6. Культура доверия или тоска по личности?

Вернемся к началу нашего разговора о причинах возникновения интереса к доверию. Возможно он возник по механизму гиперкомпенсации. Всех, кого можно, уже обманули, кого нельзя — страшно, может обойтись себе дороже. Подумали, что честность выгоднее обмана, компромисс и сотрудничество выгоднее конфликта, кровавых разборок... и маятник качнулся в другую сторону. Исчез ложный стыд от открытого обсуждения экономических интересов и выгод, прекратилось кокетство бессребреничеством и т. д. Не исключено, но маловероятно, что вспомнили о душе, о Боге. Справедливости ради следует сказать, что о душе и Боге стали вспоминать психологи, предлагающие развивать гуманистическую, нравственную, христианскую психологию (см.: Братусь Б. С., 1997).

Если сказанное похоже на правду, то ограничиваться психологией доверия явно недостаточно, как недостаточно убеждения в том, что доверие выгодно для дела, для здоровья, для жизни. Казалось бы, необходимо пойти по привычному технократическому пути разработки основ, а затем и инструментария культуры (а не дисциплины,

67

как у Ленина), доверия в сфере экономических и других интересов. Это, конечно, важное, хотя и не легкое дело. Вспомним, сколько времени и сил понадобилось для разработки инструментария доверия в межгосударственных переговорах и соглашениях об ограничении и сокращении вооружений. Я все же подозреваю, что львиная доля времени ушла на преодоление многочисленных психологических барьеров, физически ощущаемой стены холодного недоверия. Открыться без привычки к этому страшно в любой области. Могут ведь и неправильно понять. Вспомним, как зло отозвался Пилат на реплику Иешуа: “Правду говорить легко и приятно”. Его злость была вызвана нежеланием услышать правду, что, конечно, не вполне типично для прокуратора. Чаще злость прокураторов, направленная, например, против свидетеля, выражается сентенцией: “врет, как очевидец”.

При разработке психологической части такого инструментария подстерегает соблазн пуститься по модной линии тестирования (желательно, конечно, простенького), разработки некоего индекса доверчивости/недоверчивости личности. Хорошей профилактикой против такого пути может быть попытка представить самого себя в роли испытуемого и свою реакцию на результаты тестирования. В итоге этого мысленного эксперимента сомневаться не приходится, что, впрочем, не означает, что тестирование (психологически обоснованное и грамотное) бесполезно. Но когда речь идет о возможности и целесообразности довериться человеку, его чести и совести, то тесты бессильны. Довериться можно лишь личности, которая сама по себе большая редкость. Возможно, поэтому результаты так называемого личностного тестирования более чем скромны. Имеются американские данные о. том, что коэффициент корреляции между результатами бланкового тестирования личностных свойств и суждениями

68

экспертов равен всего лишь 0.25. К тому же опыт показывает, что оценки экспертов далеко не безупречны. Психологи ведь тоже люди, и им свойственно ошибаться. А что касается тестологов личности, то они в большинстве своем — неучи или самозванцы (см. Зинченко В. П. 2001.). Великий ректор Московского университета И. Г. Петровский никого не утверждал в должности профессора, не познакомившись с претендентом. А в своем кругу он признавался, что ему и разговаривать с ним не надо. Надо просто посмотреть, — он похож на профессора или нет. Вот это и есть личностное тестирование!

Согласно А. Ф. Лосеву, личность есть чудо и миф. Она едина и цельна. Как говорил М. М. Бахтин, личность не нуждается в экстенсивном раскрытии. Ее видно по одному жесту, слову, взгляду. К тому же, настоящая личность не склонна себя манифестировать, сама не лишена сомнений и колебаний, ищет свой иногда единственный поступок (еще раз вспомним Гамлета).

Я обо всем этом вынужден говорить, чтобы развеять расхожее мнение, что психологическая культура — это и есть культура тестирования. В последней слишком многое от лукавого. Валидность психологических тестов еще очень далека от валидности реакции Вассермана. К тому же культура доверия не может быть сведена к культуре психологической, хотя и недооценивать ее роли не следует. Известно, например, что чрезвычайно тщательно разработанная форма (не поворачивается язык сказать — культура) брачных союзов на Западе может вообще исключать доверие сторон, делать его излишним. Поэтому браки, заключающиеся не на небесах, а в адвокатских конторах, иногда распадаются еще до того, как образовалась семья.

Как я пытался показать выше, доверие в огромной своей части относится к эмоциональной, т. е. плохо рационализируемой сфере человеческой психики. Более

69

того, оно представляет собой базисное чувство, которое способно порождать многие другие чувства (от любви до ненависти), состояния (от комфорта до стресса и фрустрации), социальные установки (от приятия до отторжения). Мой учитель А. В. Запорожец когда-то говорил, что эмоции — это ядро личности. Соответственно, и чувство доверия не следует рассматривать как внешнее по отношению к ней свойство, как привесок, которым позволительно пренебрегать. Доверие играет по отношению к личности формообразующую роль. Потеряв доверие в глазах — окружающих, теряешь лицо. Вернув доверие, получаешь только шанс — не гарантию — его восстановить полностью. Поэтому психологическая культура доверия теснейшим образом связана с культурой личности и межличностных отношений. Я так много говорю о личности, потому что одним из главных ее критериев (наряду с ее свободой) являются флюиды исходящего от нее доверия. Вспомним знаменитое: “Я бы с ним пошел в разведку”. Снова прислушаемся к языку: “Он втерся в доверие”, “Человек, достойный доверия”. Значит, “доверие” в каком-то смысле является синонимом “личности”. Поэтому интерес к психологии доверия — это и есть интерес к психологии личности. А вслед за интересом, возможно, появятся и личности, которых так не достает нашему обществу. Харизмы их не заменяют. Думаю, что всуе поминаемая в психологии личность не всегда совпадает с лицом человеческим. Это намек моим коллегам-психологам на то, что, чем меньше в нашем сообществе личностей, тем больше ученых разговоров, конференций, диссертаций, статей, книг, планов и прожектов, посвященных изучению, диагностике и формированию личности. Может быть, есть смысл задуматься над тем, что свобода и неприкосновенность личности включает в себя свободу от вторжения в ее мир педагогов и психологов тоже. Русское слово “личность” вовсе не калька с английского “personality”. В английском языке

70

личность — это selfhood или selfness, что-то вроде «личностность» или личность, которую никто не берется тестировать, проектировать, формировать. Personality — это индивидуальность. Этимология слова персона берет начало от маски, в петровские времена персоной называли куклу. В современном русском языке никого не удивляют персональный автомобиль, туалет, компьютер. Странно было бы приложение к ним прилагательного «личностный». Этимология слова «личность» связана не с личиной, а с ликом, лицом человеческим. Личность — это таинственный избыток индивидуальности — ее свобода, которая не поддается исчислению, предсказанию, ее чувство ответственности и вины.

Подход к изучению личности требует, как минимум большей осторожности, скромности и такта. Психологи слава Богу не могут договориться между собой, что такое личность? Сам вопрос звучит не вполне корректно. Они не могут договориться и о том, что собой представляет ядро личности? Этот вопрос более корректен. Перебираются разные варианты: иерархия мотивов, смысловые образования, совокупность потребностей, творчество, свобода, эмоции, поступки и т. д. и т. п. Так что пока психологи не договорились между собой, что такое личность, она может чувствовать себя в относительной безопасности. Хотя, конечно же, все перечисленные “ядра” представляют собой вполне автономный и почтенный предмет исследования в качестве ее возможных атрибутов, ее полицентрической и полифонической сути. При этом следует помнить, что личность сама “ядро” или, как говорил П. А. Флоренский, “живой центр деятельности” со всеми ее потребностями, мотивами, целями, смыслами, страстями, поступками и творчеством. Согласно Флоренскому, “лицо имеет свой существенный характер в единстве внутреннем, т. е. в единстве деятельности самопостроения — в том самом самоположении, о котором говорил

71

Фихте”. Соответственно, и тождество личности устанавливается не через тождество понятий, с помощью которых (после ее анатомирования) описывают личность психологи, а “чрез единство самопострояющей или самополагающей ее деятельности”. Когда это единство нарушается, личность изменяет себе, деградирует, теряет лицо и доверие со стороны окружающих. Читателю, жаждущему большей определенности, приведу характеристику (не определение!) личности, данную Флоренским:

“Личность же, разумеемая в смысле чистой личности, есть для каждого Я лишь идеал — предел стремлений и самопостроения” (Флоренский П. А., 1914/1990, с. 80).

Флоренский отличает чистую личность от вещной, плотской личности, способной к “уподоблению” себя вожделению. Чистая личность уже отрешилась от “вещности” и способна к “отождествлению” себя любви. Мне кажется, что сегодня разделение на “чистых” и “нечистых” не составляет большого труда.

Далее Флоренский поясняет, что неукладываемость личности ни в какое понятие связана именно с творческим характером деятельности самосозидания: “... деятельность, по самому существу ее для рационализма непостижима, ибо деятельность есть творчество, т. е. прибавление к данности того, что еще не есть данность, и следовательно преодоление закона тождества” (там же, с. 80).

Я понимаю, что огорчу психологов и педагогов, сделавших личность своей профессией (несколько лет назад я насчитал в планах Российской академии образования много десятков тем, посвященных личности), но все же не могу удержаться, чтобы не привести отрезвляющий взгляд Флоренского на возможность рационального, если угодно, научного познания личности:

“Дать же понятие личности невозможно, ибо тем-то она и отличается от вещи, что, в противоположность последней, подлежащей понятию и поэтому “понятной”,

72

она “непонятна”, выходит за пределы всякого понятия, трансцендентна всякому понятию. Можно лишь создать символ коренной характеристики личности, или же значок, слово, и, не определяя его, ввести формально в систему других слов, и распорядиться так, чтобы оно подлежало общим операциям над символами, “как если бы” было в самом деле знаком понятия. Что же касается до содержания этого символа, то оно не может быть рассудочным, но — лишь непосредственно переживаемым в опыте само-творчества, в деятельном само-построении личности, в тождестве духовного само-познания” (Флоренский П. А., 1990, с. 83).

Мне представляется, впрочем, что психологам и педагогам, заботящимся о личностном развитии, о личностно ориентированном обучении отчаиваться не надо. Хотя Флоренский отвергает возможность понятийного определения личности, он взамен открывает подлинную онтологию личности, онтологию личностных актов, что много ценнее выморочных коллекций личностных свойств и качеств, блуждающих по монографиям, диссертациям, диагностическим центрам... Даже беглое знакомство с ними заставляет вспомнить строчки Б. Пастернака:

О личностях не может быть и речи, На них поставим тут же крест.

Личность — это не профессия, а призвание... Между прочим, поколение отечественных психологов 30—60-х годов “отлынивало” от решения задач формирования нового человека. Уверен, что главной причиной этого была их порядочность и понимание того, что так замечательно выразил А. де Сент-Экзюпери: “Ты можешь все изменить. На бесплодной равнине вырастить кедровый лес. Но важно, чтобы ты не конструировал кедры, а сажал их семена”.

73

В заключение разговора о личности приведу собирательный психологический портрет «профессионала» в сфере неверия и недоверия — портрет философствующего скептика, составленный философом и психологом Г. Г. Шпетом. Он в 1919 г. написал обширную статью «Скептик и его душа». Шпет, отдавал должное сомнению и его роли в критике здравого смысла, понимающего лишь то, что здраво. Подобная оценка напоминает высказывание Эмерсона: место занимаемое скептиком, — лишь предверие храма. Скептик возводящий сомнение в принцип и пребывающий в скептицизме — так и остается лишь в начале философии, как, впрочем, и любого другого дела. Приводимую ниже характеристику скептика можно рассматривать как ретроспективную психоаналитическую интерпретацию его душевного уклада и поведения, которой могли бы позавидовать психоаналитики — профессионалы.

Согласно Шпету, начинания скептиков следует характеризовать как неудачу в философии, т. е. в любви к тому, что называется софией — мастерством чистой мысли. Психологическое переживание неудачи выступает как некоторое «обобщение», придающие скептицизму видимость объективной теории с некоторого рода назойливым, но все же смыслом.

Смысл сомнения скептика состоит в его всеобщности. Это есть утверждение сомнения вообще, и как таковое оно есть, следовательно, утверждение всеобщей возможности сомнения. Это есть перспектива бесконечного повторения на всякое положительное суждение, s как общего, так и частного содержания, s одного и того же автоматического вопроса: а не может ли все-таки все обстоять совершенно иначе? Условием такого постоянного вопрошания является решительное непонимание того, чем знание отличается от мнения и замена акта мышления

74

темпераментом. Скептику свойственна и такая добродетель здравого смысла как публичная ложь.

Г. Г. Шпет ставит вопрос, где коренной источник смятения скептика? Не мятежность от избытка жизни есть этот источник, ибо его не может быть там, где на каждом шагу колебания, нерешительность, где по каждому вопросу имеется сомнение, но это и не погоня за общепринятой нормой для жизни, s если таковая и есть, то как личина, прикрывающая внутреннюю неутолимую тоску. Истинный источник глубинной этой тоски по безмятежности — внутреннее волнение, причиной и предметом которого является неудача. Удача может сопровождаться мятежом, и тогда сам мятеж — дорог тому, кого дарит удача. Мятущаяся душа мятется, ибо она кем-то отвергнута, она тоскует и мятется в своей отвергнутости и в своем уединении, но ее смятенность лишена торжества удачи, и есть смятенность ревности и зависти, от того-то она и упорствует в своем «искании» и пребывание в нем делает своим девизом и самоцелью. От того, как бы ни казалось это странным и неестественным, в душе скептика переплетается психология отвергнутого и разочарованного с психологией «начинающего». Ему дорого какое-то несбыточное «переживание», которое исцелит его в его разочарованности и послужит истинным «началом» какого-то нового глубокомыслия, не болезненного и беспокойного, а увлекательного, сладостного, необычного, сверхъестественного и сверхразумного.

Отвергнутый истиною скептик чувствует себя заброшенным в своем одиночестве и в нем рядом с затаенным чувством неудачи, как у всякого неудачника, развивается самомнение и надменность. Его самомнение развивается, с одной стороны, в желание, и даже страсть, принизить других. Он видит в них свои же недостатки, его воображение с любовью останавливается на их слабостях, он культивирует

75

в себе способность открывать их с первого взгляда, он беспокойно подозрителен и не верит их заявлениям о положительных целях, частичных достижениях и удачах; и если невозможно заподозрить их искренность, он видит наибольшее утешение в констатировании частичности их успехов, усиленно подчеркивая их слабость для достижения целого. Он сам довольствовался бы только целым, а не таким мелким и ограниченным крохоборством. Его непрерывно гложет одна упорная «энтимема»: что мне недоступно, то никому недоступно, но я правдив, другие обманывают, делают вид... И не я только должен воздерживаться от суждений, но всякий. Поистине отважным можно было бы назвать того скептика, который говорил бы думал только о себе, о своей неспособности. В действительности скептик признает всякое уничижение только по адресу другого, ибо это пища для его собственного самомнения, которое в нем самом, это — с другой стороны, s развивается в подлинное, хотя и скрываемое тщеславие и высокомерие. Гегель отмечал, между прочим, характерность для скептика «субъективности и тщеславия сознания», в силу которого его собственное самоограничение превращается в решающий приговор. Действительно, безграничное высокомерие нужно для того, чтобы произнести фразу, которую Гегель вкладывает в уста скептика: для меня это — истинно, мое ощущение, мое сердце для меня конечный критерий... Сомнение, которое должно свидетельствовать о тонком и остроумном мыслителе, заключает Гегель, есть только тщеславие и чистый вздор или вялость мысли, которая ни к чему прийти не может. Но Гегель, по-видимому, не учел той особой психологии неудачника, которая наиболее характерна для скептика и которая по эту сторону его самомнения обнаруживает себя в совсем особенном свете.

76

Сомнение скептика в чужой удаче, доходящее до отрицания и порицания всех успехов в чужой работе, сопровождается у него верою, s обратно, где есть эта вера, там есть скептицизм, s в существование совсем особых средств, радикально отличных от всех испытанных, снимающих завесу с совершенно исключительных тайн и дающих проникнуть в никому еще неведомые сферы. Нужно быть совершенно одаренным и исключительным существом, чтобы располагать этими средствами. Это — мечтания слабого о силе, неудачника о внезапной удаче. Уверенность в существовании таких средств связывается у скептика с убеждением, что именно ему самому и суждено — в будущем — открыть эти средства. А до того времени, сам испытав неудачу, он считает своей обязанностью останавливать и предупреждать других о тщете их усилий, а также предостерегать против доверия к средствам, какими до сих пор располагало знание.

Г. Г. Шпет говорит о развитии у скептика своеобразного душевного уклада, который за отсутствием у него объективного содержания, фактически и составляет такое содержание. Это какая-то горькая и болезненная самоуверенность в возможности достигнуть невозможного, связанная с ревнивой завистью к каждому, серьезно пролагающему себе пути к познанию. Это — неудачливость, связанная с мучительным розыском причины успеха у других, более удачно совершивших свое философское дело. Его собственная разочарованность в познании связана у него с всеобщим недоверием уже не к познанию как таковому, но и людям, — и он хочет верить в чудо, которое призван совершить, в надежде поразить и покорить более удачных, как кажется ему «соперников». Всем этим само собою подсказывается направление, в котором можно специфицировать характеристику душевного уклада скептика. Как платоновский эрос — психология удачного

77

познания, так скептицизм — психология неудачного. Философ, по Платону, влюбленный. Скептика можно назвать неудачником в любви. Скептицизм — мучения ревности отвергаемого истиною неудачного любовника.

Недоброжелательность скептика следует особенно еще подчеркнуть, не только как естественное последствие переживаемой обиды, неудачи и ревности, но также как фактор, который своеобразно определяет все поведение скептика. Пафос и риторика его бросающиеся в глаза признаки. Они, а не внутренняя сила заглушают в нем голос ревности и обиды неудачника, кажется, как будто его неудача им и не чувствуется, не задевает его и является подозрением, что самый порыв первоначальной любви был простым актом легкомыслия. Серьезного разочарования — нет, ибо не было и серьезного акта.

Я извлек из замечательной статьи Г. Г. Шпета лишь небольшие отрывки, характеризующие душевный уклад философа — скептика. Автор завершает свою статью замечанием, что проблемы внутренней растерянности скептической души — вопрос первостепенной важности — для нефилософов (1994. С. 117—221). К сожалению, скептицизм свойственен и простым смертным.

Итак, душа скептика, его психологический облик и поведение в изображении Г. Г. Шпета оказались весьма и весьма неприглядными. Внутренняя растерянность и саморазрушение скептической души вызывает у окружающих сострадание, а поведенческие проявления — раздражение и неприязнь, а то и более сильные отрицательные эмоции. Г. Г. Шпет не углублялся в младенческие или детские истоки недоверия, неверия, скептицизма, как это делали М. Клайн, Д. Винникот, Э. Эриксон. Но он указал на тот же корень скептицизма, что и психоаналитики. Это — неудача, несоответствие мира ожиданиям, несоответствие полученного результата замыслам и планам. Скептическая

78

душа не склонна различать, является ли причина неудач внешней или внутренней, собственной. Шпет удержался (хотя, видимо, с трудом) от психиатрического диагноза крайних форм недоверия, который дал Э. Эриксон — паранойя. За такой диагноз, данный в 1927 г. В. М. Бехтеревым И. В. Сталину — гению зловещей недоверчивости и подозрительности, — великий ученый в тот же день поплатился жизнью. (Счет параноидально недоверчивой власти к мысли Шпета накапливался еще целое десятилетие: его расстреляли в 1937 г.)

Разумеется, бывают и милые неудачники, вызывающие сочувствие и симпатию, например чеховский Епиходов — тридцать три несчастья. Анализ корней базовых чувств доверия/недоверия и жизненных последствий, ими вызываемых, поучителен в том смысле, что показывает, сколь велика может быть роль сочувственного, по М. М. Бахтину, или симпатического, по А. С. Пушкину, понимания в межчеловеческих отношениях.