«Ленин в Польше» как объект

Для более точного объяснения того, каким образом из лакановского по­нятия фаллического означающего вытекает положение о невозможности метаязыка, обратимся еще раз к тому, как эта идея понимается в постстру­ктурализме. Исходной точкой постструктуралистских построений выступает то, что нулевой уровень любого метаязыка – естественный, обычный язык – содержит в себе все возможные интерпретации всех метаязыков: естественный язык и является фундаментальным метаязыком. Обычный язык является своим собственным метаязыком, он самореференциален, это пространство бесконечного саморефлексивного движения. В этой концепции «объективному миру» не уделяется особого внимания – обыч­но просто указывается, что «действительность» всегда уже структурирова­на посредством языка. Таким образом постструктурализм получает воз­можность спокойно предаваться бесконечной языковой игре самоинтер­претации. Но на самом деле утверждение «метаязыка не существует» под­разумевает в постструктурализме, что «не существует чистого языка-объекта», такого языка, который бы функционировал как совершенно прозрачное средство означивания предзаданной действительности. Лю­бое «объективное» заключение о вещах всегда как бы само-дистанцированно, всегда содержит отклонение означающего от своего «буквального смысла». Короче, язык всегда говорит – в большей или меньшей степени – нечто иное, чем намеревается сказать.

С другой стороны, в учении Лакана предположение «метаязыка не су­ществует» надо понимать буквально. Оно означает, что все языки в той или иной степени являются языками-объектами: нет языка без объекта. Даже если язык оказывается в сетях автореференциального кружения, даже если очевидно, что говорит он исключительно о себе самом, – сущест­вует объективный, не относящийся к знаковому уровню «референт» такого движения. Это, конечно, лакановский objet petit а. Автореференциальное движение означающих – это не кружение по замкнутому кругу, а эллиптическое движение вокруг некоторой пустоты. И objet petit а в качестве изначально утерянного объекта, до определенной степени совпадаю­щего со своей утратой, как раз и является воплощением этой пустоты.

«Изначальное исключение» объекта из символической системы Другого позволяет показать, на чем покоятся умозаключения Деррида об (→ стр. 161) адресе письма [le titre de la lettre], критика им теории Лакана, гласящая, что, по Лакану, письмо всегда имеет адрес, всегда приходит по назначению. Этим доказывается «замкнутая экономия» лакановской категории Символиче­ского: центральная точка референции (означающее нехватки) будто бы исключает возможность сбиться письму с пути, сойти с циркулярно-телеологической траектории и прийти не по адресу.

В чем же заключается непонимание, на котором основана такая кри­тика? Действительно, теория Лакана утверждает, что «каждое письмо име­ет свой адрес», однако этот адрес ни в коей мере не предполагает некое­го telos’а траектории письма. «Адрес письма» у Лакана можно сопоставить, скорее, с подписью под картиной, как в том известном анекдоте про «Ле­нина в Польше». На некоей выставке в Москве висит картина, изобража­ющая Крупскую в постели с молодым комсомольцем. Картина называет­ся «Ленин в Польше». Недоумевающий посетитель спрашивает экскурсо­вода: «А где Ленин?» – «Ленин в Польше», – невозмутимо отвечает экскур­совод.

Если обозначить позицию Ленина как позицию «отсутствующего тре­тьего», носителя запрета на сексуальные отношения, то можно сказать, что «Ленин в Польше» является, строго по Лакану, объектом этой карти­ны. Подпись именует тот объект, которого не хватает среди изображен­ного на картине. То есть можно сказать, что ловушка, в которую попадает посетитель выставки, это в точном смысле слова ловушка метаязыка. По­сетитель ошибается, полагая, что между картиной и ее названием сущест­вует та же дистанция, что и между знаком и обозначаемым им объектом, как если бы название говорило о картине с некоторой «объективной ди­станции». Ошибаясь так, он и ищет в картине то, о чем заявляет ее назва­ние. Вопрос, который задает посетитель выставки, таков: «Где объект, о котором говорит подпись под картиной?» Однако все дело в том, что в данном случае отношения между картиной и подписью под ней отлича­ются от тех, когда название однозначно соответствует изображенному («ландшафт», «автопортрет»). В данном случае название находится, так сказать, на самой поверхности картины. Оно принадлежит тому же кон­тинууму, что и сама картина. Его дистанция по отношению к картине яв­ляется предельно внутренней, название совершает некий надрез на картине. По этой причине что-то из картины должно выпасть: не название, но объект, который замещается названием.

Другими словами, функция названия этой картины – это функция фрейдовского Vorstellungsrepraesentanz: это заместитель, субститут некой презентации; значимый элемент, восполняющий, замещающий вакантное место того, что упущено в репрезентации (то есть изображение самого Ленина). Поле репрезентации [Vorstellung] – это поле действительно (positively) изображенного, но проблема в том, что не может быть изображено совершенно все. Что-то неизбежно должно выпасть, «Ленин должен (→ стр. 162) быть в Польше», и название занимает место этой пустоты, этого пропус­ка, этой «изначально подавленной» репрезентации. Исключение «изна­чально подавленной» репрезентации функционирует как позитивное ус­ловие для возникновения того, что было изображено (в нашем случае, по­просту говоря, если бы Ленин не был в Польше, то Крупская не могла бы…). Если взять слово «субъект» в смысле «содержание», то можно ска­зать, что здесь мы сталкиваемся именно с различием между субъектом и объектом. «Надежда Крупская в постели с молодым комсомольцем» это субъект картины; «Ленин в Польше» – ее объект.

Этот анекдот можно рассматривать как анекдот о Vorstellungsrepraesentanz; и теперь, кроме всего прочего, можно понять, почему у Лакана означающее как таковое тоже имеет статус Vorstellungsrepraesentanz. Оз­начающее – это уже не материальный носитель означаемого, абстрактно­го представления, как у Соссюра, а субститут, восполняющий пустоту из­начально упущенного репрезентацией: он не связан с репрезентацией в сознании, он репрезентирует ее нехватку. То, что критика постструкту­рализмом Лакана не попадает в цель, объясняется в конечном счете непо­ниманием природы Vorstellungsrepraesentanz. Эта критика упускает из ви­ду то, что Vorstellungsrepraesentanz (чистое, рефлексивное означающее, выступающее инкарнацией нехватки как таковой) восполняет пустоту утерянного объекта. Но стоит только Vorstellungsrepraesentanz перестать быть связанным с этой дырой в Другом, с восполнением объекта, и он на­чинает функционировать как «название»: как метаязыковое означивание, как надрез, ограничивающий, обобщающий, канализирующий исходную дисперсию знаковой текстуры… короче, мы оказываемся на постструкту­ралистском «празднике».

Кроме анекдота о Ленине в Польше, иллюстрирующего логику господ­ствующего означающего, можно вспомнить и другой анекдот, симмет­рично оборачивающий первый и иллюстрирующий логику объекта. Это анекдот о призывнике, пытавшемся уклониться от службы в армии, изо­бражая из себя сумасшедшего. Симптом, придуманный им, заключался в том, что он без конца проверял любые бумаги, попадавшие ему в руки и постоянно повторял: «Это не та!» Оказавшись у психиатра из призывной комиссии, он изучил и все его бумаги, даже из мусорной корзины, все время повторяя: «Это не та!» Психиатр, придя к выводу, что этот человек действительно безумен, выдал ему письменное освобождение от призыва. Призывник взглянул на бумагу и радостно сказал: «А вот эта именно та!»

Можно сказать, что этот в конце концов найденный кусочек бумаги – освобождение от призыва – обладает статусом объекта в том смысле, ко­торый придавал ему Лакан. Почему? Потому что это такой объект, возник­новение которого продиктовано самим фактом означивания. Это такой объект, который начинает существовать как результат хлопот о нем. «Сумасшедший» призывник изображает поиски чего-то, и посредством (→ стр. 163) самих этих поисков, посредством повторяющейся неудачи («Это не та!») он и производит на свет то, что искал. Парадокс, следовательно, состоит в том, что объект поиска задается самим процессом поиска, точно так же как желание, по Лакану, задает свой объект. Ошибка всех, кто окружал призывника, не исключая и психиатра, состоит в том, что они не замеча­ют, как оказываются частью игры «сумасшедшего». Они ошибочно пола­гают, что проверяют его с некой объективной, метаязыковой точки зре­ния, точно так же как недоумевающий посетитель выставки, чья ошибка состоит в том, что он принимает название картины за метаязыковое опи­сание ее содержания.

Следовательно, перед нами две «симметричные» ошибки. В примере с «Лениным в Польше» название и изображение существуют на одном уровне, название не является метаязыковым обозначением этого изобра­жения. Во втором примере документ, предоставляющий освобождение от призыва, является частью процесса означивания, его результатом, а не внешним его референтом. С одной стороны, перед нами парадокс озна­чающего, выступающего частью репрезентации действительности (вос­полняющего пустоту, дыру в ней). С другой – обратный парадокс объекта, который с необходимостью включен в сам факт означивания. Этот двойной парадокс наконец и позволяет нам понять утверждение Лакана «метаязыка не существует».