- •1. Раннее детство
- •2. Ранние впечатления
- •3. Дом арбузова
- •4. Семья и родные
- •5. Учение и школа
- •6. Дома, в церкви, на улице, на дворе и на задворках
- •7. Дача в пушкине
- •1. Мои учителя
- •2. Мой "классицизм"
- •3. Наш гимназический кружок
- •4. Из москвы в кострому
- •5. Война. Кавказ
- •1. Первые два года
- •2. Семейные дела. "кондиции" и моя "философия"
- •3. Мои учителя истории
- •4. Политика общая и университетская
- •5. Ближайшие последствия моей "политики"
- •6. Путешествие по италии
- •7. Последний год в университете
- •1. Настроение
- •2. Учительство
- •3. Магистерский экзамен
- •4. Женитьба
- •5. Новые знакомства и связи
- •6. Университетские лекции
- •7. Моя диссертация
- •8. Петербург и заграница
- •9. Семейные дела. "русская мысль"
- •10. Просветительная деятельность.
- •11. Политика и изгнание из москвы
- •1. Рязанская ссылка (1895--1897)
- •2. Болгария и македония (1897--1899)
- •3. Петербургское интермеццо
- •4. Преступление и наказание
- •5. В новой ссылке
- •6. Вторая отсидка и освобождение
- •7. Первая поездка в америку (1903)
- •8. Зимовка в англии
- •9. Аббация и смерть плеве (1904)
- •10. Поездка по западным балканам
- •11. Мои первые политические шаги.
- •12. Между царем и революцией.
- •13. Вторая поездка в америку (1904--1905)
- •1. Возвращение домой
- •2. Что я нашел в россии
- •3. Мои первые шаги с примирительной миссией
- •4. От слов к делу
- •5. Булыгинская дума и тюрьма
- •6. От булыгина до витте
- •7. Витте и кадеты
- •8. Кадеты и левые
- •9. Наша сомнительная победа
- •10. Конфликты между депутатами в думе
- •11. Конфликт между министрами вне думы
- •12. Развязка двух конфликтов
- •13. Роспуск и выборгский манифест
- •14. Потухание революции (1906--1907)
- •15. Кадеты во второй думе
- •1. Физиономия третьей государственной думы
- •2. Кадеты в третьей думе
- •3. Три заграничные поездки
- •4. "Неославизм" и пацифизм
- •5. Моя деятельность в третьей думе
- •6. Разложение думского большинства
- •7. Der mohr kann gehen
- •8. "Национальная" политика сазонова и балканы
- •9. Мои последние поездки на балканы
- •10. Потеря русского влияния на балканах
- •1. Положение историка-мемуариста
- •2. От третьей думы к четвертой
- •3. Война
- •4. Как принята была война в россии?
- •5. "Священное единение"
- •6. Прогрессивный блок
- •7. Наступление и борьба с "блоком"
- •8. Думская делегация у союзников
- •9. "Диктатура" штюрмера
- •10. Перед развязкой
- •11. Самоликвидация старой власти
- •12. Создание новой власти
- •1. Вступительные замечания
- •2. Состав и первоначальная деятельность
- •3. Мои победы -- и мое поражение
- •4. От единства власти к коалиции
- •5. Съезд советов и социалистическое правительство
1. Настроение
От годов учения входил в действительную жизнь. С каким настроением? Пусть свидетельствует об этом "Гимн Жизни", переведенный мной в те времена, довольно неуклюже, из Лонгфелло. Я прибавил его к старому лозунгу из Шиллера: "Стремись к целому, живи в целом, усваивай себе целое". Вот запомнившиеся строфы из этого "Гимна":
Не тверди в унылом тоне:
"Жизнь есть только сон пустой";
Умерла душа, коль снится
Ей не то, что пред тобой.
* * *
Жизнь реальна, жизнь серьезна,
И не гроб ее конец.
"Тлен ты был -- и тленом станешь"
Не про дух сказал певец.
* * *
Не печаль, не наслажденье
Нам даны как цель пути,
И текущее мгновенье
Нас должно вперед вести.
* * *
Жизнь великих нам покажет,
Как возвысить жизни тон
И, покинув мир, оставить
Долгий след в песке времен.
После тяжких испытаний жизни это может показаться пресной моралью. Но мне было 23 года. В прошлом у меня не было неудач и тяжелых потерь. Напротив, все мне благоприятствовало. Меня отличали и в гимназии и в университете. Передо мной открывалась безоблачная будущность; я не встретил препятствий на том пути, который сам себе наметил. Я не был высокого мнения о себе и поставил перед собой осуществимые цели. Мои сердечные волнения остались позади и мало-помалу перестали меня тревожить. Из биографий "великих людей" меня больше всего привлекала автобиография Стюарта Милля. Но она лишь указывала направление, не предрешая высшей точки, о которой я и не думал.
Tu ne quaesieris, scire nefas, quem mihi,
quem tibi finem Di dederint...
{"Ты не гадай -- знать грешно, что за конец боги дадут мне и тебе".}
2. Учительство
Оставление при университете налагало обязанность подвергнуться магистерскому экзамену, открывавшему путь к профессуре. Но оно давало и новые возможности для устройства жизни: в том числе и преподавательскую деятельность. Преподавание было живое дело, и оно меня очень заинтересовало. Конечно, педагогика была специальной профессией, и я к ней не готовился. Вероятно, с точки зрения профессионалов, я и был плохим педагогом. Но "своим умом" я дошел до известной системы и видел ее результаты. Они были удовлетворительны и вдобавок создали мне многих друзей, в том числе и личных, из состава моих учеников и учениц.
Мне посчастливилось сразу, со студенческой скамьи, получить несколько преподавательских мест. Я получил класс истории в 4-й женской гимназии -- и сохранял его в течение 11 лет, отделявших окончание университета от высылки из Москвы (1883--1894). Затем я взял уроки истории в Земледельческом училище на Смоленском бульваре. Наконец, временно мне передали уроки по истории литературы в одной частной женской школе, в которой взрослые ученицы взбунтовались против своего преподавателя и не хотели у него учиться. Кроме одной, самой непослушной, я с ними все-таки поладил.
Работы со всем этим было много, так как я решил попутно пополнить свой собственные пробелы и выработать общие курсы. Вероятно, этим и объяснялась и известная живость и интерес, внесенные в преподавание. Я сразу упразднил "зубрежку" по учебнику и свел половину урока к собственному рассказу. Меня упрекали, что это сводит уроки к преподаванию нескольким лучшим ученикам и ученицам, которые за мною записывали, и оставляет класс незанятым. Этот упрек был несправедлив. Мое основное правило было -- заставить работать вместе со мной весь класс. Учебник оставался обязательным минимумом; но из своих рассказов я выводил схемы, знание которых, конечно с пониманием их смысла, становилось настолько же обязательным, сколько неизбежным. Я требовал не только знания очередной части учебника, но спрашивал каждый урок весь класс по всему пройденному курсу. Поневоле основные черты запоминались от частого повторения, и мой класс всегда был готов к экзамену. Вначале это казалось трудным, но вскоре класс начинал понимать удобства этого приема и охотно участвовал в общей работе усвоения минимума необходимого материала -- с моими схематическими толкованиями. Я при этом обращал главное внимание не столько на биографии лиц, сколько на схемы исторических процессов. Тот же прием я применял и в Земледельческой школе, и ревизор, приехавший как-то невзначай для проверки хода преподавания, зайдя ко мне на случайный урок, благодарил меня, хотя и заметил, что ученики знают историю гораздо лучше, чем полагается для специального назначения школы.
Моим старшим товарищем по преподаванию в женской гимназии был милейший и оригинальнейший Степан Федорович Фортунатов, брат лингвиста. Долго спустя нельзя было упомянуть его имени, чтобы лицо собеседницы (или собеседника) не расплылось в самую счастливую улыбку -- с примесью некоторого элемента шутки. Дело в том, что Степан Федорович, старый холостяк, совершенно пренебрегал своей внешностью. Старый, заношенный костюм был невероятно грязен, от бороды пахло на далекое расстояние, и ученицы ходили в грязные дни в переднюю на "поклонение калошам святого Степы", когда около этого допотопного предмета разливались целые озера грязной воды. Но в преподавании Степан Федорович был неподражаем. Жестикулируя, потирая руки и разливаясь смехом, он увлекательно излагал свои любимые отделы истории -- преимущественно истории революций, а также историю Соединенных Штатов Америки; он славился тем, что мог перечислить подряд всех президентов, с годами их управления. Для меня он был интересен также тем, что представлял либеральную традицию, начало которой было положено покойным уже тогда талантливым преподавателем истории литературы Шаховым. Так называемый "шаховский кружок" -- существовавший до меня -- оказывал свое влияние даже на такого недоступного человека, как В. О. Ключевский. Я, естественно, находил свое место в том же течении, хотя и не мог воспринять его во всей той непосредственности и целости, какую оно представляло в момент своего возникновения. Я был уже запоздалым, так сказать, попорченным "семидесятником" и вносил в эту строгую политическую догму свое стремление к "целому", подкрепленное дисциплиной исторической науки. К тому же и моя философская схема исторического процесса (corsi e ricorsi) {Вечный круговорот в истории человеческих обществ.} не умещалась в рамки чистой либеральной догмы. Естественно, что и в своем преподавании я несколько уравновешивал картины "революции" картинами языческого Возрождения и евангелической Реформы XVI столетия. Должен все-таки признаться, что картины Великой французской революции интересовали больше и запоминались крепче, нежели эти эпизоды более отдаленного прошлого. Со Степаном Федоровичем я никоим образом соперничать не мог -- уже потому, что на экзамене из истории Соединенных Штатов я у него, наверное бы, позорно провалился.
Своих строптивых учениц, дочерей богатых купеческих семейств в Москве, я утихомирил, рассказав им подробно биографию Пушкина, с прочтением в классе соответственных стихотворений. Дело не обошлось без трудностей: раз, по недосмотру, я дал прочесть лучшей ученице одно из лицейских стихотворений с весьма опасными местами. Она прочла его, не сморгнув глазом, а другие не подали вида, что что-то вышло неладно. Дело обошлось без последствий.