Гейро Л.С. Комментарии к роману Обрыв
.docxГейро Л.С. Комментарии к роману «Обрыв» // Гончаров И.А. Собр. соч.: В 8 т. – Т. 6. – С. 517., с 467 - 493
Задуманный в 1849 году, но завершенный лишь в 1868-м впервые опубликованный в 1869 году, роман Гончарова «Обрыв», так же как образ одного из главных его героев, слагался постепенно, с ходом времени, которое отражало на нем все переливы света и красок, то есть видоизменения общественного развития» (И. А. Гончаров. Собр. соч. в 8-ми томах, т. 8. М., Гослитиздат, 1955, с. 71)
Конец 1840-х годов оказался в творческой жизни Гончарова необычайно плодотворным. Уже первый его роман—«Обыкновенная история», вышедший в свет в 1847 году, нанес, по словам В. Г. Белинского, «страшный удар романтизму, мечтательности, сентиментальности, провинциализму»2 и оказал, таким образом, значительное влияние не только на развитие русской литературы, но и на формирование нового отношения к жизни: почти через десять лет после опубликования «Обыкновенной истории» молодой Лев Толстой назвал ее книгой, где «учишься жить»3.
Ободренный Белинским, убедившийся в «неслыханном успехе» своего романа, Гончаров был полон новых творческих замыслов. Но русская общественная и литературная мысль, в развитие которой писатель внес уже ощутимый вклад, стояла на пороге «мрачного семилетия» 1848-1855 годов, эпохи «гнусного, беспо-
1 В дальнейшем ссылки на это издание даются с указанием тома и страницы.
2 В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т 12. М., 1956, с. 352
3 Л. Н. Толстой. Полн. собр. Соч. т. 60 М., 1949, с. 140.
467
щадного, мелочного и свирепого террора, наступившего в России после 1848 года»1, то есть после революционных событий в Западной Европе, пошатнувших и трон русского императора. Ответом на террор явился «протест независимой личности против воззрения устарелого, рабского и полного лжи, против нелепых идолов, принадлежащих иному времени и бессмысленно доживающих свой век...» 2. Одним из проявлений этого протеста было рождение замысла двух других гончаровских романов, первый из которых был посвящен трагедии человека, погребенного под тяжестью всероссийской «обломовщины», а второй — праву личности на свободу выбора и самоопределения и в частной и в общественной жизни. Высокое прогрессивное значение творческих планов Гончарова не подлежит сомнению. Но не всем из них было суждено осуществиться в полной мере.
В 1852 году, неожиданно для себя и окружающих, Гончаров отправляется на три года в кругосветное плавание на фрегате «Паллада», увозя с собой наброски будущих романов.
В Петербург он возвращается 25 февраля 1855 года, не только обогащенный новыми впечатлениями, но и утвердившийся в мысли о необходимости глубоких изменений в экономическом и социальном развитии России.
«В 1855 и 1857 г. перед нами была просыпавшаяся Россия,— писал Герцен. — ...Новое время сказалось во всем — в правительстве, в литературе, в обществе, в народе. Много было неловкого, неискреннего, смутного, но все чувствовали, что мы тронулись, что пошли и идем» 3. В обстановке общественного подъема вышел в свет в 1859 году роман Гончарова «Обломов», который современники оценили как «произведение русской жизни, знамение времени» 4.
Воодушевленный успехом «Обломова», Гончаров возвращается замыслу другого своего романа. Но время уже внесло в этот замысел существенные коррективы.
В конце 1850-х годов вокруг кардинальных проблем художественного творчества, сущности, целей и задач искусства, его поли в общественной жизни и историческом процессе развертывается острая литературная борьба, тесно связанная с борьбой политической. По-своему в нее включается и Гончаров. Типичный
1 А.И. Герцен. Собр. соч. в 30-ти томах, т. XX, кн. I. М, 1960. с. 414 (пер. с франц.)
2 Т ам ж е, т. VI, с.7.
3 Там же, т. XVIII, с. 239
4 Н А. Добролюбов, Собр. соч. в 9-ти томах, т IV. М.-Л.; 1962, с. 314.
468
для литературы того времени конфликт личности и среды писатель намеревается решить в особом аспекте: взаимоотношение художника и общества. Его осмысление Гончаров начинает, выдвигая на первый план проблему формирования психологии художника «с преобладанием над всеми органическими силами человеческой природы силы творческой фантазии» (с. 444 наст, тома). Так в центре романа на некоторое время оказывается художник Райский, и будущий роман получает условное название «Художник». Но очень быстро и эта тема отодвигается на второй план. «Не то теперь требуется,—замечает Гончаров в письме д ф. Писемскому от 28 августа (9 сентября) 1859 года,— это я понимаю и умолкаю» (VIII, 326).
В условиях революционной ситуации 1859—1801 годов происходило окончательное размежевание сил, участвовавших в общественном движении. Революционная демократия приветствовала народные выступления. Проправительственная печать призывала ко все новым и новым репрессиям. Многие, в их числе и Гончаров, растерялись.
Не найдя ответа на свой отчаянный призыв («Хотелось бы послушать правды, узнать, в чем дело, кто, что, как?»1), не в силах разобраться в происходящем, Гончаров решительно отказывается от творческой деятельности.
К работе над романом он возвращается в 1865—1860- годах. В центре внимания писателя, хотя и ненадолго, оказывается Марк Волохов, как тип нового героя, выдвинутого эпохой. Но на третьей части романа, едва приступив к исследованию отношений Марка и Веры и — главное — к анализу позиции Волохова, Гончаров вновь прерывает свою работу.
Последнюю попытку завершить роман писатель делает весной 1868 года. Роман продолжает носить условное название «Художник», хотя автору давно уже стало ясно, что Райский должен уйти на второй план повествования, а с ним отодвинуться и тема художника. На передний план вышли теперь другие герои, в прежде всего Вера. Уезжая весной 1868 года за границу для завершения своего многолетнего труда, Гончаров решает назвать роман ее именем.
Но в процессе создания заключительных, четвертой и пятой, частей происходит еще один резкий поворот замысла: свои последний роман Гончаров посвящает трагедии поколения, занятого напряженными поисками своего места в обществе и истории и
____________
1 Письмо к А. В. Никитепко от 17 июня 1862 года. «Русская старина», 1914, № 2, с. 432.
469
не нашедшего его. За романом закрепляется символическое название «Обрыв» , после долгих раздумий найденное писателей летом 1868 года. Под этим названием роман был напечатан в первых пяти номерах журнала «Вестник Европы» за 1869 год. Его публикация вызвала бурную и резкую полемику, стала в центре внимания самых различных слоев русской общественности.
В 1869 году в памяти демократических читателей «Обрыва» свежи были и народные возмущения периода проведения крестьянской реформы, и подавленное царизмом польское восстание и гражданская казнь Чернышевского, и выстрел Каракозова, и последовавшая за этим жестокая правительственная реакция, и запрещение «Современника» и «Русского слова», и многие другие не менее трагические события уходящего десятилетия. Они вправе были ожидать от автора «Обыкновенной истории» и «Обломова» ответа на насущные потребности времени. Убедившись в несостоятельности этого ответа, читатель-демократ, демонстративно не замечая не только выдающихся достижений зрелого мастерства Гончарова, но и справедливого, смелого решения важных этических вопросов, осудил писателя и в посвященных «Обрыву» статьях с выразительными названиями «Талантливая бесталанность»1, «Старая правда»2, «Псевдоновая героиня»3 подверг его позицию резкой критике. «Бросать камень в людей за то только, что они ищут, за то, что они хотят стать на дороге познания, за то, что они учатся,— писал М. Е. Салтыков-Щедрин в статье «Уличная философия»,— и бросать этот камень, не дав себе даже предварительного отчета, в чем заключается сущность стремлений этих людей,— вот подвиг, которого неловкость и несвоевременность, по нашему мнению, не может подлежать спору. К сожалению, такого рода неловкий и несвоевременный подвиг совершил г. Гончаров своим романом «Обрыв»
Статья Салтыкова-Щедрина была, как это специально оговаривалось автором, посвящена не всему роману, а лишь 6-й главе пятой части, в которой излагалось общественное и философское кредо Волохова. В тенденциозном изображении этого героя критик увидел непростительную ошибку, явившуюся, по его словам, следствием «добросовестного заблуждения».
___________________
1 Н. В. Ш е л г у н о в.—«Дело», 1869, № 8.
2 А. М. Скабичевский. — «Отечественные записки», 1869,№ 11.
3 М. К. Ц е б р и к о в а. — «Отечественные записки», 1870, № 10.
4 М. Е. Салтыков-Щедрин. Собр. соч. в 20-ти томах т. IX. М„ 4970, с. 95. Впервые напечатана в «Отечественных записках», 1869, № 6 (без подписи),
470
По свидетельству Гончарова (рукопись ранней редакции романа не сохранилась), «в первоначальном плане... на месте Волохова... предполагалась другая личность - также сильная почти дерзкая волей, но ужившаяся, по своим новым и либеральны! идеям в службе и в петербургском обществе, и посланная, а жительство в провинцию, но более сдержанная и воспитанная нежели Волохов» (с. 463 наст. тома). На эту предварительную схему резко повлияло общественное движение 1860-х годов, характерные черты которого были подмечены Тургеневым еще в 1862 году и воплощены им в образе «нигилиста» Базарова.
«Нигилисты — писал Герцен в статье 1868 года с характерным названием «Еще раз Базаров»,— ...это логика без структуры (то есть без ограничений. — Л. Г.), это наука без догматов, это безусловная покорность опыту и безропотное принятие всех последствий, какие бы они ни были, если они вытекают из наблюдения, требуются разумом...»1. Заключенная в этих словах революционная программа противостояла тому «уличному» пониманию нигилизма, против которого с максимальной резкостью, возможной в подцензурной печати, выступал Салтыков-Щедрин и которому отдал дань Гончаров в своем «Обрыве».
Но к такому решению темы нигилизма Гончаров пришел далеко не сразу, и не все в трактовке Марка Волохова первоначально, да и при завершении романа подчинялось «уличной философии». На первых порах создания «Обрыва» отношение автора к герою определялось, по-видимому, тем же интересом, который захватил Райского после его первой встречи с Волоховым: [«...разгадать это новое и странное лицо: узнать, какие причины могли его вывести из общественных рядов, сделать каким-то отверженцем общества, тогда как наружность его, немногие слова, вырвавшиеся у него, манеры <...> все заставляло подозревать какие-то противуречия общему мнению»].
Вдумчивый наблюдатель современной жизни, Гончаров был лично знаком с разными типами «нигилистов» – и теми, кого можно было бы охарактеризовать словами Тургенева о Базарове, «...если он называется нигилистом, то надо читать: революционером» 2, и с так называемыми «бытовыми» нигилистами, вроде его племянника Александра Николаевича Гончарова. Контролю Гончарова, как члена Совета Главного управления по делам печати, подлежал целый ряд органов периодической печати, в том числе
1 А. И. Герцен. Собр. соч., т. XX, кн. 1, с. 349.
2 И. С. Тургенев. Письмо К.К. Случевскому от 14(26) апреля 1862 года .- Полн. собр соч. и т. IV. М. - Л, Изд-во АН СССР, 1962, с. 380.
471
«Современник» и «Русское слово». Ему, таким образом, лучше чем кому бы то ни было другому, были известны программный выступления Чернышевского, Писарева, Салтыкова-Щедрина, Антоновича, многие из которых не доходили до читателя вследствие цензурных запретов. Наконец, на его глазах в 1866 году произошла типичная для того времени трагедия. Из высокоинтеллигентной семьи его старых друзей ушла к «нигилисту» Любимову, бросив мужа и детей, Екатерина Павловна Майкова1. Это глубоко потрясло писателя и послужило еще одним поводом для обращения к анализу социального и нравственного содержания нигилизма. Однако по мере работы Гончарова над романом анализ становился все более тенденциозным.
Завершая «Обрыв», писатель вступил в прямую полемику с чуждой ему во многом революционно-демократической литературой 1860-х годов, прежде всего по проблемам этическим. В первую очередь это отразилось на трактовке образа Марка Волохова.
Последовательно и настойчиво автор приступил к компрометации этого героя, не чуждаясь преувеличений, не брезгуя пародией. В результате из окончательного текста романа был исключен целый ряд детально разработанных эпизодов, объяснявших читателю становление бунтарского характера Волохова, причем именно тех, в которых проявилось широкое знакомство писателя с реальными чертами современного героя, отразились результаты пристального изучения особенностей общественного развития.
За пределами печатного текста романа остался рассказ Марка о его раннем детстве, полном, в силу случайных обстоятельств, простора и воли. О сумятице впечатлений, которую некому было прояснить, о необычайной пытливости, никем не направленной в нужное русло. Об учебе в университете, когда юношеское стремление Марка к справедливости, было потрясено тем, что на лекциях профессора «так гладко говорят о правах, о наказаниях за нарушения их, оглянешься — в жизни все видишь одни нарушения, а наказывают больше за отыскивание, а не за нарушения прав!». Не вошел в окончательный текст романа и другой важный эпизод — письмо Леонтия Козлова Райскому с воспоминаниями об университетской жизни, рисующими Марка Волохова как противника всяческого лицемерия, эксцентрические поступки которого определяются зарождающимся социальным протестом.
Коренное же отличие черновой рукописи романа от его окончательной редакции состоит в том, что первоначальный текст
1 См. о ней в кн.: О.М. Чемена. Создание двух романов. Гончаров и шестидесятница Е.П. Майкова. М., «Наука», 1966.
4472
позволяет составить более ясное представление о политической программе Марка Волохова, уже не юноши, а зрелого человеку программе, определенным образом связанной с общественным движением 1860-х годов, основную силу которого составляли разночинцы. В рукописи романа эта связь подчеркнута уже в первом разговоре Волохова с Верой, В ответ на иронический вопрос Веры: «Так вы — «новая, грядущая сила»?» (с. 169 наст, тома) Марк уверенно говорит: «Да, мы... — И много вас таких? — Легион. — С семинаристами? — Нет, с ними тьмы тем».
Прямые намеки на связь воззрений Волохова с идеологией шестидесятников, в частности теорией «разумного эгоизма», содержатся в также не вошедшем в окончательный текст романа эпизоде из 1-й главы четвертой части, где Марк замечает Вере: «...я долгов не признаю, точно так же, как и жертв. Да их и нет, по правде сказать... Если кто приносит жертву, так значит — она нравится ему самому — и он не даром приносит ее...»
В отличие от печатного текста романа, в черновой рукописи «Обрыва» более детально были разработаны эпизоды напряженных споров Веры и Марка, основное содержание которых можно определить словами Веры о «вечной войне» героя «против гнгзда, то есть против семейства». В полемическом задоре автор «Обрыва» приписывал шестидесятникам совершенно несвойственный им цинизм в решении «женского» вопроса. Так, возражая Вере, Волохов иронически отзывается о «содом мечтателе» Райском, думающем, что «женщины созданы для какой-то высшей цели, а не для... деторождения» (ср. с. 255 наст. тома).
В заключительных частях романа, последовательно приближая Марка к типу «нигилиста», Гончаров делает его естественником и по образованию, и по интересам. Согласно первоначальному замыслу, Волохов был гуманитарием, тонко воспринимающим и толкующим античную литературу. Круг чтения «позднего» Марка также определяется веяниями времени. Не без иронии предлагает он Вере приносить на свидания с ней Кантову «Критику чистого разума», а в своей пропаганде среди гимназистов использует книгу Штрауса «Жизнь Иисуса», оказавшую значительное влияние на развитие атеистической мысли, так же как и, по словам Райского, «запрещенные книги Фейербаха и (...) химию».
В таком изменении книжных интересов Волохова была своя объективная правда. Но еще больше было здесь элементов «уличной философии»: по страницам «антинигилистической литературы» 1860-х годов кочевали потрошители лягушек и отрицатели
473
эстетики, выдаваемые авторами за типичных представителей демократического движения.
Однако, несмотря на все предубеждение и тенденциозность в изображении Марка Волохова, несмотря на то раздражение, которое испытывал Гончаров при мысли о претензиях Волоховых на «особую роль в общественном движении», он несомненно осознавал их силу и понимал справедливость их оценок многих явлений. Так, не вошедший в окончательный текст «Обрыва» спор Райского с Волоховым о положении крестьянства объективно свидетельствует о сословной узости и ограниченности позиции Райского и, напротив, о демократизме и трезвом подходе к этой проблеме Волохова.
В черновой редакции романа автор не только подчеркнул убежденность Марка в правоте своих идей, но и заметил, что герои его не был «разбойником (...) и по природе, и по убеждениям» (ср. с. 198 наст. тома). В своей полемике с Верой Волохов неоднократно намекал на то, что будущее его слишком неясно, чтобы он мог позволить себе связывать себя какими-нибудь обещаниями: «[своей будущностью я тебя не соблазняю — у меня нет никакой, то есть определенной. Ни угла, ни очага, ни имущества — я пожинаю, где не сеял и сею не с тем, чтоб пожинать. Я не знаю, где буду жить, но знаю, что нигде не пущу корней.— А ты мечтаешь о гнезде]». В этих его словах звучит уже не та вульгарная проповедь «любви на срок», которая так противоречила убеждениям Гончарова, а трезвая оценка своих возможностей, определяемая сознанием общественного долга.
He следует, однако, забывать о том, что большая часть такого рода рассуждений героя, так же как и многие верные исторической правде детали его характеристики, остались за пределами окончательного текста романа или были поставлены под сомнение самим автором.
В романе, в частности, несколько раз говорится о принадлежности Марка Волохова к некоей «партии действия». Но даже современники писателя не обратили внимания на то, что «партия действия»— это название революционной организации, созданной в середине 1850-х годов одним из вождей итальянского национально-освободительного движения Джузеппе Мадзини (в черновой рукописи романа Волохов прямо сопоставлялся с Мадзини). Пересматривая свою оценку Волохова, в окончательной редакции Гончаров настойчиво подчеркивает, что представителем «партии действия» он склонен считать не Волохова, а Тушина. Устами Райского он утверждает: «...Тушины — наша истинная «партия действия», наше прочное «будущее»...» (с. 387 наст. тома). В позд-
474
них литературно-критических статьях, говоря об «Обрыве» писатель называет представителем «партии действия» уже одного Тушина (VIII, 101). Таким образом, в романе это понятие полностью лишается того конкретно-исторического содержания, на которое имелось прямое указание в тексте рукописи, а важная деталь, позволяющая уяснить, насколько серьезно воспринимал Гончаров значение Волоховых в общественном движении тех лет, из окончательной редакций романа устраняется вовсе.
Тип «нового человека» во многих его проявлениях оказался в рукописи «Обрыва» более верным исторической правде, нежели в печатном тексте. И в рукописи, конечно, герой не был показав в действии, но его характер и взгляды полнее, разностороннее и достовернее вырисовывались в спорах с любимой женщиной, с идейными противниками, с либералами типа Райского. Читателю давалось право сделать свои выводы из этих споров, ему не навязывалось, как сделано в 6-й главе пятой части, авторское мнение, изложенное, по словам М. Е. Салтыкова-Щедрина, в виде «бесконечно длинной обвинительной речи»1.
***
Завершая летом и осенью 1868 года, свой роман Гончаров был поглощен уже иными проблемами, прямо не связанными, как ему казалось, с трактовкой Волохова, и сам этот герой на последней стадии работы над «Обрывом» был писателю достаточно безразличным. «Урок» обществу, который романист хотел дать, изображая «крайности» молодого поколения, казался ему теперь куда менее значительным и актуальным, чем эти новые проблемы. В этот период автор «Обрыва» был искренне убежден в том, что главное в его романе – отнюдь не изображение Волохова, а воссоздание на его страницах процесса «разнообразного проявления страсти, то есть любви», процесса, который, по его убеждению, «имеет громадное влияние на судьбу — и людей и людских дел» (с. 453 паст. тома>. Это означало новое обращение писателя к женским образам романа и тем самым – к судьбе русской женщины вообще.
Еще в первом гончаровском романе – «Обыкновенная история» – обнаружилось, какое огромное значение придавая автор женской интуиции, особенностям женского мировосприятия, считая его высоким эталоном в оценке не только людей, но и нравственных проблем века. Та же тема прозвучала в «Обломове».
1 М. Е. Салтыков-Щедрин. Собр. соч. в 20-ти томах, IX. М., 1970, с. 80.
475
Но наиболее полное и неожиданное решение получила она в последнем гончаровском романе, в котором право суда над временем над героями, воплощающими в себе его достоинства и пороки, предоставлено автором: Вере и Татьяне Марковне Бережковой. Резкое своеобразие ситуации «Обрыва» состоит в том, что этот суд вершат не безупречно чистые героини, какой была Ольга Ильинская или, например, «тургеневские девушки», а оступившиеся, «павшие», как тогда выражались, женщины.
Прозвучавший в романе «Обрыв» авторский протест против самого понятия «падение» женщины, против несправедливости и жестокости, обрушиваемых на женщину «за всякое падение, какими бы обстоятельствами оно ни сопровождалось» - (с. 461 наст, тома), был услышан лишь немногими современниками писателя, и то со значительным опозданием.
Лишь в 1887 году известный педагог и критик тех лет В. П. Острогорский справедливо и по достоинству оценил высокий этический пафос гончаровского романа: «Литература наша в шестидесятых годах над увлечениями молодежи глумилась; объясняли «скачки в обрыв» женщины влиянием нигилистических развивателей, вредных книжек и даже самым образованием; Гончаров изобразил тоже один из таких скачков, но беспристрастно и высокохудожественно, и не только изобразил, но и объяснил его причины, лежащие гораздо глубже, в целом строе предшествовавшей жизни; в этом отличие Гончарова от романистов тенденциозных и огромная заслуга перед литературой и обществом»1.
Такая постановка проблемы была для Гончарова принципиально важной. В 1879 году, возражая своим критикам, он писал: «Зачем вводить это в роман?»— говорили между прочим». «Зачем писать роман? — отвечу я,— если он не должен отражать жизни!» (VIII, 96).
Уникальная для творчества Гончарова напряженность конфликтных ситуаций, резко разрешающихся лишь в заключительных главах «Обрыва», определяется не только остротой затронутых им общественных вопросов, но и своеобразием характеров главных героев романа. Еще в 1860 году необычность трактовки Веры отметил друг Гончарова А.В. Никитеико. «Мне показалось,— заметил он в дневнике,— что характер этот создан на воздухе, где-то в другой атмосфере, и принесен на свет сюда к нам,
_____________
1 Острогорский Виктор. Этюды о русских женщинах (Женщины в романах И. А. Гончарова).— «Женское образование», 1887, № 4, с. 233
а не выдвинут здесь же, из нашей почвы, на которой мы живем и движемся. Между тем на него потрачено много изящного. Он блестящ и ярок»1.
Речь шла, по-видимому, о 16-й главе второй части, где начинал «развертываться» характер Веры, точно определенный Райским: «холодна и... свободна» (т. V наст, изд., с. 290). Гордый, непреодолимый порыв к свободе и правде, страстная и своевольная натура, живущая по своим законам добра и справедливости,— такою была задумана Вера в ранних творческих планах романа. Тогда, в конце 1850-х — начале 1860-х годов, она действительно могла, показаться принесенной из другой «атмосферы». Насколько же современной и живой -оказалась бы она в литературе кануна 1870-х, рядом с Настасьей Филипповной и Аглаей Епанчиной Достоевского, а позднее — Анной Карениной Толстого!
Эта близость, недовоплощеиная и скорее угадываемая в печатном тексте «Обрыва», отчетливо прослеживается в его черновой рукописи. Так, во «взаимной исповеди» Веры и бабушки, трижды перерабатывавшейся писателем, но не вошедшей в печатный текст романа, властно звучит близкая Достоевскому тема искупления «греха» страданием, настойчиво подчеркивается, что высший суд над людскими поступками исходит не от людей. Бог выступает здесь как олицетворение высшей, идеально нравственной силы, противопоставленной далекому от всякой нравственности миру Тычковых и Крицких. Так сливаются воедино в гончаровском романе проблемы этические с проблемами социальными, так сближается нравственное кредо Гончарова с важной для Толстого мыслью, запечатлевшейся в знаменитом эпиграфе к роману «Анна Каренина»: «Мне отмщение, и аз воздам».
Свобода выбора в любви как высшее проявление нравственной свободы личности, противопоставившей свое чувство принципам сословного брака (Татьяна Марковна Бережкова) или общепринятым нормам морали (Вера), освобождает героинь Гончарова от ответственности перед людьми, но не ответственности перед собой. Отсюда (в черновой редакции романа), с одной стороны,— гордые, афористически звучащие слова бабушки: «Где люди засудили бы, там бог освобождает», а с другой — ее же слова, обращенные к Вере: «Пусть я, старуха, отжила и по глупости верю в старое, по-старому воспитана.— А ты родилась и училась [в новых понятиях, отчего же ты убиваешься как преступница? Прыгай, скачи и веселись: ведь ты любишь... тебя
________________
1 А. В. Никитенко . Дневник в 3-х томах, т. II. М., 1955, с. 151.
471
любят <…> Ты свободна – бояться тебе нечего – бабушка тебя не стесняла и будет любить, что бы ты ни сделала: ты это знаешь…] А отчего ты потеряла покой, пожелтела, состарелась в неделю?.. Отчего не поешь, не веселишься, не идешь опять туда где любовь: <…>
..Потому что совесть не чиста, потому что оступилась».
Так снимается внешнее противоречие между переоценкой «падения», осуществленной Гончаровым в его последнем романе и тезисом о нравственной ответственности каждого за «проступок», лежащим в основе этической позиции автора «Обрыва». Вооружаясь, по его словам, «против тяжкой ответственности, которой слепо и без разбора подвергают женщин» (с. 462 наст, тома), обрекая их на безнадежность и отчаяние, писатель отнюдь не избавляет своих героинь (да и героев — вспомним несложившуюся жизнь Ватутина и покаянные монологи Волохова) от суда собственной совести.
Сцена «взаимных признаний» Веры и бабушки, исполненная высокого трагедийного звучания (Тургенев, познакомившись с ней еще в середине 1850-х годов, заметил, что она годится «хоть бы в роман Гёте»1), по существу является бунтом русской женщины, отстаивающей право на счастье. Его историческая и нравственная обусловленность представлялись Гончарову очевидными. Именно поэтому свой последний роман писатель долгое время намеревался посвятить «русским женщинам», выражая тем самым, как признавался он в одном из писем, «уверенность в их достоинстве... да веру в добро вообще»2.