I. Благословение

Когда веленьем сил, создавших все земное,

Поэт явился в мир, унылый мир тоски,

Испуганная мать, кляня дитя родное,

На Бога в ярости воздела кулаки.

"Такое чудище кормить! О, правый Боже,

Я лучше сотню змей родить бы предпочла,

Будь трижды проклято восторгов кратких ложе,

Где искупленье скверн во тьме я зачала!

За то, что в матери уроду, василиску,

На горе мужу Ты избрал меня одну,

Но, как ненужную любовную записку,

К несчастью, эту мразь в огонь я не швырну,

Я Твой неправый гнев обрушу на орудье

Твоей недоброты, я буду тем горда,

Что это деревце зачахнет на безлюдье

И зачумленного не принесет плода".

Так, не поняв судеб и ненависти пену

Глотая в бешенстве и свой кляня позор,

Она готовится разжечь, сойдя в Геенну,

Преступным матерям назначенный костер.

Но ангелы хранят отверженных недаром,

Бездомному везде под солнцем стол и кров,

И для него вода становится нектаром,

И корка прелая - амброзией богов.

Он с ветром шепчется и с тучей проходящей,

Пускаясь в крестный путь, как ласточка в пол"т

И Дух, в пучине бед паломника хранящий,

Услышав песнь его, невольно слезы льет.

Но от его любви шарахается каждый,

Но раздражает всех его спокойный взгляд,

Всем любо слышать стон его сердечной жажды

Испытывать на нем еще безвестный яд.

Захочет он испить из чистого колодца,

Ему плюют в бадью. С брезгливостью ханжи

Отталкивают все, к чему он прикоснется,

Чураясь гением протоптанной межи.

Его жена кричит по рынкам и трактирам:

За то, что мне отдать и жизнь и страсть он мог,

За то, что красоту избрал своим кумиром,

Меня озолотит он с головы до ног.

Я нардом услажусь и миррой благовонной,

И поклонением, и мясом, и вином.

Я дух его растлю, любовью ослепленный.

И я унижу все божественное в нем.

Когда ж наскучит мне весь этот фарс нелепый

Я руку наложу покорному на грудь,

И эти ногти вмиг, проворны и свирепы,

Когтями гарпии проложат к сердцу путь.

Я сердце вылущу, дрожащее как птица

В руке охотника, и лакомым куском

Во мне живущий зверь, играя, насладится,

Когда я в грязь ему швырну кровавый ком.

Но что ж Поэт? Он тверд. Он силою прозренья

Уже свой видит трон близ Бога самого.

В нем, точно молнии, сверкают озаренья,

Глумливый смех толпы скрывая от него.

"Благодарю, Господь! Ты нас обрек несчастьям,

Но в них лекарство дал для очищенья нам,

Чтоб сильных приобщил к небесным сладострастьям

Страданий временных божественный бальзам.

Я знаю, близ себя Ты поместишь Поэта,

В святое воинство его Ты пригласил.

Ты позовешь его на вечный праздник света,

Как собеседника Властей, Начал и Сил.

Я знаю, кто страдал, тот полон благородства,

И даже ада месть величью не страшна,

Когда в его венце, в короне первородства,

Потомство узнает миры и времена.

Возьми все лучшее, что создано Пальмирой,

Весь жемчуг собери, который в море скрыт.

Из глубины земной хоть все алмазы вырой, -

Венец Поэта все сиянием затмит.

Затем что он возник из огненной стихии

Из тех перволучей, чья сила так светла,

Что, чудо Божие, пред ней глаза людские

Темны, как тусклые от пыли зеркала".

Уже в это раннее время Бодлер завязал отношения со многими крупными

деятелями тогдашней литературы и искусства: Урлиаком, Жераром, Бальзаком,

Левавассером, Делятушем. Рассказывают, что Бальзак и Бодлер случайно

наскочили один на другого во время прогулки, и это комичное столкновение,

вызвавшее у обоих смех, послужило поводом к знакомству: полчаса спустя они

уже бродили, обнявшись, по набережной Сены и болтали обо всем, что приходило

в голову. Бальзак стал одним из любимых писателей и литературных учителей

Бодлера. Внешность последнего в тот светлый юношеский период друзья

описывают самыми идеальными красками. К сожалению, эта "божественная

красота" скоро поблекла под зноем душевных мук и жизненного горя; однако и

впоследствии Бодлер сохранил лицо, обращавшее на себя общее внимание.

Худощавый, тонкий, изысканно-просто одетый во все черное, он ходил

медленными, мягкими ритмическими шагами...

Родители имели, во всяком случае, достаточно мотивов тревожиться

образом жизни своего сына. В ужас должны были прийти они, прочитав,

например, одно из тогдашних его стихотворений:

"Не блестящая львица была моя любовница; нечувствительная ко взглядам

насмешливого света, красота ее цветет лишь в моем печальном сердце. Чтобы

купить себе башмаки, она продавала свою любовь; но смешно было бы, если бы

подле этой бесстыдницы я стал корчить из себя святошу, я, который продаю

свою мысль и хочу быть писателем. Порок несравненно более тяжкий: она носила

парик" и т. д.

Надо думать, что стихотворение это не есть целиком плод

действительности, а, по крайней мере наполовину, является данью

романтическому "бунту", который охватил французских поэтов того времени, но

и половины было достаточно, чтобы родители Шарля, страшно встревоженные,

решили принять относительно него крайние меры. После нескольких бурных

семейных сцен молодой поэт принужден был покориться и в мае 1841 года сел в

Бордо на корабль, который должен был отвезти его в Индию. Мать Бодлера

надеялась, что путешествие подействует на него отрезвляющим образом, даст

другое направление его мыслям. Но с первых же дней пути самая мрачная печаль

охватила юного странника, и вскоре тоска по родине превратилась у него в

настоящую болезнь. Не радовали его ни картины не виданной до тех пор

природы, ни яркие краски южного неба, ни горячее тропическое солнце - он с

каждым днем худел и таял, как воск. Впоследствии сам Бодлер, до крайности

любивший всякие мистификации, рассказывал своим друзьям, будто он долгое

время жил в Калькутте, занимаясь поставкой мяса для английской армии;

благодаря этим фантастическим рассказам создались целые легенды относительно

его путешествия. Но биографический материал безжалостно разрушает все эти

легенды. Положительно известно, что путешествие длилось всего лишь десять

месяцев и что капитан корабля, перепуганный болезнью Бодлера и уступая его

собственным настояниям, еще с острова Св. Маврикия или, самое большее, с о.

Бурбона отправил его на попутном корабле обратно во Францию. Таким образом,

Индии-то он и не видал вовсе!.. Тем не менее не подлежит сомнению, что эта

короткая поездка в тропические страны оставила в душе поэта неизгладимый

след, который мы находим всюду в его произведениях: с этих пор мечты его

постоянно уносятся на далекий восток, к полуденному солнцу, под которым

растут такие странные цветы и деревья с опьяняющими ароматами...

В феврале 1842 года Бодлер вернулся в Париж и, через два месяца

достигнув совершеннолетия, получил свою долю отцовского наследства. Старший

брат Клод предпочел получить землю. Шарль - деньги. Капитала в 75 тысяч

франков, казалось, было вполне достаточно для безбедной жизни в течение

многих лет, но в руках ветреного поэта сумма эта скоро растаяла и заменилась

еще огромными долгами, ставшими несчастием и проклятием всей его остальной

жизни. Искренно или из желания оригинальничать и поражать друзей Бодлер

утверждал, что вынес из своего путешествия культ черной Венеры и не может

более глядеть на белых женщин. Действительность вскоре зло подшутила над

этой страстью, и фигурантка одного из маленьких парижских театров, в которую

Бодлер влюбился, мулатка Жанна Дюваль на всю жизнь забрала его в руки. Связь

эта была поистине роковою для Бодлера. По единогласному свидетельству друзей

и знакомых поэта, в этой Жанне не было ничего замечательного: ни особенной

красоты, ни ума, ни таланта, ни сердца, ничего, кроме безграничного эгоизма,

корыстолюбия и легкомыслия. Но, сойдясь с нею и, быть может, вначале полюбив

ее вполне искренно, Бодлер считал уже потом долгом чести не покидать до

конца эту несчастную. Она всячески обманывала его, разоряла, вводила в

неоплатные долги, надевала ему петлю на шею, а он кротко и покорно выносил

все, никогда никому не жалуясь, не пытаясь даже порвать эту неестественную

связь со своей "belle ignorante", как называл он Жанну Дюваль в стихах. Как

многие из женщин цветной расы, Жанна имела пристрастие к спиртным напиткам и

еще в молодые годы была поражена параличом. Бодлер поместил ее в одну из

лучших лечебниц и, отказывая во всем себе, устроил там самым комфортабельным

образом. Но, любя веселье и ненавидя от всей души скуку, Жанна, не успев еще

хорошенько поправиться, поспешила выйти из больницы и поселилась на этот раз

в одной квартире с поэтом. Надо думать, что этот период совместной жизни с

фривольной, невежественной и взбалмошной женщиной был для него особенно

тяжел; тем не менее он терпеливо вынес несколько лет такой жизни. Даже в

самые последние годы, находясь уже в добровольном изгнании в Бельгии в

когтях полной нищеты, Бодлер не переставал помогать Жанне; не забывала и она

его, - даже в то время, когда он лежал уже на смертном одре, продолжая

громить письмами, в которых требовала денег и денег... После смерти поэта

впав в страшную нищету, и она вскоре умерла где-то в госпитале.

Конечно, такая несчастная связь не могла не оставить в душе поэта

мрачных следов. Живя в такой среде, где мало встречалось порядочных женщин,

и судя о них по Жанне и по другим образчикам большею частью того же типа,

он, естественно, должен был приобрести самые странные и дикие взгляды на их

счет. Он считал женщину одною из обольстительных форм дьявола; он выражал

даже удивление тому, что ее пускают в церковь.

Возрастающая нужда лишила вскоре Бодлера возможности позволить себе

какую бы то ни было роскошь, С 1819 года он ходил по пустынным улицам

Сен-Жерменского предместья уже не в модном черном костюме, а в рабочей

блузе. Впрочем, известного рода дендизм он умел сохранять даже и в этом

одеянии. Между тем выступать на литературную арену с произведениями своей

музы Бодлер медлил. Слава об его оригинальном и сильном таланте уже давно

вышла из пределов тесного дружеского кружка, где поэт любил читать свои

стихи монотонно-певучим, властным голосом, производившим на слушателей

глубокое впечатление; но, тонкий ценитель красоты, он не спешил печататься и

все исправлял, отделывал и оттачивал форму своих произведений. До чего

доходила его строгость к себе, показывает тот факт, что чудное стихотворение

"Альбатрос", читанное друзьям вскоре после поездки в Индию, он не решился

поместить в первом издании "Fleurs du Mal", вышедшем в свет пятнадцать лет

спустя!..