Фаллическое означаемое

Как же можно избежать этого тупика? Здесь мы и обнаруживаем главное отличие теории Лакана от теории постструктурализма. На Семинаре XI (→ стр. 158) он начинает одно из своих размышлений так: «Однако это именно то, что я хочу сказать и говорю, ибо то, что я говорю, и есть то, что я хотел сказать…» С точки зрения постструктурализма, такая фраза доказывает толь­ко то, что Лакан желает сохранить позицию Господина: «говорить то, что я хочу сказать» значит настаивать на совпадении того, что мы намерева­емся сказать, с тем, что мы на самом деле говорим, – разве не это совпа­дение определяет иллюзию господства? Не предполагает ли Лакан, что его текст избегает разрыва между тем, что он говорит, и тем, что он соби­рался сказать? Не притязает ли он на полный контроль над значением своего текста? Но, по Лакану, все обстоит совершенно иначе – именно та­кое «парадоксальное» высказывание (следующее логике парадокса «я лжец») и оставляет фундаментальный разрыв в процессах означивания открытым и позволяет избежать высокомерных притязаний на метаязыковую позицию.

В этом отношении Лакан оказывается близок к Брехту. Достаточно вспомнить основной прием «учебных пьес» Брехта начала тридцатых го­дов, в которых действующие лица сопровождали «парадоксальными» комментариями свои собственные действия. Актер появлялся на сцене и произносил: «Я капиталист, моя цель – эксплуатация трудящихся. Сейчас я попытаюсь убедить одного из моих рабочих в правоте буржуазной идеологии, оправдывающей эксплуатацию…» Затем он подходил к рабоче­му и делал именно то, о чем заявлял перед этим. Разве подобные действия – комментарий актера своих поступков с «объективной», метаязыковой позиции – не показывают предельно четко, самым конкретным способом абсолютную невозможность этой метаязыковой позиции? Разве они в са­мой своей абсурдности не являются бесконечно более развенчивающими ее, нежели чем поэтика, накладывающая запрет на любое прямое, четкое высказывание и испытывающая потребность плодить новые коммента­рии, отступления, скобки, ссылки, кавычки, аллюзии – все, что должно убедить в том, что проговариваемое не должно пониматься буквально, просто так, как оно есть?

Метаязык – это не то, что «по определению» принадлежит Воображае­мому. Это Реальное в строгом смысле, то есть занять эту позицию невоз­можно. Однако Лакан добавлял, что еще более трудно уклониться от нее. Ее невозможно достигнуть, но точно так же ее невозможно и избежать. Вот почему единственный способ уклониться от Реального – это совер­шить чисто метаязыковое высказывание, которое в своей откровенной абсурдности станет воплощением своей собственной невозможности. То есть ввести парадоксальный элемент, в самой своей идентичности материализующий абсолютную инаковость, тот неустранимый разрыв, который делает невозможной метаязыковую позицию.

Для Деррида локализация нехватки является всего-навсего попыткой как-то ограничить «рассеивающие» процессы письма, для Лакана же само (→ стр. 159) наличие такого парадоксального, «исключительного» элемента и поддер­живает радикальный разрыв. Лакановское имя данного парадоксального элемента – это, конечно, фаллос как означающее, что выступает своего рода негативной версией «истины как того, что указывает на самое себя», фаллическое означающее является, так сказать, указанием на свою собст­венную невозможность. В самой своей позитивности оно является озна­чающим «кастрации», то есть собственной нехватки. Так называемые префаллические объекты (грудь, экскременты) являются утерянными объек­тами, в то время как фаллос не просто утерян, это объект, дающий тело самому наличию некоторой фундаментальной утраты. В фаллосе ут­рата как таковая получает позитивное существование. В этом отно­шении Лакан расходится с Юнгом, которому приписывают – возможно, ошибочно, но se поп е vero, e ben trovato – знаменитую фразу: «Что есть пе­нис, как не фаллический символ?»

Здесь уместно будет вспомнить интерпретацию Отто Фенихелем не­пристойного жеста, называемого в Германии «длинный нос» (die lange Nase). Рука, поднесенная к лицу, и большой палец, приставленный к носу, намекают на эрегированный фаллос. Обычно считается, что смысл этого жеста – просто-напросто хвастовство перед соперником: смотри, какой «он» у меня большой, не чета твоему. Фенихель не отвергает такое прими­тивное объяснение этого жеста, а слегка изменяет его: логика оскорбле­ния всегда предполагает подражание той или иной черте противника. Но тогда возникает следующий вопрос: а что оскорбительного в подража­нии, которое указывает на то, что другой обладает длинным и сильным детородным органом? Ответ Фенихеля таков: данный жест – только поло­вина «высказывания», окончание которого опускается; целиком его надо понимать так: «Твой [фаллос] большой и сильный, но несмотря на это ты бессилен. Ты не можешь им причинить мне вреда».

Таким образом, противник ставится перед насильственным выбором, который, по Лакану, и определяет опыт кастрации. Если противник не в силах ничего сделать, то с этим он и остается, однако если он станет что-то доказывать, то любое доказательство им своей силы обречено функци­онировать как «отрицание»; то есть как сокрытие его фундаментального бессилия, как хвастовство, которое просто подтверждает «от противного», что он ничего не может. Чем больше он сопротивляется, чем больше показывает свою силу, тем яснее становится его бессилие.

Абсолютно в том же самом смысле фаллос является означающим кастрации. Такова логика фаллической инверсии, начинающая работать в тот момент, когда демонстрация силы превращается в подтверждение фундаментального бессилия. Такова, кстати, и логика политической провокации, направленной на тоталитарные властные структуры. Имитацию «садомазохистского» ритуала не следует принимать, как это часто делают, за идентификацию жертвы с агрессором. Смысл послания властным (→ стр. 160) структурам заключен, напротив, в «отрицании», подразумеваемой данной ими­тацией: «Ты так силен, и все-таки ты бессилен. На самом деле ты ничего не можешь мне сделать!» Так власть попадает в ту же самую ловушку. Чем яростней она реагирует, тем яснее это подтверждает ее фундаментальное бессилие.