Тема 5.

Язык как часть генетической памяти вида Homo sapiens.

Мы можем сказать, что человек становится целостным, полноценным существом, способным к самостоятельной жизни в мире, к которому он эволюционно адаптирован, только в том случае, если он получает по наследству всю необходимую для жизни генетическую информацию. В этом отношении он ничем не отличается от всех других живых существ, то же самое можно сказать про любое животное. Но, как мы выяснили, коренное отличие человека от других живых существ заключается в механизме наследственной передачи генетической информации от родителей потомкам. Если у животных практически вся накопленная видом генетическая информация передается через половые клетки, а социальный механизм наследования (через обучение индивида его взрослыми собратьями) играет лишь подсобную роль, то у человека социально наследуемая часть генотипа сопоставима по значимости с биологически наследуемой частью, а, возможно, и превышает её значение. (Пока что трудно дать какую-то количественную оценку этому соотношению, или хотя бы предложить принципиальный способ такой оценки. Но качественно охарактеризовать роль социально наследуемой части генотипа мы можем, и нет никаких сомнений в том, что эта роль в онтогенезе человека весьма значительна.)

Среди всех способов передачи унаследованной от предков информации, таких, как передача орудий труда, бытовых предметов, строений, коммуникаций, прирученных животных и окультуренных растений, способов производства, социальных институтов, культурных норм поведения, религиозных обрядов, картин, статуй, оружия и т.д. и т.д., фундаментальную роль играет обучение языку. Язык представляет собой центральную и наиболее информативную часть социального генотипа человека. И дело не только и не столько в том, что обучение языку и его использование в большинстве случаев необходимо для успешного и быстрого овладения всеми другими частями социального генотипа (попробуйте представить себе, как можно усвоить существующую в данном обществе систему родства и принятые нормы поведения по отношению к родственникам, если это нужно сделать, не используя никаких языковых средств или заменяющей их символики), сколько в том, что с языком индивид получает по наследству самую обширную и всеобъемлющую систему понятий о мире, в которую встраиваются все невербальные способы обучения. Именно язык задает основные координаты собственно человеческого мира, которых нет в биологической части генотипа, унаследованной человеком от своих животных предков, или которые не получили в ней полного выражения, достигнутого видом Homo sapiens лишь на последней стадии его эволюции.

Развитие языка, несомненно, начинается с дублирования той информации, которую эволюция вида уже зафиксировала в устройстве организма, но постепенно язык начинает играть ту же роль, что и биологически унаследованный генотип. Так, понятие “красный” основывается на устройстве нашего зрительного анализатора, позволяющего различать цвета, и лишь дает название уже существующему у нас представлению о “красном”, которое возникло в нашем сознании как результат повторяющихся ощущений “красного”. Здесь исходной является возможность восприятия “красного”. Но понятие “инфракрасный” не соответствует никаким нашим ощущениям, наше тело не обладает аппаратом, позволяющим вычленять “инфракрасное” в структуре мира, и поэтому мы можем унаследовать понятие о нём, и, следовательно, жить в мире, в котором существует “инфракрасное”, только благодаря фиксации этого понятия в языке. Обучение языку во взаимодействии с биологической определённостью человека структурирует человеческий умвельт, и поэтому мир, в котором мы живем, - доступный нам слой реальности, - в значительной части определяется усвоенным нами языком.

Чем дальше развивается человек (это справедливо и для развития вида Homo, и для индивидуального развития каждого человека), тем бoльшую часть знаний о мире он получает в словесной форме:

- морковка - вкусная;

- собаки кусаются - бешеная собака очень опасна - есть болезнь “бешенство” - она смертельна;

- вырастешь - поедешь учиться в Париж - это такой большой город во Франции - там говорят по-французски;

- будешь хулиганить - Бог накажет.

И если представление о том, что морковка вкусная, ребенок ещё может получить, самостоятельно пожевав морковку, то все остальные сведения могут быть переданы ему только в виде словесных сообщений. Действительно, никто из вас, по-видимому, не встречался в жизни с бешеной собакой, а уж тем более с человеком, который заболел бешенством. К счастью, эти явления очень редко встречаются в нашей жизни. И тем не менее, мы имеем представление о том, что такое “бешенство” и как выглядит бешеное животное, случись нам встретиться с ним, мы будем знать, что это крайне опасно для нас. Знания обо всём этом, которые сконцентрировали жизненный опыт множества незнакомых нам людей, умерших за годы и тысячелетия до нашего появления на свет, мы смогли получить только посредством языка, и теперь эти знания составляют часть нашего генома.

Правда, использование символического средства - языка - для передачи неких знаний о мире позволяет человеку отдаляться от реальности (нельзя зажечь воду, но можно сказать: “вода загорелась”). Ясно, что это может вести к заблуждениям: люди могут выдумывать мифы о фантастических существах, рассказывать о непроизошедших событиях, приписывать предметам несуществующие у них свойства, верить во всё это и основывать своё поведение на этой вере. Но в то же время это позволяет человеку переходить границы наличного опыта: благодаря языку человек основывается не только на своём ограниченном опыте, но и на опыте всего человечества.

Теперь, исходя из вышеизложенного, мы можем сформулировать ответ на наш исходный вопрос: “Что такое человек?”, дать определение сущности человека.

Человек - живое существо, возникающее в результате обучения, причём главную роль в этом процессе обучения играет освоение языка.

Или то же, но другими словами:

Человек - живое существо, у которого значительная часть умвельта структурирована языком.

Некоторые важные следствия этого определения:

1. “Естественный человек” невозможен, это сочетание столь же внутренне противоречиво, как и “круглый квадрат”. Существо, биологически относящееся к виду Homo sapiens, но не прошедшее процесса социализации, не освоившее язык, вовсе не было бы “белокурой бестией”, “гордым, сильным и хищным зверем, лишённым навязываемых обществом предрассудков”, а представляло бы собой совершенно нежизнеспособное существо, обычного идиота. Это и вывод из наших рассуждений, и одновременно эмпирический факт (жизнь ставила такие эксперименты неоднократно и всегда с одним и тем же исходом).

Как сказал по этому поводу антрополог Клиффорд Гиртц: “Нервная система человека не просто позволяет ему обрести культуру, она, безусловно, требует, чтобы он делал это, если она вообще должна функционировать. ...Внекультурное человеческое существо - это не одарённая, хотя и не вполне полноценная обезьяна, но абсолютно бессмысленное, и следовательно, ни к чему не пригодное чудовище”[18].

Одним из наглядных доказательств того, что определяющим фактором в индивидуальном развитии человека является освоение языка и культуры, служат результаты специальной методики обучения слепоглухонемых детей. Такие дети, потерявшие способности зрения и слуха в раннем возрасте, имеют лишь один реальный канал связи с внешним миром - осязание, и в биологическом плане (как животные) совершенно неспособны к активной самостоятельной жизни. Более того, из-за своего дефекта они неспособны к нормальному общению со взрослыми людьми и могут лишь пассивно принимать заботу окружающих, направленную на удовлетворение их простейших физиологических потребностей. Отрезанные от природы и человечества, они фактически не развиваются и обречены на то, чтобы прожить всю жизнь в мире, структура которого мало отличается от мира материнской утробы. Однако, если взрослым удается наладить двусторонний контакт с ними и направлять их деятельность, они начинают осваивать предметный и человеческий мир и научаются вступать в активное взаимодействие с воспитателями. Всё же, если ребенка не обучают языку, его развитие неизбежно тормозится на очень ранних этапах, и он остается вечным младенцем. И только в тех случаях, когда с помощью специальных педагогических методик (в нашей стране такие методики разрабатывались профессором И.А.Соколянским и его учениками) ребенок осваивает человеческий язык (сначала язык жестов, а затем и обычную письменную речь), его развитие начинает идти темпами, сравнимыми с развитием нормальных детей. Благодаря усвоению языка ребенок обретает человеческий мир и возможность активной человеческой жизни: обученные по таким методикам дети достигают высоких уровней социальной адаптации и в этом отношении мало чем отличаются от обычных - имеющих зрение и слух - людей (они учатся в школе, пишут книги, занимаются научной деятельностью, работают, женятся, воспитывают детей и т.д.)[19]

2. Чтобы понять Человека - его сущность и структуру - нужно понять его язык. Ни самонаблюдение, ни опросы и анкетирование, ни исследование поведения не могут дать такой полноты сведений о Человеке, как язык. Фактически, язык - это генотип человека, определяющий (в общих чертах) все возможные ситуации, в которых может оказаться человек, и все возможные способы его действия. К тому же язык - это та часть человеческого генома, которая дана нам в форме, доступной для непосредственного наблюдения. И кажется очень странным, что наука прилагает гигантские усилия для того, чтобы расшифровать биологическую часть генотипа человека, и обращает совсем мало внимания на лежащую открытой социальную часть того же генотипа. Ясно, что в ближайшем будущем такая диспропорция в направленности научных исследований будет исправлена, и филологические (лингвистические) методы исследования человека и его мира займут важнейшее место во всех гуманитарных науках.

3. Несмотря на биологическую однородность вида Homo sapiens, возможны, а следовательно, существовали и существуют, и будут существовать различные типы человека (как целостного существа). Неотличимые по внешнему виду, имеющие одинаковые руки, ноги, органы чувств, одинаковое устройство нервной системы, люди могут иметь различный социальный генотип, и соответственно различный умвельт: свой специфический мир и свой способ бытия в нём. Следовательно, по существу эти люди отличаются друг от друга не меньше, чем кошка от лягушки. Типологию человека на сегодняшний день трудно назвать вполне развитой областью науки, нельзя сказать, что наши представления о типах и разновидностях людей ушли далеко вперёд по сравнению с представлениями на этот счет Гиппократа, жившего 2500 лет назад. И, возможно, не в последнюю очередь это связано с тем, что наиболее известные из существующих типологий исходят из подразделения людей по биологическим (анатомо-физиологическим) параметрам: по темпераментам, по типам строения тела (конституциональным особенностям), по свойствам нервной системы, особенностям гормонального статуса и т.п. Однако, как мы видим, главные отличия между людьми должны быть связаны с многообразием миров, в которых может жить человек, и, следовательно, рациональная типология человека должна найти набор тех фундаментальных понятий, изменение которых приводит к радикальной перестройке всего человеческого умвельта, изменяя сущностное ядро человеческого мира и самого человека. И искать этот “набор мировых координат” надо не в исследованиях человеческого тела (что, разумеется, не отрицает самостоятельного интереса и важности таких исследований), а в базовых отношениях человека к миру, задающих стереотипы человеческого поведения и мироощущения.

4. Исходя из определяющего значения усвоенного в детстве языка для структурирования человеческого умвельта, мы неизбежно приходим к выводу о том, что люди, говорящие на разных языках, должны находиться в разных мирах. Несомненно, эти миры должны в значительной степени перекрываться, иначе был бы невозможен перевод с одного языка на другой, и какое-либо общение и взаимопонимание между разноязычными людьми было бы исключено. Ясно, что на деле этого не происходит, и несмотря на трудности перевода, понятия, существующие в одном языке, могут быть с большей или меньшей степенью точности выражены на другом языке. И всё же полное совпадение миров двух говорящих на разных языках людей невозможно, и степень их удалённости друг от друга определяется тем, насколько внутренний строй и лексика одного языка отличаются от этих параметров в другом языке. Достаточно сказать, что мир человека, усвоившего язык математики или химии, имеет область, куда никак не может проникнуть человек, никогда не изучавший этих наук, - эта часть мира для него просто не существует.

5. Эволюция человека (целостного человека) не только отражается в языке, но и в значительной степени является эволюцией именно языка. До сих пор мы формулировали связь между человеком и его системой понятий как процесс, в котором язык служит орудием для развития человека и его мира. Но с равным правом это же самое отношение можно увидеть с другой стороны: человек является лишь орудием развития языка - всеобъемлющей системы понятий, формирующей мир. И то, и другое по-своему верно.

Такой взгляд на человеческий мир, в котором роль всеобъемлющей системы понятий играет особая логическая форма - “Абсолютная идея”, развивался великим немецким философом Гегелем и в определённом отношении является результатом всего развития западноевропейской философии, начинающейся с древнегреческих философов. Получается, что развитие представлений о биологическом разнообразии и о прогрессивной эволюции живых организмов привело, начавши “с другого конца”, к тому же кругу идей, что и развитие философских понятий, хотя Икскюль, введший в биологию ключевое в этом контексте понятие “умвельт”, вряд ли рассматривал свою теорию в таком квази-гегельянском духе.

6. Изменяя язык, а точнее сказать, фиксируемую в языке систему понятий, мы изменяем мир, в котором живем. Мысль о том, что “идеи правят миром”, далеко не нова, но обычно это утверждение понималось в том смысле, что властвующие над умами людей убеждения претворяются в жизнь, в действительность, благодаря человеческой деятельности, и таким образом мир изменяется. И это, безусловно, верно, как верно и противоположное утверждение: “Действительность, с которой сталкиваются люди, формирует их убеждения”. Но если исходить из концепции “умвельта”, мы должны признать, что, освоив изменившийся язык и содержащийся в нём новый “понятийный каркас мира”, человек сразу же оказывается в изменившемся мире - он воспринимает другой мир, и вся его деятельность с самого начала протекает в уже перестроенном мире. Следовательно, деятельность в сфере чистой мысли, в которой образуются понятия, может не только направлять предметную деятельность человека, руководить ею с целью желаемого преобразования предметного мира, но она в определенных условиях может и превосходить её по эффективности непосредственного воздействия на окружающий мир. Можно срыть гору, которая мешает нашему передвижению, но можно и так изменить наше отношение к миру, что не только эта гора, но и другие горы перестанут мешать нашей деятельности. И в этом смысле человеческая мысль может “сдвигать горы”.

Первым, кто до конца осознал роль мышления в реконструировании мира, в котором живут люди, и сделал из этого практические выводы, был гениальный немецкий мыслитель Карл Маркс. Восприняв выводы и метод философской теории Гегеля, он сделал следующий шаг на этом пути и тем самым завершил основное направление развития европейской философии, которое, начавшись с философского сомнения в истинности наивно-реалистической картины мира, пришло теперь к её философскому осознанию и обоснованию. К сожалению, Маркс не оставил нам книги, в которой бы он ясно, последовательно и достаточно детально изложил свою философскую теорию. И поэтому философские взгляды Маркса приходится реконструировать, исходя из тех его конкретных высказываний по различным вопросам, в которых - в неявной форме - выразились его воззрения на сущность Мира и Человека.

В контексте наших рассуждений важными для нас являются небольшие (на пару страничек) черновые заметки, написанные Марксом в 1845 году и известные под названием “Тезисы о Фейербахе”. Последний тезис этих заметок гласит: “Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его”[20]. Эта фраза Маркса стала широко популярной, и о ней слышал всякий, кто изучал “марксистско-ленинскую философию”. Авторами учебников по “марксизму-ленинизму” она истолковывалась как прямой призыв к мыслителям бросить свои кабинетные занятия и прямо ввязаться в революционную борьбу за переустройство мира. Конечно, можно предположить, что так оно и было и что этот тезис выражал тягу 27-летнего Маркса к непосредственному участию в общественной деятельности. Однако такое понимание высказывания Маркса делает его противоречивым и неинтересным. Получается, что Маркс призывает кабинетных мыслителей бросить свою философию и заняться более важными делами. Ведь, если человек будет изменять мир своим участием в революционной деятельности, он будет “вождем пролетариата”, “народным трибуном”, “партийным публицистом” или ещё кем-нибудь, но никак не философом - его деятельность не будет протекать в области философии. Поэтому, я думаю, этот тезис имеет в основе другую - более глубокую и, действительно, оригинальную - мысль Маркса: выяснив роль новых понятий в переустройстве мира, философы, оставаясь в пределах своей профессиональной роли мыслителей, должны осознанно конструировать новые понятийные схемы опыта и, тем самым, изменять мир, в котором живут и действуют они сами и все другие люди.

Итак, главный обобщающий вывод, который мы можем сделать из теории, рассматривающей язык как социальную часть генотипа человека, и из её самоочевидных следствий, заключается в том, что изучение человека и процесса его исторического становления (антропогенеза) должно быть сконцентрировано на исследованиях человеческого языка: как современных языков, на которых люди говорят сегодня, так и доступных нам фактов истории этих языков, поскольку в них запечатлелась история развития человеческих понятий [21]. Поэтому последующая часть нашего курса будет посвящена обсуждению проблем, связанных с “лингвистическим”, если можно так выразиться, изучением человека.

Человеческий язык (или, может быть, точнее, языки, которыми пользуются люди) представляет собой очень сложное, многокомпонентное и многогранное явление, которое изучается многими науками, подходящими к языку с разных сторон, выявляющими его разные аспекты и пользующимися при этом различными методами. Все эти аспекты, компоненты и методы вряд ли возможно уложить в какую-то стройную, упорядоченную и логичную систему. Но для наших целей достаточно будет выделить только некоторые, важнейшие, на мой взгляд, функции языка и посмотреть на язык с этих точек зрения.

Три главные функции языка:

1) язык как форма, упорядочивающая и структурирующая опыт;

2) язык как средство общения и социальной наследственности;

3) язык как инструмент развития и творчества.

О первой и второй из этих трех функций языка мы говорили уже достаточно много (особенно о структурировании языком человеческого умвельта) и в дальнейшем изложении мы будем заниматься в основном вопросами, связанными с первой функцией. Что касается третьей функции, то здесь мы сможем только упомянуть о том, что такая функция есть. Естественный человеческий язык устроен таким образом, что как бы “подталкивает” людей к образованию новых понятий и новых способов взаимодействия с миром. Мы привыкли к тому, что в своей речи люди выражают то, с чем они сталкиваются в своей жизни: свои мысли, чувства, впечатления, переживания. И это, безусловно, так и есть. Но из этого следует вывод, что изменения в языке должны достаточно пассивно следовать за изменениями в жизни людей. Если люди сталкиваются с новыми явлениями природы, в их жизни появляются новые предметы или они начинают испытывать новые чувства, в языке должны появиться новые слова и понятия, которые требуются для описания новых вещей. (Слово “телефон” появляется в языке какого-то народа только тогда, когда представители этого народа познакомятся с реальным телефоном и он начнет играть в их жизни какую-то роль). Всё это верно. Но параллельно с этим процессом “отражения жизни” в языке идет и другой процесс, благодаря которому слова как бы “забегают вперед” по отношению к тем жизненным явлениям, которые они будут выражать. Знак и значение появляются раньше означаемого и, в определенной степени, способствуют его появлению. Можно сказать, что, называя чьё-то имя, люди вызывают из небытия носителя этого имени, и он начинает жить уже самостоятельной жизнью. Теперь, даже если люди забудут, как его раньше звали, то он всё равно будет существовать в их мире и своим существованием требовать какого-то слова для его обозначения. В настоящее время наука ещё очень мало сделала для того, чтобы понять механизмы такого “автоматического” - независимого от интенций говорящего человека - языкового творчества. Это очень сложная и запутанная проблема, и она требует отдельного длительного разговора, сравнимого по объему со всем нашим курсом “Лингвистической антропологии”. В своих основах эта творческая функция языка тесно связана с художественным использованием языка, с тем, что язык может служить материалом художественных произведений (песен, сказок, поговорок, анекдотов, лирических стихотворений, романов и т.п.). Поэтому проблема творческой функции языка одновременно является и фундаментальной эстетической проблемой. Здесь я могу лишь упомянуть о ней, чтобы у вас было представление о том, что такая интересная, связанная с языком проблема существует, но говорить о ней мы больше не будем.

Если язык (система понятий) образует сущностный каркас человека, его основную внутреннюю структуру, то в принципе должны существовать какие-то методы, которые позволяли бы понять внутреннее устройство человеческой души (и тех параметров тела, которые как-то представлены в душе), используя в качестве предмета изучения не собственно живых людей и не их реальное речевое поведение, а язык как уже сложившуюся структуру - язык, который находится в словарях, во всем корпусе текстов на данном языке, в описаниях языка (грамматиках и т.п.). Таких методов должно быть много, и они действительно есть. В качестве примеров можно привести контент-анализ и метод семантического дифференциала.

Суть контент-анализа заключается (в очень кратком и схематическом изложении) в том, что отношение какого-то человека или группы людей к конкретному вопросу оценивается не по явно выраженному содержанию их устных или письменных высказываний, а по лексике, которую они употребляют в этих высказываниях. Например, если кто-то в своей речи ратует за мир, но при этом его высказывания пестрят такими выражениями, как “борьба”, “до последней капли крови”, “атака”, “мобилизоваться” и т.п., то вряд ли можно сомневаться в том, что он рассматривает мир как форму военных действий и в своих реальных поступках будет исходить из этого понимания. Если в статьях какой-либо газеты чрезмерно часто встречаются слова “ФСБ”, “агентура”, “дезинформация”, “спецоперации”, “ЦРУ”, “контрпропаганда” и близкие им по смыслу, то скорее всего авторы газеты и редакция находятся в тесной связи с этими самыми “спецслужбами”. Причём это будет верным независимо от того, прославляются ли в этой газете “спецоперации” или же, напротив, проклинаются и разоблачаются. Тот же самый метод может применяться и для изучения языка в целом: если в языке эскимосов существует множество слов для описания снега, то значит “снег” занимает одно из центральных мест в системе понятий данного народа.

Метод семантического дифференциала был разработан в 50-е годы ХХ века американским психологом Чарльзом Осгудом и его сотрудниками и позволяет экспериментально выявить семантические (смысловые) связи между различными понятиями. Для этого испытуемым предлагают оценить какие-то понятия по особым шкалам, составленным из специально подобранных пар антонимов: черный - белый, глупый - умный, грубый - нежный, сладкий - горький и т.п. То есть испытуемого спрашивают: “Как вы считаете, “математика” сладкая? Или она горькая?” И в этом смысле просят дать “математике” оценку по пятибалльной или семибалльной шкале. Затем по этим же шкалам просят оценить, допустим, “физкультуру” и сравнивают результаты оценок. При этом оказывается возможным выявить как сходства, так и различия между понятиями, даже если они принадлежат к весьма удаленным понятийным классам. Предположим, “джаз” может оказаться весьма близким по своему семантическому профилю к “войне” или к “апельсину”. Этот метод довольно широко и в некоторых случаях успешно используется в социальной психологии, рекламе, эстетических исследованиях и других областях науки. Например, если предложить группе женщин-домохозяек в возрасте от 40 до 60 лет оценить по осгудовским шкалам два понятия “парень” и “балбес”, то вполне вероятно, что семантические кривые этих слов окажутся однотипными. Из чего следует, что в сознании этой группы людей данные слова являются, в определённом отношении, синонимами. На основании такого исследования опытный специалист по рекламе придёт к выводу, что обращаться к данной аудитории с лозунгом “Ваш парень выбрал бы Кириешки” бессмысленно - успеха это иметь не будет. (По-видимому, излишне говорить о том, что приводимые мною примеры, безусловно, выдуманы).

Существуют и другие интересные и оригинальные методы, позволяющие судить о человеке через призму его языка. Каждый из этих методов имеет свои особенности и позволяет решать какие-то конкретные проблемы. Об одном из самых эффективных способов заглянуть внутрь человека с помощью изучения языка мы будем говорить в дальнейшем.

Примечания

[18] Geertz C. The Interpretation of Cultures. New York, 1973 // Цит. по Коул М. Культурно-историческая психология: наука будущего. М.1997, с.192

[19] Жизнь таких людей “изнутри” детально показана в книге, написанной женщиной, которая в детском возрасте потеряла зрение и слух, а затем обучалась в школе-клинике, руководимой профессором Соколянским (Скороходова О.И. Как я воспринимаю, представляю и понимаю окружающий мир. М.1990).

[20] Маркс К. Тезисы о Фейербахе. // Маркс К., Энгельс Ф. Избранные произведения в 3 томах. Т.1. М.1980, с.3

[21] Ср. “Истинные архивы, в которых только и может быть изучаемо развитие человеческого ума, суть архивы языка и эти архивы в непрерывной линии протягиваются от нашей последней мысли до первого слова, произнесенного нашими предками. Здесь-то человеческий ум оставил нам то, что может быть названо его истинной автобиографией, если только мы способны разобрать ее”. (Мюллер М. Наука о мысли. СПб.1892, с.61)

Гипотеза лингвистической относительности Сепира-Уорфа.

Одним из следствий, к которым мы пришли, исходя из понимания языка как социального генотипа человека, было утверждение о том, что люди, говорящие на разных языках, должны по необходимости жить в отличающихся друг от друга мирах. И это следует из наших умозрительных построений. Но оказывается, в языкознании подобного рода гипотезы существуют уже давно и активно обсуждаются лингвистами и специалистами по культурно-исторической психологии.

По-видимому, первым, кто в явной форме высказал эту идею, был великий немецкий языковед и философ Вильгельм фон Гумбольдт. Он жил в эпоху расцвета немецкой классической философии, будучи современником Канта и Гегеля, и считается одним из крупнейших лингвистов-теоретиков за всю историю мировой науки. В своих лингвистических работах Гумбольдт теоретически исследовал и по-своему разрешал многие кардинальные проблемы языкознания, и его взгляды на эти вопросы остаются до сих пор актуальными. Что касается интересующей нас проблемы, то понимание её Гумбольдтом достаточно четко выражается в следующих его высказываниях:

“...Языки являются не только средством выражения уже познанной истины, но и, более того, и средством открытия ранее неизвестной. Их различие состоит не только в отличиях звуков и знаков, но и в различиях самих мировидений. В этом заключается основа и конечная цель всякого исследования языка.” [22]

“Человек преимущественно - да даже и исключительно, поскольку ощущение и действие у него зависят от его представлений, - живет с предметами так, как их преподносит ему язык [курсив мой - Н.В.]... И каждый язык описывает вокруг народа, которому он принадлежит, круг, откуда человеку дано выйти лишь постольку, поскольку он тут же вступает в круг другого языка. Освоение иностранного языка можно было бы уподобить завоеванию новой позиции в прежнем видении мира; до известной степени фактически так дело и обстоит, поскольку каждый язык содержит всю структуру понятий и весь способ представлений определенной части человечества [курсив мой - Н.В.]” [23].

“Можно считать общепризнанным, что различные языки являются для наций органами их оригинального мышления и восприятия, что большое число предметов создано обозначающими их словами и только в них находит свое бытие...” [24]

Нет особого смысла комментировать эти цитаты - они говорят сами за себя. И здесь я лишь замечу, что в первом высказывании Гумбольдт, как бы мимоходом, намечает всю программу исследований в рамках нашей “Лингвистической антропологии”: конечная цель изучения языка состоит в выяснении внутренней структуры человека.

Несмотря на то, что эти идеи Гумбольдта были широко известны, прошли долгие годы, прежде чем они получили дальнейшее развитие в гипотезе лингвистической относительности, которая была названа по именам её авторов - гипотеза Сепира-Уорфа. Эдвард Сепир, выдающийся американский антрополог и лингвист, занимался полевыми исследованиями языков североамериканских индейцев, но при этом не ограничивался собственно лингвистическими вопросами, а рассматривал их в комплексе с общими проблемами культуры и поведения людей. Осмысление роли языка в человеческой культуре привело Сепира к тем же выводам, что и Гумбольдта. Говоря о месте лингвистики в системе наук, изучающих человека, он в 1928 году писал:

“Представление о том, что человек ориентируется во внешнем мире, по существу, без помощи языка и что язык является всего лишь случайным средством решения специфических задач мышления и коммуникации - это всего лишь иллюзия. В действительности же “реальный мир” в значительной мере неосознанно строится на основе языковых привычек той или иной социальной группы. Два разных языка никогда не бывают столь схожими, чтобы их можно было считать средством выражения одной и той же социальной действительности. Миры, в которых живут различные общества, - это разные миры, а вовсе не один и тот же мир с различными навешанными на него ярлыками. ...Мы видим, слышим и вообще воспринимаем окружающий мир именно так, а не иначе, главным образом благодаря тому, что наш выбор при его интерпретации предопределяется языковыми привычками нашего общества” [25].

Основная роль в формулировании гипотезы лингвистической относительности и приведении конкретных аргументов в её защиту принадлежит американскому учёному Бенджамену Ли Уорфу. Уорф не был профессиональным лингвистом, он получил техническое образование и работал инженером по технике безопасности. Но помимо этого он серьёзно увлекался языкознанием, был учеником Сепира и также изучал индейские языки. В конце 30-х - начале 40-х годов ХХ века он написал несколько статей, в которых высказывал те же взгляды на роль языка в человеческом мышлении и восприятии окружающего мира, как и выше цитированные Гумбольдт и Сепир. Развитие этих взглядов приводит Уорфа к выводу об относительности имеющейся у нас картины мира и зависимости её от того, на каком языке мы её описываем:

“Мы расчленяем природу в направлении, подсказанном нашим родным языком. Мы выделяем в мире явлений те или иные категории и типы совсем не потому, что они (эти категории и типы) самоочевидны; напротив, мир предстает перед нами как калейдоскопический поток впечатлений, который должен быть организован нашим сознанием, а это значит в основном - языковой системой, хранящейся в нашем сознании. Мы расчленяем мир, организуем его в понятия, распределяем значения так, а не иначе в основном потому, что мы - участники соглашения, предписывающего подобную систематизацию. Это соглашение, разумеется, никак и никем не сформулировано и лишь подразумевается, и, тем не менее, мы - участники этого соглашения, мы вообще не сможем говорить, если только не подпишемся под систематизацией и классификацией материала, обусловленной указанным соглашением.

...Мы сталкиваемся, таким образом, с новым принципом относительности, который гласит, что сходные физические явления позволяют создать сходную картину вселенной только при сходстве или, по крайней мере, при соотносительности языковых систем” [26].

В своих статьях Уорф не только подробно изложил идею лингвистической относительности, но и попытался привести конкретные примеры влияния языка на картину мира. Основная часть его доводов связана со сравнением европейских языков (таких, как английский, немецкий, французский) с языком индейского племени хопи. При таком сравнении, по мнению Уорфа, обнаруживается, что привычные нам субъектно-предикатная структура логических суждений (аристотелевская логика), описание временных взаимоотношений и оперирование другими категориями мышления неявно опираются на усвоенный нами в детстве родной язык, но вовсе не являются обязательными для всех других людей. В мышлении людей, говорящих на другом, сильно отличающемся от нашего языке они могут отсутствовать и заменяться какими-то иными, необычными для нас способами восприятия и описания мира.

Высказанная Уорфом гипотеза была неодобрительно воспринята при её появлении, и большинство лингвистов отвергло связанную с ней проблематику, как не соответствующую критериям “строгой научности” [27]. Но в последующие годы эта тема - роль языка в категоризации мира - стала довольно популярной, и учёные разных специальностей (не только лингвисты) часто к ней обращаются. Сегодня принято считать, что указываемая Уорфом и его предшественниками связь между языком и картиной мира несомненно существует, хотя и не следует преувеличивать её значение в жизни людей. В конце концов, любое происходящее событие может быть описано на каждом из существующих сегодня языков. Хотя грамматическая структура языка и его лексический состав могут как способствовать описанию конкретной ситуации, так и затруднять его, влияя на его краткость и ясность, но глубинная логическая структура событий определяется самим устройством мира, в котором мы все живём, а не языком, которым мы его описываем.

В современной научной литературе можно найти множество примеров, показывающих, что наличие или отсутствие определенных понятий в нашем языке может реально влиять на нашу ориентацию в мире и на наше поведение. В большинстве случаев речь идет о достаточно тонких отличиях восприятия и мироощущения, об “оттенках” картины мира, воспринимаемой носителями разных языков. Образно выражаясь, можно сказать, что сравнивая две картинки, возникающие в сознании людей, говорящих на разных языках, мы при внимательном разглядывании можем заметить определенные различия: несмотря на то, что на обоих “снимках” запечатлелись одни и те же предметы, они кажутся снятыми через различные светофильтры или с различной глубиной резкости, за счет чего различные детали кажутся более рельефными или, наоборот, затушёванными и сливающимися с фоном. Именно такое - более спокойное, трезвое и сглаживающее чрезмерную резкость выражений Уорфа - представление о роли языка в познании доминирует в науке сегодня. Однако в литературе приводятся и другие данные, говорящие о том, что само существование объектов мира зависит от языка, на котором говорит разглядывающий мир субъект.

Эффектный пример того, как языковые категории влияют на восприятие мира, приводит Р.М.Фрумкина: Один учёный провел систематическое исследование детского лепета, то есть самой ранней стадии речевого развития ребёнка, когда младенец, не пытаясь ещё произносить осмысленные слова, как бы пробует весь доступный ему регистр звуков. Учёный заинтересовался тем, в какой последовательности эти звуки появляются и нет ли здесь какой-нибудь связи со спецификой родного языка ребёнка (в исследуемом случае речь шла о русском языке). Он длительное время записывал гласные звуки такого лепета с помощью специальных фонетических знаков. Собрав и проанализировав большой материал, этот учёный пришел к удивительному выводу: в лепете русского ребёнка помимо русских гласных присутствуют звуки, сходные с английскими, французскими и немецкими гласными. Такой результат недвусмысленно указывает на то, что ещё до овладения речью у ребёнка имеются специфические способности к звукопроизводству. Все зафиксированные в его лепете звуки относятся к близкородственным языкам (принадлежащим к индоевропейской языковой семье). Если бы его артикуляционные возможности не были специфичны, в его лепете должны были бы появляться самые разнообразные звуки, в том числе звуки, сходные с гласными арабского, китайского, грузинского и любых других языков. Но их русский ребенок не произносит. И это нельзя объяснить его языковым окружением. Действительно, все окружающие его люди говорят на русском языке, и гласные, характерные для французского или английского, но отсутствующие в русском, ребёнок не может усвоить из слышимой им речи взрослых. Следовательно, само по себе рождение в русской семье приводит к тому, что ребёнок оказывается наиболее приспособленным к произношению звуков русского языка и родственных ему языков. Ему должно быть легче научиться говорить на этих индоевропейских языках, нежели на каком-то другом языке, далеком от языка его родителей. Но отсюда следует, что ребёнок обладает не только общей всем людям способностью к усвоению языка, но и специфической врождённой способностью к усвоению определённого языка. То есть каждый ребёнок появляется на свет с врождённой (вероятно, генетически обусловленной) способностью усвоения родного языка.

Но это просто переворот в лингвистике. Это замечательное открытие должно резко изменить наши представления о механизмах речепорождения. Надо только проверить всеобщность этого феномена, исследовав детский лепет грузинских, китайских или чукотских детей. Однако Р.М.Фрумкина не спешит рукоплескать выдающемуся открытию и не называет имя его автора. Далее она пишет:

“...не зная французского (немецкого, английского), вообще нельзя “услышать” звуки, напоминающие звуки этих языков. Поэтому и неудивительно, что в лепете “не обнаружилось” грузинских или китайских гласных: наш учёный этих языков не знал. Итак, вовсе не тонкость слуха исследователя определяет, сколько разных звуков и какие он будет фиксировать в указанной ситуации. Решает дело тот аппарат категоризации, который автоматизирован в родном языке (и в знакомых иностранных)” [28].

Таким образом, даже на фонетическом уровне (казалось бы, почти на уровне физиологических ощущений) язык определяет существование или несуществование определённых звуков в окружающем нас мире: они могут существовать только тогда, когда мы имеем соответствующие им различающие процедуры, появляющиеся у нас при усвоении языка и позволяющие опознавать эти конкретные звуки (фонемы) в реальности, вычленять их из непрерывного звукового континуума.

Ясно, что гораздо бoльшую роль играют такие различающие процедуры (понятия, категории) на семантическом уровне. Чтобы выяснить их первостепенное значение в нашей жизни, разберем ещё один пример.

В 1922 году вышла книга Люсьена Леви-Брюля “Первобытное мышление”. В этой книге и других своих произведениях автор, французский философ и социолог, близкий к школе Дюркгейма, собрал огромное число этнографических данных, свидетельствующих о том, что мышление “примитивных” народов, находящихся на ранних стадиях культурного развития, таких, как австралийские аборигены или индейцы из джунглей Южной Америки, принципиально отличается от мышления цивилизованных европейцев. Первобытное мышление как бы не вполне руководствуется привычными нам законами логики, оно пра-логично. Не то, чтобы первобытный человек вовсе не руководствовался в своих умозаключениях и действиях обычной логикой, вовсе нет, в большинстве случаях, особенно когда это касается повседневных бытовых дел, туземцы ведут себя вполне разумно, и, наблюдая за ними, нельзя сомневаться в наличии у них такого же разума, как и у европейцев. Но одновременно с этим в других случаях они обнаруживают бросающуюся в глаза нелогичность мышления, приводящую к абсурдным, с точки зрения европейца, выводам. Нельзя сказать, что человек глуп и не умеет мыслить логично, но в своих рассуждениях он не считает законы логики абсолютно обязательными для себя. Важнейшим свойством такого пра-логического мышления Леви-Брюль считает нечувствительность к закону противоречия: первобытный человек может высказывать об одном и том же объекте два взаимоисключающих суждения и не испытывать при этом никакого “когнитивного диссонанса”. Леви-Брюль пишет:

“Я сказал бы, что в коллективных представлениях первобытного мышления предметы, существа, явления могут непостижимым для нас образом быть одновременно и самими собой, и чем-то иным.

...Другими словами, для первобытного мышления противоположность между единицей и множеством, между тождественным и другим и т.д. не диктует обязательного отрицания одного из указанных терминов при утверждении противоположного, и наоборот. Эта противоположность имеет для первобытного сознания лишь второстепенный интерес” [29].

В качестве одного из примеров, иллюстрирующих этот тезис, Леви-Брюль приводит следующий. По сообщениям фон ден-Штейнена, изучавшего жизнь южноамериканских индейцев, бороро (племя в северной Бразилии) говорят, что они - красные арара (попугаи). При этом в ходе дальнейшего разговора исследователя с индейцем бороро выясняется, что “арара” - это не просто имя, которое взяли себе индейцы, нет, они в самом деле - красные арара. Попытки европейца объяснить такое отождествление тем, что бороро после смерти превращаются в попугаев, или наоборот, тем, что арара были превращены в индейцев, отвергаются - зачем им превращаться в арара, когда они и есть арара. Выясняется, что дело также не в каком-то родстве индейцев с попугаями, не в наличии у них общего тотемического предка или ещё в чём-нибудь, что можно было бы расценить как экзотический, но по-своему логичный и внутренне непротиворечивый взгляд туземцев на их взаимоотношения с попугаями. Индеец отвергает все подобные объяснения и упрямо утверждает, что бороро и арара тождественны по существу. При этом он вполне осознаёт свое отличие от попугая: он соглашается с тем, что сидящий на дереве попугай не похож на него (у попугая крылья, красное оперение, он летает, а говорящий с европейцем - человек, не имеющий перьев и не умеющий летать по воздуху), и тем не менее, оба они - арара. Вывод исследователя: европейское сознание не может вместить в себя одновременное утверждение явного отличия двух объектов и их же тождественности, для европейца это непостижимо и попросту абсурдно, а сознание индейца не видит в этом ничего невозможного - если оба утверждения кажутся ему истинными, он не обращает внимания на их взаимную противоречивость.

Леви-Брюль приводит в своих книгах множество подобных свидетельств, собранных этнографами, путешественниками, миссионерами, которые общались с представителями самых разных племен и народностей. И вся совокупность приводимых данных говорит о том, что законы логики, которые мы привыкли считать внутренне присущими всякому разумному мышлению, не так уж и абсолютны. Мышление гетерогенно, и возможны качественно различные типы мышления, структура которых зависит от уровня развития общества и в которых логика играет различную роль.

Публикация трудов Леви-Брюля вызвала бурный интерес во всём научном мире, его книги многократно переиздавались на различных языках (в том числе и на русском в 1930 г.) и до сих пор входят в ряд классических трудов по психологии и социальной антропологии. Конечно, далеко не все учёные соглашались с выводами Леви-Брюля, его взгляды подвергались критике со стороны других авторитетных исследователей, изучавших “примитивные народы” [30], но фактическая сторона приводимых Леви-Брюлем сведений не подвергалась сомнениям, и, в целом, его концепция стала частью наук о человеке. В России горячую поддержку взглядам Леви-Брюля оказал наш великий психолог Л.С.Выготский, они оказались созвучными его пониманию стадиального развития человеческой психики. В 30-е годы А.Я.Лурия (ученик и последователь Выготского) провёл экспедицию на Памир для изучения горных таджиков, которые были практически отрезаны от окружающего мира и в те годы жили почти что на уровне каменного века. В полевых исследованиях Лурия и его сотрудники изучали особенности мышления у этих жителей Памира и пришли к выводам, сходным с теми, которые отстаивал Леви-Брюль.

Но вернёмся к примеру с бороро и арара. Благодаря его популярности (а его упоминают и Штернберг [31], и Выготский [32], и другие ученые, обсуждавшие взгляды Леви-Брюля) и прозрачности он представляет собой прекрасную иллюстрацию принципа лингвистической относительности в действии. Нетрудно выяснить, что доказательность этого примера основана на недоразумении. Предположим, что опрашиваемый представитель племени бороро оказался бы туземным этнологом, заинтересовавшимся особенностями мышления у европейцев, и спросил бы у путешественника: “Скажите, вы - человек?” - “Да, разумеется”. - “А ваша жена?” - “Конечно. И она тоже человек”.- “Но ведь она совсем другая. Вот у вас борода. А у неё нет. Разве вы не замечаете этих отличий?” - “Конечно, женщины отличаются от мужчин. Это очевидно. Но тем не менее, и те, и другие по сути люди.” - “Интересно. А скажите, вот этот младенец в колыбели. Он тоже человек?” - “И он тоже”. - “Может, вы хотите сказать, что он, когда вырастет, превратится в человека?” - “Нет, ему не нужно превращаться в человека, он и сейчас человек”. Ясно, что в результате такого разговора индеец пришел бы к выводу, что белые люди, несмотря на их внешнюю разумность и техническую изобретательность, в своих рассуждениях не вполне логичны. В частности, они нечувствительны к логическим противоречиям в своих высказываниях и могут отождествлять явления, которые сами же признают отличными друг от друга. Следовательно, развитие цивилизации приводит к появлению пра-логического мышления. Непостижимо, но факт.

Я не хочу сказать, что Леви-Брюль и другие вышеупомянутые учёные оказались в этом и в других подобных случаях нисколько не умнее своих информантов-примитивов. Вовсе нет. Наоборот, сам факт, что лучшие европейские умы (а Выготский, безусловно, был гениальным человеком) на протяжении десятилетий не могли заметить такой простой, в сущности, вещи, говорит о том, что дело здесь не в силе индивидуального ума, а в языковых категориях (мировых координатах), предопределяющих направление умственных усилий индивида. Для европейца категория, объединяющая всех людей в единый род, совершенно естественна, она, можно сказать, “впитана с языком матери”. Кажется, что она не часть нашего понятийного аппарата, а принадлежит самой природе, независимому от нас миру, в котором существуют естественные границы между классами объектов. С другой стороны, столь же естественно для нас считать, что объединение индейцев и попугаев в одну категорию противоречит разуму, поскольку некое существо может относиться к классу “людей” или к классу “птиц”, но оно не может быть представителем обоих этих классов, непересекающихся в нашей системе понятий. В системе понятий индейцев такая категория - “индейцы + попугаи” - есть, но у них нет и не может быть категории, в которую входят “люди” (т.е. взрослые самостоятельные мужчины) и в то же время “женщины” и “дети”, - эти классы объектов не пересекаются в системе понятий индейцев. Поэтому невозможность совместить нашу и индейскую системы координат приводит к взаимному обвинению в нелогичности мышления.

И ещё один пример. Все вы знаете русское слово трава. Словарь Ожегова определяет соответствующее ему понятие как “небольшое растение с тонким зеленым стеблем, не принадлежащее к деревьям и кустарникам”. Не будем сейчас обсуждать точность этого определения. Возможно, для научных целей оно не вполне пригодно, и ботаника определяет травы каким-либо иным способом, но для нас оно достаточно хорошо. В конечном счете, мы все хорошо знаем, чтo такое трава, не раз имели с ней дело, очень редко сомневаемся в том, можно ли назвать этим именем то или иное растение (я, например, не уверен, можно ли назвать мох травой), и, в общем-то, имеем одно и то же понятие о предмете, называемом травой. Но это наше, современное, установившееся в сегодняшнем русском языке понятие. Попробуем выяснить, какой смысл вкладывали в это слово наши предки, когда впервые стали называть знакомый нам предмет травой, т. е. каково происхождение этого слова.

Письменные источники по истории русского языка, к сожалению, не могут помочь нам в ответе на этот вопрос: из “Материалов для словаря древнерусского языка по письменным памятникам” И.И.Срезневского мы можем узнать, что уже в “Слове о полку Игореве” - и даже раньше - слово трава употреблялось в том же самом значении, в каком употребляем его мы. И это не удивительно, поскольку оно принадлежит к наиболее часто используемым в крестьянском языке словам и, по-видимому, давным-давно существует в нашем языке. Тысяча лет для таких слов - это не срок. Единственно, чем мы можем воспользоваться из “Материалов” Срезневского, это сведения о том, что в старину параллельно с привычной нам формой трава употреблялась и форма трева с тем же значением [33].

В русском языке много слов, однокоренных со словом трава - у Даля перечисляются травка, травинка, травяной, травянистый, травчатый, травник, травень “месяц май” (или, добавим, “апрель” [34]), травоведение, травосеянье, травоядный и другие, более редкие, слова с этим корнем. Но все они мало что могут сказать нам о происхождении слова трава, поскольку сами, по-видимому, происходят от этого слова. Можно предположить, что производными от трава являются и такие слова, как отрава, отравить, отравление и т.п., поскольку их исходное значение легко можно объяснить как связанное с нанесением вреда здоровью с помощью ядовитых трав. Но в словаре Даля имеется и другое гнездо слов с корнем трав-, которые нельзя так просто связать по смыслу со словом трава. Возглавляет это словарное гнездо глагол травить, имеющий много значений. Вначале Даль приводит значение “портить, повреждать, истреблять, изводить, опустошать, разорять”, и в частности, “расходовать, истратить, искормить (о корме скоту)”, “травить луга, поле - пустить туда скотину” (отсюда слово потрава “порча, истребление посевов, трав”), и затем значения, вытекающие по смыслу из главного “истреблять, тратить”: травить кого-нибудь кем-нибудь “напускать одно животное на другое для ловли или драки” (например, травить зайцев борзыми собаками; отсюда же стравить “науськать, поссорить, побудить к драке”, травля); травить металл (или другой материал) кислотой, едкой жидкостью (вытравленные узоры); травить снасть, канат (морск.) - “ослаблять, выпускать исподволь”. И в конце этой словарной статьи Даль приводит слово трaва (с ударением на первый слог) - “страва, всё съедомое, поедаемое, потравляемое (откуда и травa, корм?)” [35]. В другом месте Даль разъясняет значение слова стрaва “пища, ежа, кушанье, яство, блюдо, особенно жидкое, похлебка, варево” [36].

Догадка В.И.Даля о том, что исходное значение корня трав- связано с едой, кормом, питанием, позволяет вполне осмысленно расположить все вышеупомянутые русские слова вокруг этого центрального понятия. Действительно, от травить в значении “есть, грызть, пожирать” легко перейти и к значению “уничтожать, опустошать, потратить, испортить”, и к значению “кусать, ловить добычу”, и к значению “выедать едкой жидкостью”, и к значению “уменьшать наличное количество (каната и т.п.)”. Если трава исходно значит “корм, пища (для животных)”, то отрава - это не “ядовитая трава”, как мы ранее предположили, а “то, чем можно нанести вред здоровью при употреблении в пищу”. И это аналогично другому русскому названию того же предмета: яд - “то, что едят”.

В пользу такого предположения говорят и значения некоторых слов церковно-славянского языка, в котором сохраняются произношение и смысл многих слов из общего всем славянам древнеславянского языка. Полный церковно-славянский словарь Г.Дьяченко даёт следующие толкования:

“Травити - питаться, есть, уничтожать. Объяснение Востокова: тровати, трую, то же, что травити, травлю = кормить, кормиться в переносном смысле. От того, трава - собственно корм, как в греч. botane от botos - корм”[37].

“Трову, троую, троути - (древ.-слав.) = истирать, истреблять, съедать; трутити - повреждать, портить, трава... Трын в трын-трава срав. с санскр. trnas, trina - трава” [38].

Не противоречат этому толкованию и объяснения, которые даются словам трава, травить в этимологических словарях русского языка М.Фасмера [39], Н.М.Шанского [40], П.Я.Черных [41]. По этому поводу авторы словарей не спорят друг с другом. По Фасмеру эти слова связаны с др.-русск. трову, трути “потреблять”, травити – “то же”, и со ст.-слав. натрову, натроути, которые соответствуют др.-греч. словам trefo “кормить, питать, содержать, взращивать” и psomizo “давать кому-либо пищу по кусочкам (собственно, о кормящих детей); вообще, кормить”. В качестве других родственных слов Фасмер приводит др.-греч. tryo “истребляю, пожираю”, troo раню”, trayma “рана, увечье” (можно предположить, что первоначальное значение этого слова “укус”) - отсюда русск. термины травма, травматический. Дальнейшее происхождение этой группы слов Фасмер связывает со значением корня, от которого образованы русские слова тереть, тру.

Дополнительные свидетельства верности предположения В.И.Даля относительно происхождения слова трава можно найти в родственных русскому языку индоевропейских языках. Что касается славянских языков, то в словарях украинского, белорусского, сербско-хорватского, болгарского языков мне не удалось найти слов, в которых корень трав-/трев-/тров-/трув- был бы несомненно связан с понятиями “есть, поедать, кусать, грызть, пища, корм” и т.п., хотя, как и в русском языке, значения соответствующих слов не противоречат существованию такой связи. Но в польском такие слова есть. В частности, trawic “переваривать (пищу); разъедать (о ржавчине, кислоте); пожирать, истреблять (об огне)”, trawienie “пищеварение”, trawienec “сычуг”, уже знакомая нам strawa “еда, пища, снедь”, strawny “легко перевариваемый, удобоваримый”, strawne “кормовые деньги”. Интересно в этом отношении польское слово wytrawny “искушённый, опытный, изощрённый” - его можно объяснить и как “выкормленный, воспитанный (в течение долгого времени)”, и как “тот, из кого вытравлено (выедено, выгрызено, выкусано) всё лишнее и непригодное”. С последним толкованием вполне сходится и польск. wytrawne wino “сухое вино”, и русск. искушённый. Аналогичные слова есть и в другом западнославянском языке - чешском. Например, traviti “переваривать, усваивать пищу”, potrava “пища, питание, продовольствие, корм, фураж”, potravina “съестные припасы, продовольствие, провиант”, potravinarsky obchod “продовольственный магазин”, vytraviti “проголодаться” и т.д.

Есть такие слова и в древнегреческом языке: кроме уже упомянутых Фасмером trayma и trefo можно назвать trofe “пища, содержание, провиант (войска), вообще питание, кормление, воспитание”; bioy trofai “средства к жизни; питомцы, дети, потомство” (отсюда русские термины: атрофия “уменьшение размеров органа или ткани”, дистрофия “расстройство питания”, дистрофик, гипертрофированный “чрезмерно увеличенный”); trofimos “питательный, питающий, воспитанный, питомец”; trofis “вскормленный, взрослый, большой”; trofos “кормящий, кормилец, воспитатель”; trofeion “только во мн. ta trofeia, плата, награда или вознаграждение за вскормление, за воспитание” [42]. Исходя из этого, можно предположить, что и слово трофеи “захваченное на войне имущество” происходит из этого же круга понятий - это и “кормовые деньги, средства на содержание войска”, и одновременно ta trofeia “плата, которую берет победитель за обучение и воспитание побежденного”, хотя обычно происхождение этого греческого слова объясняется по-другому. (Интересно, что в латинском языке “куча трофейного оружия” называется strava [43]).

На этом мы закончим исследование происхождения слова трава, придя к выводу, что Даль прав и что трава =*жрава = корм = пища, и в дальнейшем будем исходить из истинности этой гипотезы. Но если это так, то в далёком прошлом наши предки, говорившие на русском языке, имели представление о траве, радикально отличающееся от нашего представления об этом предмете. Не исключено, что и сто - двести лет назад в каких-то глухих деревнях люди, не имеющие книжного образования и не общающиеся с представителями цивилизованных слоев населения, а потому сохранившие свой язык неизменным с доисторических времен, могли использовать слово трава со значением “корм, пища”. Может быть, и сейчас где-то живет такой “реликтовый” мужик, у которого нет понятия трава в нашем, “ботаническом” смысле слова. И тогда при встрече с ним у нас может состояться поучительный разговор. Показывая на траву, мы ему скажем: “Вот, трава появилась”, на что он ответит: “Да, скоро хорошая трава будет”. При этом, указывая на один и тот же предмет, на одно и то же явление природы, и произнося одно и тоже (по-видимости) русское слово, каждый из нас будет иметь в виду совершенно разные вещи, поскольку у каждого из нас свое понятие о траве.

Ясно, что любой разговор по поводу таких предметов, о которых каждый из собеседников имеет свое понятие, но это различие в понятиях не проявляет себя ни на предметном, ни на словесном (фонетическом) уровне, может быть только квази-разговором. Либо собеседники поговорят как глухой с глухим и разойдутся, убеждённые в “общности” мнений по обсуждаемому вопросу, либо при выявлении несовпадения мнений взаимно убедятся в полной ложности и даже абсурдности противоположных суждений об этом весьма простом предмете, который они видят собственными глазами.

И ещё одно следствие из данного, в значительной степени умозрительного примера: если два народа называют один и тот же материальный предмет словами X и Y, то нельзя делать из этого вывод, что различия между словом X в одном языке и словом Y в другом языке ограничиваются лишь звуковой формой, в которой выражается одно и то же, общее обоим народам понятие. Вполне может оказаться, что это не так.

Из всех трёх приведенных выше примеров можно, как мне кажется, сделать следующий вывод: лингвистическая относительность (то есть, в конечном итоге, зависимость нашей картины мира от используемого нами языка) играет гигантскую роль в нашей жизни, однако заметить её влияние на наши мнения и поведение чрезвычайно трудно. Сам этот феномен заключается в том, что наш язык определяет образ нашего мира, ту проекцию реальности, в пределах которой мы можем что-то воспринимать, чувствовать, как-то рассуждать и осмысленно действовать. За пределами этой области реальности всё становится непонятным, абсурдным, хаотичным и непредсказуемым. Чтобы выйти за эти границы, мы должны переформулировать наш опыт, приобрести новые понятия. И всё человечество в целом, и каждый из нас переходят эти границы - и мы, люди, и мир вокруг нас постоянно изменяются. Но в каждый данный момент эта граница есть, и за ней нет ничего, что мы можем увидеть и понять. Поэтому в тех случаях, когда мы видим своё отличие от кого-либо другого и понимаем, в чём это отличие состоит, этот “другой” со своими чувствами, мыслями, поступками находится в пределах нашего мира - мы просто занимаем разные места в одном и том же мире. Реальные различия наших миров ускользают от нашего внимания, потому что мы видим только проекцию мира этого “другого” в нашем мире. Только тогда, когда привычные нам способы рассуждения и восприятия не дают нам возможности понять логику высказываний и поступков других людей, мы можем предположить их существенное отличие от нас самих. Но даже в этих случаях мы склонны объяснять непонятное нам поведение других их хитростью, глупостью, неумением правильно выражать свои мысли, желанием поиздеваться над нами или, наоборот, склонностью притворяться дурачком, или ещё какими-нибудь неясными для нас мотивами. Сложнее всего, оказывается, предположить, что видимое нам поведение по-своему вполне логично и целесообразно, но обусловлено теми факторами из другого мира, которые в нашем мире просто не существуют. И даже если мы сделаем такое предположение, оно не даёт нам никакого позитивного понимания до тех пор, пока мы не проникнем в мир другого человека, усвоив понятия этого “другого”, и пока “его мир” не станет частью “нашего мира”.

Поэтому не надо сглаживать резкость суждений сторонников гипотезы лингвистической относительности и благоразумно придерживаться “золотой середины” между полным отрицанием этой гипотезы и признанием её “ослабленного варианта”. Напротив, надо выбрать самый радикальный её вариант и с его помощью искать истину, скрытую в нашем языке и в нашем мире.

Примечания

[22] Гумбольдт В. О сравнительном изучении языков применительно к различным эпохам их развития. // Гумбольдт В. Избранные труды по языкознанию. М.1984, с.319

[23] Гумбольдт В. О различии строения человеческих языков и его влиянии на духовное развитие человечества. // Гумбольдт В. Избранные труды по языкознанию. М.1984, с.80

[24] Гумбольдт В. О влиянии различного характера языков на литературу и духовное развитие. // Гумбольдт В. Избранные труды по языкознанию. М.1984, с.324

[25] Сепир Э. Статус лингвистики как науки. // Сепир Э. Избранные труды по языкознанию и культурологии. М.1993, с.261

[26] Уорф Б. О двух ошибочных воззрениях на речь и мышление, характеризующих систему естественной логики, и о том, как слова и обычаи влияют на мышление. // Новое в лингвистике. Вып. 1. М.1960, с.175

[27] “Судьба гипотезы Б.Уорфа оказалась довольно необычной. Она была сформулирована в том виде, в котором сам американский исследователь ее не представлял, а затем большинство лингвистов просто отвергали с порога ту её крайнюю формулировку, за которую сам Б.Уорф не нёс ответственности... некоторые лингвисты, наоборот, придавали гипотезе очень большое значение, обычно исходя при этом более из общефилософских, чем конкретно-лингвистических принципов. Что же касается самой гипотезы (если только не формулировать её в явно абсурдном виде), то лингвистика ни при жизни Б.Уорфа, ни сейчас не могла и не может её ни доказать, ни опровергнуть.” (Алпатов В.М. История лингвистических учений. М.1999, с.225-226).

[28] Фрумкина Р.М. Психолингвистика. М.2001, с.12

[29] Леви-Брюль Л. Сверхестественное в первобытном мышлении. М.1999, с.62-63

[30] В частности, Л.Я.Штернберг писал: “В действительности... странные выводы, которые делает примитивный человек, являются результатом долгого процесса выработки идей, как общих, так и в частности религиозных, но не результатом особого ума примитивного человека”. (Штернберг Л.Я. Лекции по эволюции религиозных верований. // Штернберг Л.Я. Первобытная религия в свете этнографии. Исследования, статьи, лекции. Л.1936, с.284).

[31] Там же, с.283

[32] Выготский Л.С., Лурия А.Р. Этюды по истории поведения. Обезьяна. Примитив. Ребенок. М.1993, с.106

[33] Срезневский И.И. Материалы для Словаря древнерусского языка по письменным памятникам. Т.3. М.1958, ст.1025

[34] Шаур В. К вопросу о реконструкции праславянских названий месяцев. // Этимология. 1971. М.1973, с.93-101

[35] Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. Т.4. М.1955, с.425

[36] Там же, с.334

[37] Дьяченко Г. Полный церковно-славянский словарь. Т.2. С- Я. М.1998, с.728

[38] Там же, с.734

[39] Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. В 4 тт. Т. 4. М.1987, с.91-92

[40] Шанский Н.М., Иванов В.В., Шанская Т.В. Краткий этимологический словарь русского языка. М.1971, с.448-449

[41] Черных П.Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка. В 2 тт. Т. 2. М.1994, с.255

[42] Вейсман А.Д. Греческо-русский словарь. М.1991, ст.1259-1260

[43] Дворецкий И.Х. Латинско-русский словарь. М.2000, с.729

Литература

1. Алпатов В.М. История лингвистических учений. Учебное пособие. М.1999 (главы: Вильгельм фон Гумбольдт. с.62-77; Эдвард Сепир. с.210-218; Гипотеза языковой относительности Бенджамена Уорфа. с.219-226).

2. Брутян Г.А. Гипотеза Сепира-Уорфа. Лекция, прочитанная в Лондонском университете в 1967 году. Ереван, 1968.

3. Слобин Д. Лингвистическая относительность и детерминизм. // Хрестоматия по общей психологии. Психология мышления. М.1981, с.221-227.

4. Уорф Б.Л. Отношение норм поведения и мышления к языку. // Языки как образ мира. М.-СПб. 2003, с. 157-201