II. Альбатрос
Когда в морском пути тоска грызет матросов,
Они, досужий час желая скоротать,
Беспечных ловят птиц, огромных альбатросов,
Которые суда так любят провожать.
И вот, когда царя любимого лазури
На палубе кладут, он снежных два крыла,
Умевших так легко парить навстречу бури,
Застенчиво влачит, как два больших весла
Быстрейший из гонцов, как грузно он ступает!
Краса воздушных стран, как стал он вдруг смешон!
Дразня, тот в клюв ему табачный дым пускает,
Тот веселит толпу, хромая, как и он.
Поэт, вот образ твой! Ты также без усилья
Летаешь в облаках, средь молний и громов,
Но исполинские тебе мешают крылья
Внизу ходить, в толпе, средь шиканья глупцов.
В печати Бодлер выступил впервые не стихотворцем, а критиком -
сначала салонов живописи, а затем и литературы. В мире французских
художников до сих пор принято считать, что Франция не имела художественного
критика, равного Бодлеру по тонкости вкуса красоты и энергии стиля. Все его
симпатии склонялись на сторону нарождавшейся тогда школы реальной живописи,
но любимым его художником был Делакруа; из поэтов он больше всего любил
певца рабочих Пьера Дюпона, с которым вместе дрался потом в июньские дни на
баррикадах. Впоследствии литературные вкусы Бодлера значительно отклонились
в сторону чистого искусства: к Беранже он чувствовал отвращение, к Гюго
равнодушие, признавал только Шатобриана, Бальзака, Стендаля, Флобера,
Банвиля, Готье, Мериме, де Виньи, Леконта де Лиля... Но в 40-х годах,
которые были периодом наиболее пышного расцвета и для его собственного
таланта, он отличался горячими демократическими вкусами. Движение 1848 года
увлекло в новый поток и Бодлера. Нельзя, впрочем, сказать, чтобы он имел
какую-либо определенную программу, принадлежал к какой-нибудь определенной
демократической Франции: вернее всего, что толкнули его в революцию общие
гуманитарные принципы, сочувствие к рабочему классу, приобретенное им во
время скитаний по грязным предместьям Парижа (все лучшие стихотворения его в
этом роде: "Душа вина", "Пирушка тряпичников", "Сумерки", "Рассвет" и др. -
написаны в бурный период конца 40-х годов); но имело долю влияние и личное
озлобление против буржуазии и правящих классов. Некоторые из друзей видели,
по крайней мере, Бодлера, с оружием в руках стоявшего во главе толпы и
призывавшего ее разрушить дом генерала Опика, его отчима. Одновременно с
участием в уличных движениях Бодлер пытался служить демократическим идеям и
на почве журналистики, в качестве редактора одного эфемерного революционного
издания, выходившего в 1848 году в Париже. Но светлые мечты были вскоре
разбиты. Часть вождей демократии погибла или бежала за границу (как Виктор
Гюго), часть опустила голову или отдалась волне реакции. Созерцательная,
кроткая натура нашего поэта не была пригодна к боевой деятельности ни на
поле уличной, ни на поле чернильной брани, и вскоре он почувствовал в душе
своей страшную пустыню. Протянуть руку правительству Наполеона III он не мог
и до конца остался в стороне от общественного пирога, который с такой
жадностью делила тогда хищная толпа ренегатов, лицемерных ханжей и
раболепных холопов; но для него невозможно было и продолжение отношений с
революционерами, так как в убеждениях его, чуждых до тех пор какого-либо
твердого обоснования, началась резкая эволюция, кончившаяся прямой враждой
ко всяким демократическим утопиям, мыслями о необходимости для современного
общества католической религии и политического абсолютизма, фантазиями о трех
сословиях - воинов, священников и поэтов... С большой, однако, осторожностью
надо относиться к определению истинного смысла и значения этой внутренней
реакции: поэт, написавший "Отречение св. Петра", не мог, конечно, быть
правоверным католиком, и папа, наверное, с ужасом отшатнулся бы от такого
сына своей церкви; правительство Второй империи, присудившее к уничтожению
сборник "Цветов зла", точно так же не могло бы истолковать в свою пользу
бодлеровский абсолютизм; наконец, и буржуазное общество, такими мрачными
красками обрисованное в его сочинениях, не могло считать его своим
сторонником. Политические и общественные взгляды Бодлера, поскольку они
выразились в его автобиографических заметках, нередко поражают нас своей
дикостью и реакционностью, но они не дают ключа к этой своеобразной душе, -
ключа, который можно сыскать только в тех же "Цветах зла".
С конца 1840-х годов Бодлер начал также увлекаться сочинениями
знаменитого американского писателя Эдгара По, усиленно переводя их на
французский язык. Несомненно, что у обоих авторов было в некоторых
отношениях сильное духовное родство, и благодаря ему-то Бодлер любил По
такой страстной, доходившей до болезненного обожания любовью. Начиная с 1846
года, он переводил его вплоть до самой смерти, последовавшей в 1867 году,
переводил с изумительным трудолюбием, необыкновенной точностью и верностью
подлиннику, так что до сих пор по справедливости признается образцовым и
неподражаемым переводчиком американского поэта. До какой страстности
доходила эта мистическая любовь Бодлера к По, видно из его интимного
дневника последних лет жизни, где наряду с покойным отцом он считает дух
Эдгара По своим заступником перед высшим милосердием...
Долго медлил Бодлер с обнародованием своих оригинальных стихотворений,
и только летом 1857 года сборник "Цветов зла" увидел наконец свет. Автору
было в это время уже 36 лет...
Цветы зла
"Цветы зла" были динамитной бомбой, упавшей в буржуазное общество
Второй империи. Выше я говорил уже о приеме, оказанном ему во Франции. Поэт
чувствовал себя уничтоженным, раздавленным несправедливым осуждением его
книги как безнравственной и антирелигиозной. Он считал себя опозоренным,
лишенным навсегда чести... "Разве актер, выступающий на сцене, - с горечью
говорил он, - ответствен за роли преступников, им изображаемых? Не имел ли я
права, даже не был ли обязан с наивозможным совершенством приноровить свой
ум и талант ко всевозможным софизмам и видам развращенности своего века?" А
девять лет спустя, в минуту озлобления и откровенности, он так высказался о
своей книге в одном из интимных писем: "В эту жестокую книгу я вложил всю
мою мысль и сердце, всю мою нежность и ненависть, всю мою религию... И если
бы я написал противоположное, если бы клялся всеми богами, что это
произведение чистого искусства, обезьянства, жонглерства, то я лгал бы самым
бесстыдным образом!" Одно, во всяком случае, бесспорно, что "Цветы зла"
отнюдь не были произведением чистого искусства. Но беда в том, что судьи
поэта имели слишком медные лбы, чтобы понять тенденцию, бившую прямо в глаза
каждому беспристрастному судье и ценителю. Ханжам и фарисеям не было дела до
внутреннего смысла, до души произведения, а важнее всего было соблюдение
чисто внешних условий пуризма, - и вот "Цветам зла" был вынесен из полиции
нравов обвинительный вердикт. Собственно говоря, в настоящее время, когда
французский натурализм приучил нас к такой страшной подчас откровенности
языка, читатель, знакомый до тех пор с Бодлером лишь понаслышке, взяв его
книгу в руки, не поймет даже смысла этого осуждения: где же тут цинизм,
безнравственность? Ведь не говоря уже о духе книги, в смысле формы, языка
это не более как ребяческий лепет в сравнении с Мопассаном, Катуллом,
Мендесом, Гюисмансом и другими новейшими писателями? И в самом деле: главной
причиной осуждения книги было, несомненно, ее заглавие, дававшее повод
думать, что автор сочувствует изображаемому в ней "злу", искренно считает
"цветами" (хотя и цветы бывают ведь разные?) все нарисованные в ней ужасы.
Будь вся книга озаглавлена "Сплином и идеалом", как называется первый, самый
большой и ценный отдел ее, и осуждения, быть может, не последовало бы, а
между тем "Сплин и идеал" даже больше подходило бы к названию всего
сборника, чем "Цветы зла", и если поэт выбрал все-таки последнее, то,
конечно, отдавая главным образом дань романтическому бунту эпохи и природной
своей страсти к иронии и мистификациям всякого рода.
В 1861 году выходит уже второе издание "Цветов зла" с прибавлением 35
новых пьес, в том числе "Альбатроса", "Маленьких старушек", по поводу
которых Гюго выразился, что Бодлер создал "новый род трепета" (lе nouveau
frisson), и "Путешествия", этого оригинального гимна смерти, который таким
мрачным аккордом заключает сборник.
С. МАЛЕНЬКИЕ СТАРУШКИ
Посвящено Виктору Гюго
I
В изгибах сумрачных старинных городов,
Где самый ужас, все полно очарованья,
Часами целыми подстерегать готов
Я эти странные, но милые созданья!
Уродцы слабые со сгорбленной спиной
И сморщенным лицом, когда-то Эпонимам,
Лаисам и они равнялись красотой...
Полюбим их теперь! Под ветхим кринолином
И рваной юбкою от холода дрожа,
На каждый экипаж косясь пугливым взором,
Ползут они, в руках заботливо держа
Заветный ридикюль с поблекнувшим узором.
Неровною рысцой беспомощно трусят,
Подобно раненым волочатся животным;
Как куклы с фокусом, прохожего смешат,
Выделывая па движеньем безотчетным...
Меж тем глаза у них буравчиков острей
Как в ночи лунные с водою ямы, светят:
Прелестные глаза неопытных детей,
Смеющихся всему, что яркого заметят!
Вас поражал размер и схожий вид гробов
Старушек и детей? Как много благородства,
Какую тонкую к изящному любовь
Художник мрачный - Смерть вложила в это сходство!
Наткнувшись иногда на немощный фантом,
Плетущийся в толпе по набережной Сены,
Невольно каждый раз я думаю о том -
Как эти хрупкие, расстроенные члены
Сумеет гробовщик в свой ящик уложить...
И часто мнится мне, что это еле-еле
Живое существо, наскучившее жить,
Бредет, не торопясь, к вторичной колыбели...
Рекой горючих слез, потоком без конца
Прорыты ваших глаз бездонные колодцы,
И прелесть тайную, о милые уродцы,
Находят в них бедой вскормленные сердца!
Но я... Я в них влюблен! - Мне вас до боли жалко,
Садов ли Тиволи вы легкий мотылек,
Фраскати ль старого влюбленная весталка
Иль жрица Талии, чье имя знал раек.
II
Ах! многие из вас, на дне самой печали
Умея находить благоуханный мед,
На крыльях подвига, как боги, достигали
Смиренною душой заоблачных высот!
Одних родимый край поверг в пучину горя,
Других свирепый муж скорбями удручил,
А третьим сердце сын-чудовище разбил, -
И слезы всех, увы, составили бы море!
III
Как наблюдать любил я за одной из вас!
В часы, когда заря вечерняя алела
На небе, точно кровь из ран живых сочась,
В укромном уголку она одна сидела
И чутко слушала богатый медью гром
Военной музыки, который наполняет
По вечерам сады и боевым огнем
Уснувшие сердца сограждан зажигает.
Она еще пряма, бодра на вид была
И жадно песнь войны суровую вдыхала:
Глаз расширялся вдруг порой, как у орла,
Чело из мрамора, казалось, лавров ждало...
IV
Так вы проходите через хаос столиц
Без слова жалобы на гнет судьбы неправой,
Толпой забытою святых или блудниц,
Которых имена когда-то были славой!
Теперь в людской толпе никто не узнает
В вас граций старины, терявших счет победам;
Прохожий пьяница к вам с лаской пристает
Насмешливой, гамэн за вами скачет следом.
Стыдясь самих себя, вы бродите вдоль стен,
Пугливы, скорчены, бледны, как привиденья,
Еще при жизни - прах, полуостывший тлен,
Давно созревший уж для вечного нетленья!
Но я, мечтатель, - я, привыкший каждый ваш
Неверный шаг следить тревожными очами,
Неведомый вам друг и добровольный страж, -
Я, как отец детьми, тайком любуюсь вами...
Я вижу вновь рассвет погибших ваших дней,
Неопытных страстей неясные волненья;
Чрез вашу чистоту сам становлюсь светлей,
Прощаю и люблю все ваши заблужденья!
Развалины! Мой мир! Свое прости вам вслед
Торжественно я шлю при каждом расставанье.
О, Евы бедные восьмидесяти лет,
Увидите ль зари вы завтрашней сиянье?..
С начала 1862 года мы видим поэта уже в полной власти у страшного
недуга. Постоянные нервные боли, рвоты и головокружения отныне уже не
переставали его мучить. Иногда он появлялся еще в увеселительных местах, но
мрачный, нелюдимый, пугая своим видом молодых девушек. Куда девалось его
былое остроумие, веселая болтливость и страсть к фланерству, сменившаяся
теперь желчным недовольством всем окружающим! Влюбленный когда-то в Париж, в
его шумную жизнь, в его блеск и грязь, роскошь и нищету, красивые приманки и
гноящиеся язвы, теперь он чувствовал к этому отвращение. Параллельно с ходом
болезни росли и долги, охватывая его железным кольцом нужды и нравственных
обязательств... А между тем литературный заработок Бодлера был ничтожен.
Этот род труда и вообще давал в те времена во Франции очень мало, за
исключением разве двух-трех знаменитостей, а творческая производительность
Бодлера была к тому же удивительно невелика, благодаря отчасти его строгому
отношению к своему таланту, а отчасти и лености. Трудолюбие, которое он так
высоко ценил, ставя даже выше вдохновения, в нем самом было очень мало, и
сохранилось немало анекдотов о том, к каким уловкам прибегал он для
обуздания своей лени и как последняя все-таки одерживала большею частью
верх. Теперь, с развитием болезни, о больших литературных заработках нечего
было и думать. В довершение несчастья издатель Бодлера и друг его, Пуле де
Малясси, погорел, и Бодлер, как всегда благородный и самоотверженный, счел
своим долгом связать отныне свою судьбу с его судьбою и разделить с ним все
последствия краха. Наконец он ухватился за предложение бельгийских
художников прочесть в Брюсселе ряд публичных лекций об искусстве и, уже
совсем больной, поехал туда в апреле 1864 года, окрыленный новыми надеждами.
Первые лекции имели огромный успех, но все мечты вскоре разлетелись прахом,
так как антрепренер надул и вместо обещанных 500 франков за лекцию стал
платить сначала по 100, а потом и по 50 фр., - сумма, совершенно
недостаточная даже для скудного существования. Скоро поэт возненавидел
Бельгию всеми силами души: и люди, и природа - все внушало ему здесь полное
отвращение. Народ бельгийский кажется ему грубым, эгоистичным, исполненным
всяческих пороков, деревья представляются черными, цветы лишенными запаха,
Брюссель вонючей и грязной клоакой... Под влиянием болезни и нужды дух
поэта, и без того склонный к меланхолии, омрачается все сильнее и сильнее.
Но вернуться немедленно в Париж он не хотел, так как решил вернуться туда
лишь со славой, исполнив все свои обязательства. Он приготовляет книгу о
Бельгии (от которой остались лишь отрывки), где хочет излить всю свою желчь
против этой страны, всю свою ненависть к этому народу... Много работать,
однако, не удается, потому что болезнь продолжает делать свое страшное дело
и идет вперед гигантскими шагами...
Нельзя равнодушно читать интимный дневник, в котором Бодлер записывает
с такой трогательной, с такой подчас детской откровенностью все свои чувства
и мысли последних лет жизни. Идеал дендизма и желание возбуждать удивление
света своими причудами и оригинальностями давно исчезли в нем без следа и
сменились другим, более возвышенным идеалом - нравственного
совершенствования. Одновременно с этим в нем вспыхивает страстная любовь к
матери, желание хоть сколько-нибудь загладить все то горе, которое он
причинил ей в жизни... Отныне все, что он заработает, он будет делить на
четыре равные части: одну для себя, другую для матери, третью для Жанны и
друзей, четвертую для кредиторов. Вот его обязанности. Чтобы выполнить их,
нужно работать и работать, а для этого необходимо здоровье. А чтобы стать
здоровым, он должен построить жизнь по совершенно новому плану, и прежде
всего стать нравственно лучшим, чистым, воспитать в себе любовь и жить любо-
вью... Какие искренние клятвы дает он себе и Богу - посвятить отныне всю
жизнь достижению этого нового идеала! Какие горькие сожаления срываются с
его уст о напрасно потраченных силах и молодости! Главное средство для
своего духовного возрождения он видит в труде и гигиене; он откажется от
вcего возбуждающего, станет жить скромно, умеренно, будет работать как вол,
с раннего утра до позднего вечера, и встречая, и кончая свой день теплой
беседой с небом. И кто знает, быть может, новая жизнь и новые наслаждения
блеснут еще для него? Уплата долгов, развитие таланта, слава, обеспеченность
и счастье матери и Жанны?.. Но, увы! пора было сказать "прости" всем этим
розовым мечтам!.. Час поэта пробил. В апреле 1866 года паралич разбил всю
правую половину его тела и лишил его языка. С этих пор от Бодлера остается
живой труп, и жизнь его превращается в сплошную мучительную агонию. Летом
того же года друзья перевезли его в Париж и поместили в хорошую лечебницу.
Мать находилась при сыне почти неотлучно до дня смерти. Одно время казалось,
будто болезнь поддается усилиям врачей - больной начал вставать, ходить и
произносить некоторые слова, но временное улучшение наступило лишь для того,
чтобы разразиться затем окончательным кризисом и уже навсегда пригвоздить
несчастного поэта к постели. Только движением глаз, всегда печальных и
кратких, мог он с этих пор выражать свои мысли и чувства, свою радость при
посещениях друзей. Это ужасное положение, разрывавшее сердце матери и всех
близких, длилось очень долго. Смерть наступила лишь 31 августа 1867 года,
без всяких видимых страданий, после долгой, но тихой агонии.
Бодлер умер 46 лет от роду.
Точно так же, как Байрон был созданием революционной эпохи и ее
могучего, протестующего духа, Бодлер и его пессимистическая поэзия были
порождением другой эпохи, когда нищета и подавленность одних, испорченность
и развращенность других классов достигают своего апогея, а между тем над
этою бездною "зла", из которой несутся одуряющие запахи его ужасных
"цветов", не светит уже маяк надежды. Неудавшаяся революция 1848 года и
последовавший за нею государственный переворот 2 декабря погасили этот
светоч и водворили над Францией и над всей Европой удушливый мрак тоски и
отчаяния. Я не думаю, конечно, приравнивать титана поэзии Байрона к Бодлеру,
таланту несравненно менее крупному и заметному, но хочу только сказать, что
как тот, так и другой одинаково были выразителями духа своего времени, один
- начала нынешнего столетия, другой - середины и, пожалуй, даже конца его.
Байрон глубоко разочарован и в прошлом, и в настоящем состоянии
человечества, тому и другому равно гремят его проклятия. Но при всей
"свирепой ненависти" (выражение Гете о Байроне) к современному человеку и
делам рук его на дне души поэта все же остается луч надежды на лучшее
будущее, неумирающей веры в идеал человечности, свободы и справедливости. В
более душное и мрачное время жил Бодлер, и его пессимизм, полученный в
наследство от Байрона, успел сделать значительный шаг вперед: скорбный взор
поэта видит идеал уже в каком-то неопределенном туманном отдалении, на
высоте, почти недоступной человеку...
Отсюда те безотрадные картины, которые Бодлер дает нам в своих "Цветах
зла". Рисуя разврат и пороки буржуазии, грязь и нищету рабочих классов, он
не находит у своей лиры ни одного утешительного звука, ни одного светлого
тона. В больших городах зло и страдание жизни наиболее концентрируются, и
вот Бодлер является по преимуществу певцом больших городов, Парижа в
особенности. В "Le crépuscule du soir" и "Le crépuscule du matin" (сумерки/закат) он дает
небольшое, но столь яркое и сильное изображение Парижа, равного которому
французская литература не знает: Франсуа Коппе, стяжавший первую свою славу
на таких же изображениях Парижа, и Эмиль Золя, великий мастер этого рода
описаний, оба лишь развили и расширили содержание маленьких пьесок Бодлера.
Однако он не остается только холодным и бесстрастным изобразителем
нищеты, порока и разврата современного общества. Сочувствие его всегда на
стороне несчастных, униженных и обездоленных - это слишком ясно чувствуется
по той любви и нежности, с которыми он рисует их.