеалы не являются общепринятыми. В своих поисках нового чувства преемственности и самотождествен­ности, которое теперь должно включать половую зрелость, некоторые подростки вновь должны попытаться разрешить кризисы предшествующих лет, прежде чем создать для себя в качестве ориентиров для окончательной идентифи­кации устойчивые идолы и идеалы. Помимо всего проче­го, они нуждаются в моратории для интеграции тех эле­ментов идентичности, которые выше мы приписывали дет­ским стадиям: только это, теперь более широкое един­ство, расплывчатое пока в своих очертаниях и одно­временно сиюминутное в своих запросах, замещает дет­скую среду "обществом". Совокупность этих элементов составляет список основных подростковых проблем.

Если самая ранняя стадия завещала "кризису идентич­ности" важную потребность в доверии себе и другим, то ясно, что подросток особенно страстно ищет тех людей и те идеи, которым он мог бы верить. Это в свою очередь означает, что и оказавшиеся в этой роли люди и идеи дол­жны доказать, что они заслуживают доверия. В то же са­мое время подросток боится быть обманутым, доверившись простодушным обещаниям окружающих, и парадоксаль­но выражает свою потребность в вере громким и цинич­ным неверием.

Если достижения второй стадии связывались с тем, че­го ребенок свободно желает, то подростковый период ха­рактеризуется поиском возможностей свободного выбора подростком путей исполнения своих обязанностей и свое­го долга и в то же время смертельной боязнью оказаться слабаком, насильно вовлеченным в такую деятельность, где он будет чувствовать себя объектом насмешек или ощу­щать неуверенность в своих силах. Это также может вес­ти к парадоксальному поведению, а именно к тому, что вне свободного выбора подросток скорее будет вести себя вызывающе в глазах старших, чем позволит принудить себя к активности, позорной в своих собственных глазах или в глазах сверстников.

Если безграничное воображение того, кем некто мог бы стать, есть наследие возраста игры, то становится понятно, почему подросток готов доверять тем сверстникам и тем действительно направляющим, ведущим или же вводящим в заблуждение старшим, которые зададут образные, если

не иллюзорные границы его устремлениям. Лишним до­казательством этого может служить то, что он страстно протестует против любых "педантичных" ограничений его представлений о себе и может громогласно настаивать на своей виновности даже явно вопреки собственным инте­ресам.

Наконец, если желание что-то хорошо делать становит­ся завоеванием младшего школьного возраста, то выбор рода занятий приобретает для подростка большее значе­ние, чем вопрос о зарплате или статусе. По этой причине некоторые подростки предпочитают временно вовсе не ра­ботать, чем быть вынужденными встать на путь перспек­тивной карьеры, обещающей успех, но не дающей удов­летворения от самой работы.

В каждый конкретный исторический период эта часть юношества оказывается на волне общей технологической, экономической или идеологической тенденции, как бы обе­щающей все, что только может запросить юношеская ви­тальность.

Поэтому отрочество — наименее "штормовой" период для той части молодежи, которая хорошо подготовлена для приобщения к расширяющимся технологическим тен­денциям и поэтому может идентифицировать себя с но­выми ролями, предполагающими компетентность и твор­чество, и полнее предвидеть неявную перспективу идео­логического развития. Там, где этого нет, сознание под­ростка с очевидностью становится идеологичным, следую­щим внушаемой ему унифицированной традиции или иде­ям, идеалам. И конечно, именно идеологический потенциал общества наиболее отчетливо говорит с подростком, так. жаждущим поддержки сверстников и учителей, так стре­мящимся воспринять стоящие, ценные "способы жизни". С другой стороны, стоит молодому человеку почувствовать, что его окружение определенно старается отгородить его от всех тех форм выражения, которые позволяют ему раз­вивать и интегрировать свой следующий жизненный шаг, как он начнет сопротивляться этому с дикой силой, про­буждающейся у зверя, неожиданно оказавшегося перед необходимостью защищать свою жизнь. Поскольку, конеч­но, в социальных джунглях человеческого существования без чувства идентичности нет ощущения жизни.

Отчуждением этой стадии является спутанность иден­тичности. Неспособность многих молодых людей найти свое место в жизни базируется на предшествующих силь­ных сомнениях в своей этнической или сексуальной иден­тичности, или ролевой спутанности, соединяющейся с зас­тарелым чувством безнадежности. В этом случае делинквентные и «пограничные» эпизоды не становятся чем-то уникальным. Один за другим, сбиваемые с толку собствен­ной неспособностью принять навязываемую им безжало­стной стандартизацией американского отрочества роль, молодые люди так или иначе пытаются уйти от этого, убе­гая из школы, бросая работу, бродя где-то по ночам, отда­ваясь странным и неприемлемым занятиям. Для подрос­тка, однажды признанного "делинквентным", самым боль­шим желанием, а часто и единственным спасением яв­ляется отказ его старших друзей, наставников, представи­телей судебных органов припечатывать ему и в дальней­шем патологический диагноз и соответствующие соци­альные оценки, игнорирующие специфику отрочества. Именно здесь, как мы впоследствии увидим более деталь­но, проявляется практическая клиническая ценность кон­цепции спутанности идентичности, потому что если пра­вильно поставить диагноз таким подросткам и правиль­но с ними обращаться, то окажется, что многие психоти­ческие и клинические инциденты в этом возрасте не име­ют такой фатальной значимости, которую они могли бы иметь в других возрастах.

В целом можно сказать, что более всего беспокоит мо­лодых людей неспособность установить профессиональную идентичность. Чтобы сохранить свою общность, они вре­менно начинают идентифицироваться с героями своих групп, клик, толп вплоть до возможной полной потери сво­ей индивидуальности. На этой стадии, однако, даже "влюб­ленность" не есть полностью или даже в первую очередь проблема секса. До определенной степени подростковая

любовь — это попытка прийти к определению собствен­ной идентичности через проекцию своего диффузного об­раза "я" на другого и возможность таким образом уви­деть этот образ отраженным и постепенно проясняю­щимся. Вот почему во многом юношеская любовь — это беседа, разговор. С другой стороны, прояснения образа "я" можно добиться и деструктивными мерами. Молодые люди могут становиться заметно обособленными, привер­женными только своему клану, нетерпимыми и жестоки­ми по отношению к тем, кого они отвергают, потому что те, другие, "отличаются от них" по цвету кожи или культурному происхождению, по вкусам или даровани­ям, а часто только по мелким деталям одежды и мане­рам. В принципе важно понять (но не значит оправдать), что такое поведение может быть временно необходимой защитой от чувства потери идентичности. Это неизбежно на этапе жизни, когда наблюдается резкий рост всего орга­низма, когда созревание половой системы наводняет тело и воображение всевозможными импульсами, когда при­ближаются интимные отношения с другим полом. В дан­ной ситуации молодой человек может предпринять какие-то действия, в результате которых его ближайшее буду­щее субъективно предстанет перед ним противоречивым и полным альтернатив. Подростки не только помогают друг другу на время избавиться от этого дискомфорта, формируя группы и стереотипизируя самих себя, свои идеалы и своих врагов; они также постоянно проверяют друг друга на способность сохранять верность при неиз­бежных конфликтах ценностей.

Готовность к таким проверкам помогает объяснить привлекательность простых и жестоких тоталитарных доктрин для молодежи определенных стран и классов, по­терявшей или теряющей свою групповую идентичность -феодальную, аграрную, родовую, национальную. Демокра­тия сталкивается с необходимостью решения трудной за­дачи убедить эту суровую молодежь в том, что демократи­ческая идентичность может быть сильной и вместе с тем устойчивой, мудрой и при этом детерминированной. Но индустриальная демократия выдвигает свои проблемы, делая акцент на самостоятельном формировании идентич­ности, готовой к тому, чтобы воспользоваться множеством шансов, приспособиться к меняющимся обстоятельствам бумов и банкротств, мира и войны, миграции и вынуж­денной оседлости. Поэтому демократия должна дать сво­им подросткам идеалы, которые могли бы разделять мо­лодые люди самого разного происхождения и которые бы подчеркивали автономию в форме независимости и ини­циативу в форме конструктивной работы. Эти обещания, однако, нелегко исполнить во все более и более усложняю­щихся и централизованных системах индустриальных, экономических и политических организаций, которые, на словах ратуя за самостоятельно формируемую идентич­ность, на деле все яростнее ее отвергают. Для многих мо­лодых американцев это тяжело, так как все их воспита­ние было основано на развитии полагающейся на свои собственные силы личности, зависимой от определенного уровня выбора, от стойкой веры в свой индивидуальный шанс, от твердого стремления к свободе самореализации. Мы говорим здесь не просто о каких-то высоких при­вилегиях и идеалах, а о психологической необходимости, поскольку социальным институтом, отвечающим за иден­тичность, является идеология. Кто-то может видеть в иде­ологии отображение аристократии в самом широком смыс­ле, означающее, что внутри определенного представления о мире и истории придут к управлению лучшие люди, а управление в свою очередь будет развивать лучшее в лю­дях. Чтобы со временем не пополнить ряды так называ­емых "потерянных", молодые люди должны как-то убе­дить себя в том, что в предвосхищаемом ими взрослом мире те, кто преуспевают, одновременно и взваливают на свои плечи обязательства быть лучшими. Именно через их идеологию социальные системы проникают в характер следующего поколения и стремятся "растворить в его кро­ви" живительную силу молодости. Таким образом, отро­чество — это жизненный регенератор в процессе социаль­ной эволюции, поскольку молодежь может предложить

свою лояльность и энергию как сохранению того, что про­должает казаться истинным, так и революционному изме­нению того, что утратило свою обновляющую значимость.

Для большей наглядности "кризис идентичности" мож­но изучать по художественным творениям и оригиналь­ным деяниям великих людей, которые смогли решить его для себя, лишь предложив современникам новую мо­дель решения. Подобно неврозу, в каждый данный период отражающему на новый лад вездесущий исходный хаос человеческого существования, творческий кризис порой демонстрирует уникальные для данного периода решения.

Но прежде чем мы погрузимся в клинические и био­логические проявления того, что мы называем спутанно­стью идентичности, заглянем за "кризис идентичности". Слова "за идентичностью", конечно, могут быть поняты двояко, и оба эти понимания важны для обсуждаемой про­блемы. Они могут означать, что в человеческой сущности есть многое, кроме идентичности, что в каждом индивиде действительно есть его "я", есть центр сознания и воли, который может трансцендировать и должен пережить пси­хологическую идентичность; которой посвящена эта кни­га. В каких-то случаях кажется, что очень рано развива­ющаяся самотрансцендентность даже сильнее чувствует­ся в преходящих проявлениях юности, как если бы чис­тая идентичность должна была бы сохранять свободу от психосоциального вторжения. Тем не менее никакой че­ловек (кроме человека, "горящего" и умирающего, подоб­но Китсу, который смог сказать об идентичности словами, принесшими ему всемирную славу) не может трансцен­дировать, выйти за свои границы в юности. Позже мы еще поговорим о трансцендентности идентичности. В нижеследующем фрагменте слова "за идентичностью" означают жизнь после отрочества, использование идентич­ности и, конечно, возвращение некоторых форм кризиса идентичности на более поздних стадиях жизненного цикла.