Глава 10

Осень 1925 года. Кульминация «века джаза». Пегги попыталась отразить его дух в своем рассказе «Супружеские обязанности», описывая девушек, танцующих чарльстон: их «короткие юбки колыхались в ритме танца по­верх шифоновых чулок и изысканных туфелек. Движением головы они откидывали назад свои завитые, коротко подстриженные волосы, и вся кокетливость и радость игривой — но не страст­ной — юности светилась в их искрящихся весе­лых глазах».

Замужество не помешало Пегги остаться «женщиной свободной морали» в Атланте. Она как-то сказала Фрэнсис, что является единствен­ным счастливым семейным членом из их ком­пании и что она единственная из знакомых ей замужних женщин, которая не боится позволить своему мужу знать, что он — «единственный».

Приятным результатом подобной откровенно­сти, считала Пегги, было то, что она могла встречаться со всеми своими экс-возлюбленными, с которыми ей хотелось, а также «приглашать полный дом молодых людей на чай — и все это без последующих сцен ревности со стороны че­ловека, с которым я живу».

На День благодарения Пегги решила приго­товить индейку и пригласить в гости родственни­ков, а поскольку ее квартира была явно тесна, то она собиралась устроить прием в доме отца на Персиковой улице.

Стефенс в это время ухаживал за Кэрри Лу Рейнолдс, молодой леди из Огасты, которую Пегги в кругу близких друзей называла «болот­ной мальвой» — за ее полноту и белую от пудры кожу. Приглашены были и бабушка Стефенс с тетей Элин, а также другие члены обоих кла­нов — Фитцджеральдов и Митчеллов. Прием давал возможность и помириться с родственника­ми, и продемонстрировать свои способности хо­зяйки дома.

Но за четыре дня до праздника Энгус Пер-кенсон вызывает Пегги к себе в кабинет и просит ее подготовить статью из двух частей, для напи­сания которой потребуется проделать «чертовски много исследовательской работы за чертовски малый срок».

Дело в том, что пятеро генералов Конфеде­рации, которые представляли Джорджию и дол­жны были быть изображены в гранитном мемо­риале на горе Стоун-Маунтин, были, наконец, выбраны, и работа над памятником должна была начаться весной.

Вот почему главному редактору потребова­лась статья примерно на три тысячи слов о жизни и достижениях как в мирное, так и в военное время генералов Гордона, Янга (которая должна была появиться в ближайшее воскре­сенье), Кобба, Беннинга и Райта (в следующее). Сможет ли Пегги сделать это? Разумеется, согла­силась она.

Приглашения гостям на День благодарения были уже разосланы, и Пегги в отчаянии кину­лась к Бесси, которая дала ей слово, что при­смотрит за тем, чтобы индейка на праздничном столе непременно появилась. И Пегги, не разду­мывая больше, направилась в библиотеку Карне-ги, с тем чтобы выполнить самое важное задание за все время ее репортерской работы.

Окончательный выбор пятерых генералов был сделан утром, и потому в «Джорнэл» должны были поспешить, чтобы успеть опубликовать статью на эту тему раньше, чем конкуренты из «Джорджиан». А уж в том, что о Гражданской войне она сможет написать лучше, чем кто-ли­бо,— в этом она не сомневалась. Возможно да­же, что она испытывала потребность проверить свою способность быть точной и достоверной, когда дело касается истории ее родного штата. Особенно после того разочарования и озлоблен­ности, которые вызвала в ней критика ее статьи о женщинах Джорджии.

В среду она просидела в библиотеке до за­крытия и ушла, прихватив с собой охапку спра­вочной литературы, над которой до поздней ночи корпела дома.

Утром в День благодарения она сделала пер­вый набросок статьи, после чего сорвалась с места и помчалась в дом на Персиковой улице, чтобы помочь Бесси добавить последние штрихи в сервировке стола.

В субботу Перкенсон получил окончательный вариант статьи с небольшими поправками Джона и, прочитав, сказал Медоре, что это — лучшее из того, что когда-либо написала Пегги Митчелл. Историческая достоверность и глубокое уважение к героям и плюс к этому простая и ясная манера изложения — все это и было причиной того, что статья, опубликованная на следующий день, была восторженно принята читателями.

Обсудив этот успех с Медорой, Перкенсон вновь пригласил Пегги к себе и сообщил ей, что решил продолжить серию еще на три недели, это означало, что Пегги может посвятить по статье размером три тысячи слов каждому из троих оставшихся генералов. И Пегги вновь отправи­лась в библиотеку Карнеги, чтобы с еще боль­шим усердием продолжить работу.

Статья «Когда генерал Кобб написал Кодекс Джорджии» появилась в декабре. В ней Пегги сама достаточно красочно описала, как Кобб сво­им красноречием способствовал выходу Джорд­жии из союза Штатов и присоединению ее к Конфедерации, и о его гибели в битве при Фре-дериксбурге, в которой погибли и тысячи других людей.

«Бригада генерала расположилась за камен­ной оградой у старой дороги и была объектом следовавших одна за другой атак федеральных войск. Вдалеке отсюда, через поле битвы, нахо­дилась усадьба Старый Холм, родной дом матери генерала Кобба. Из этого дома она выходила замуж, а теперь в саду старого имения стояли батареи северян — батареи, засыпавшие снаря­дами сына Сары Робине Кобб.

Во время одной из передышек в бою генерал спешился и направился вниз по дороге, позади стены, на своем пути ободряя и поддерживая людей, давая распоряжения о вывозе раненых и выясняя, с печалью в сердце, сколько солдат погибло, когда пуля неожиданно попала в него. Она разорвала шейную артерию, и генерал был жив еще мгновение, прежде чем умереть на поле боя под грохот ружей».

Читательские отклики на статью были столь восторженными, что Перкенсон позволил Пегги довести объем следующей статьи под названием «Генерал Райт — герой Джорджии при Геттис­берге» до 4,5 тысячи слов, что было исключи­тельной редкостью для воскресного журнала. И читатели, не без основания волнуясь, могли про­честь, как «генерал Райт шел в атаку по сколь­зкому от крови откосу, во главе своих кричащих солдат. С саблей в руке он продолжал наступле­ние под градом пуль и снарядов, среди порохового дыма и пушечных залпов, способных запу­гать любого, менее бесстрашного, человека, чем он. Но страх, казалось, был ему неведом, потому что, подозвав к себе ближе знаменосца, он, раз­махивая саблей, закричал: «Вперед! За мной! Вы хотите жить вечно?»

Иногда он поворачивался спиной к врагу, обращаясь к своим солдатам, карабкающимся по склону и отстающим, призывая следовать за ним; знаменосец был убит, а знамя подхвачено рука­ми добровольцев, прежде чем оно упало на зем­лю. И они достигли вершины холма, прыгая на захваченные ружья и крича от радости, видя, как враг теперь отступает вниз по другому склону».

Когда через неделю Пегги вернулась в биб­лиотеку Карнеги, чтобы найти материал для сле­дующей статьи — «Генерал Беннинг, герой Бернсайд-Бридж», она с удивлением обнаружила, что заполнила целую тетрадь посторонними ис­ториями и кусочками исторической информации, которые заинтересовали ее, но в статью явно не подойдут, — это и случаи из битвы при Геттис­берге, и рассказы уцелевших... А когда она пи­сала о генерале Беннинге, то поймала себя на том, что едва ли не больше, чем самим генера­лом, увлечена историей его жены — крошечной женщины, хрупкой и слабой, но обладавшей не­обыкновенной стойкостью и львиным сердцем. Она вела дома те же битвы, что выпали на долю почти всех южанок, но ее ноша была тяжелее, чем у многих.

Оставшись совершенно одна на большой плантации, эта маленькая женщина, мать десяте­рых детей, действовала как храбрый солдат дома, в то время когда ее муж находился на полях сражений в Виргинии. Она следила за тем, чтобы урожай был собран, дети сыты и одеты, а негры присмотрены... В отсутствие мужа она похорони­ла своего престарелого отца, чья кончина была ускорена войной, утешала горевавшую мать, уха­живала за своей невесткой — вдовой своего брата, присматривала за их детьми и ходила за больными и ранеными солдатами Конфедерации.

Но самым тяжелым делом в эти тягостные дни были три ее поездки в Виргинию, с тем чтобы привезти домой своих раненых родных.

Последняя статья была опубликована 20 де­кабря. К Рождеству Пегги сделала два очень важных для себя открытия. Во-первых, только сейчас осознав, как много ей пришлось пройти, чтобы оценить свой брак с Джоном Маршем, она сняла с входной двери их квартиры две карточки и заменила одной, на которой было написано: «Мистер и миссис Джон Марш». А во-вторых, она почувствовала, что стремление написать что-нибудь более капитальное, чем газетная статья, овладело ею.

На Рождество Джон подарил ей две книги — «Бесплодная земля» Элен Глазгоу и «Великий Гэтсби» Ф. Скотта Фитцджеральда. Глазгоу была родом из Ричмонда, штат Виргиния, то есть тоже южанка, и на Пегги произвела большое впечат­ление способность автора так точно воспроизве­сти в книге жизнь среднего и высшего классов Юга. Подобно Фитцджеральду, Элен Глазгоу бы­ла стилистом и относилась к той категории писателей, которыми Пегги восхищалась больше всего, полагая при этом, что ей самой никогда не попасть в их число.

Пегги прочла подаренные книги, и вера в свои силы покинула ее на несколько недель. А тут еще «Высший Свет» отверг ее короткие рас­сказы, и Пегги окончательно пришла к выводу, что Джон ошибся в отношении ее писательских способностей. Но потом ей вдруг пришла в голо­ву мысль о романе, который отражал бы жизнь и нравы «века джаза».

Главную героиню, дочь судьи из Джорджии, она нарекла Пэнси Гамильтон. Молодежь, со­ставлявшая круг общения Пэнси, весьма напоми­нала тех людей, с которыми сама Пегги общалась в яхт-клубе. Роман начинался с описания буйной вечеринки, где контрабандное спиртное лилось рекой; затем следовала дикая гонка на автомоби­лях, в которой разбивается молодой человек — самый необузданный из участников вечеринки. Его подружка Пэнси, пытаясь ему помочь, тайно проникает в аптеку за лекарствами, для того чтобы этого парня не пришлось отправлять в госпиталь, где его сразу же арестовали бы за управление автомобилем в нетрезвом состоянии.

Написав 30 страниц, Пегги не смогла продол­жать — герой был слишком похож на Реда Апшоу. И она решает окончательно оставить «век джаза» в руках блестящего Ф. Скотта Ф итцджерал ьда.

Весной 1926 года образ жизни Пегги был таким же, как у любой занятой работающей женщины. Поскольку Лула приходила убирать квартиру уже после того, как Пегги уходила на работу, на кухне ее всегда ожидала целая кипа записок с инструкциями, пришпиленных к кален­дарю. Но Лула появлялась на час или два, и Пегги приходилось самой делать все покупки в магазинах и готовить обед. И при этом еще по крайней мере дважды в неделю брать работу на дом. Но хуже всего, что задания, которые она получала, начинали наводить на нее скуку, даже несмотря на то, что ее статьи часто печатались на первой странице газеты: например, 10 янва­ря — «Сколько стоит завоевать девушку?», 31 января — «Смелые героини и юбки до колен». Она поделилась своим недовольством с Медорой, и та поручила ей статью «Колдовство над бочон­ком из-под спиртного», для работы над которой Пегги пришлось пойти в Дарктаун — «черное» гетто Атланты.

Это было небезопасно, и подобная мысль возбуждающе действовала на нее. В Дарктауне она беседовала с докторами-колдунами и их жер­твами, которым приходилось платить по 50 дол­ларов за амулеты, якобы позволявшие пить контрабандное виски, не опасаясь внезапно ос­лепнуть, отравиться поташем или сойти с ума от недоброкачественного спиртного.

«Колдуны, — писала Пегги, — не стеснялись извлекать 10-центовики и доллары из своих су­еверных соплеменников и получать выгоду даже от разных волн террора, то и дело накатывав­шихся на Дарктаун». И она продолжала описы­вать обман и преступников простым и ясным языком.

Когда Джон узнал, что Пегги ходила в Дарктаун одна, без сопровождающего, он пришел в бешенство. Встревожена была и служанка Юд­жина Митчелла Бесси, прочитав статью. Ибо, по мнению Бесси, для белой женщины ходить одной по опасному «черному» гетто было ничуть не лучше, чем открыто предлагать себя.

Хотя Пегги и вышла из этого приключения невредимой, но слегка напуганной, Джона все же беспокоила мысль о возможной мести ей со стороны одного из каких-нибудь злобных «чер­ных». Пегги делала эту статью вопреки его же­ланию, и в течение нескольких недель после ее появления Джон встречал жену у редакции и сопровождал домой. И начиная с этого времени, он удвоил усилия, уговаривая ее оставить работу и стать просто миссис Марш, домашней хозяй­кой.

Она же в ответ доказывала, что они пока не могут позволить себе этого, но затем, несколько сдав позиции, пошла на компромисс: как только Джону повысят зарплату — она сразу уйдет с работы.

Были, однако, и другие силы, действовавшие на стороне Джона. Минувший год был рекорд­ным по числу неожиданно закрывшихся газет в небольших городках по всей стране, уступивших в конкурентной борьбе новым бульварным газе­там. Многие люди в стране были обескуражены и обеспокоены глубиной падения вкусов читате­лей, даже если они и сами были не прочь купить такую газетенку, чтобы прочесть в ней о сексе или преступлениях. Публика упивалась сенсаци­онными судебными процессами, такими, как, на­пример, дело о разводе «красотки» Браунинг с ее мужем, Эдвардом «Дэрди» Браунингом, питав­шим преступную слабость к очень маленьким девочкам.

Один из критиков выразил царившее тогда общее недовольство, написав, что «пресса празд­нует карнавал коммерческой деградации и скоро утонет в непристойностях».

«Джорнэл» если и опустил планку своих стандартов, то лишь настолько, чтобы выжить, но и ему пришлось печатать статьи таких авто­ров, как Фейт Болдуин и Пегги Джойс. И хотя работе Пегги Митчелл ничто не угрожало, статьи ее больше не печатались на видном месте — оно, как правило, было занято теперь произ­ведениями бульварных репортеров. Даже ее ин­тервью с Тайгером Флауэрсом, новым чемпио­ном мира по боксу, было заткнуто аж на девятую страницу, поскольку первая была занята интервью с исповедующимся убийцей.

Статьей о Тайгере Флауэрсе Пегги очень гор­дилась, считая, что ей удалось точно передать в печатном тексте звучание неправильной речи не­гров:

«Моя жена была в хоре до того, как нам пришлось много ездить. Астер поет сильнее меня, но похоже, как я пел, пока не получил удар в губы, который сломал мой голос.

Верна Ли и я учились делать чарльстон, и я был как дурак в этом. Потом община сказала: «Тайгер, как ты примиряешь этот чарльстон с тем, что ты слуга церкви?» «Я тренирую дыха­ние, — сказал я. — Чарльстон для этого не хуже, чем прыгать через веревочку». И община сказала: «Тайгер, это никуда не годится».

В апреле Джон получил повышение, и Пегги, как они условились, подала месячное предупреж­дение об уходе. 3 мая 1926 года она в последний раз получила зарплату в качестве штатного со­трудника. Однако ее сотрудничество с «Джорнэл» на этом не кончилось; она согласилась остаться в газете нештатным сотрудником — вести ежене­дельную колонку под названием «Сплетни Эли­забет Беннет». Имя было заимствовано из рома­на Джейн Остин «Гордость и предубеждение», а слово «сплетни» вводило читателя в заблуждение, поскольку вместо них он мог найти в этой ко­лонке забавные и интересные анекдоты из исто­рии Атланты или о всяких известных жителях города как его прошлого, так и настоящего. Эта колонка в конце концов вытаскивала ее из дома и заставляла идти в библиотеку Карнеги, где Пегги ежедневно проводила долгие часы в под­вальном этаже, просматривая подшивки старых газет, которые были такими большими и тяжелыми, что ей приходилось ложиться на живот и, лежа так, читать их. Она заполняла тетради ис­ториями и деталями, которые никогда не появля­лись на страницах «Джорнэл», приносила домой эти кусочки информации и складывала их в вы­движной ящик старой швейной машинки, слу­жившей ей письменным столом.

Делать колонку «Сплетни Элизабет Беннет» было делом куда более захватывающим, чем кто-либо мог предположить. Колонка получалась смешная и анекдотичная. Это была попытка при­близить прошлое Атланты ныне живущим, избе­гая при этом непочтительности к нему. Но ми­нуло лето, и все это Пегги разонравилось. Она вновь начала обдумывать рассказы, которые можно было бы написать, а близким друзьям говорила, что «в голове у меня сотни сюжетов, многие из которых были придуманы еще в де­тстве».

В глазах друзей и родных Пегги была здоро­вой молодой женщиной. Крепкая и худощавая, все еще напоминающая фигурой мальчика, она имела на удивление сильные руки и с легкостью могла поднимать тяжелые вещи. Она могла нема­ло выпить и делала это достаточно регулярно, часто курила и никогда не использовала свою принадлежность к слабому полу в качестве пред­лога для отказа от выполнения какой-либо муж­ской работы.

Друзья соглашались, что Пегги имеет склон­ность попадать во всякие аварии и несчастные случаи, но, несмотря на это, все годы работы в «Джорнэл» она была здоровой и цветущей. Ког­да же она ушла из газеты и стала просто миссис Джон Марш, она, казалось, постоянно выздорав­ливала — то от болезни, то от какого-нибудь ранения. Она перенесла серию болезненных неу дач, но поскольку все ее внимание занимало шаткое здоровье Джона, ее все больше и больше стали преследовать собственные болезни, даже такие, как ипохондрия.

Лула Толберг по-прежнему приходила уби­рать квартиру, и потому обязанности Пегги по ведению домашнего хозяйства свелись к миниму­му. Большинство ее друзей работали и потому не могли позволить себе предаваться обычным жен­ским занятиям — послеобеденному бриджу или другой модной забаве — игре в «мах-джонг».

Приближалась осень, беспокойство и неудов­летворенность Пегги росли. Джон чувствовал явную ноту раздражения в их отношениях. В письмах к близким ему людям он писал, что уговаривал Пегги заняться романом, но что она «довольно упряма». Несколько лет спустя она утверждала, что «ненавидела писать почти так же сильно, как Вагнера и ритмичные танцы», и что только по настоянию Джона она садилась за пишущую машинку.

Это произошло в один из осенних дней 1926 года, когда из-за преследовавшего ее чувства беспокойства она была раздраженной и злой, и Джон, не выдержав, прямо обвинил ее в том, что она «расходует свой ум на подножный корм». Как только за ним закрылась дверь, Пегги под­тащила старую швейную машинку со стоявшим на ней «ремингтоном» к двум большим окнам в гостиной и, надев на лоб зеленый защитный козырек, которым пользовались многие газетчи­ки, старую рубашку Джона и пару мешковатых мужских брюк, села за рассказ. Первоначально он задумывался как роман под названием «Ропа Кармаджин», а спустя три недели стал повестью: в ней было без малого 15 тысяч слов.

Действие происходит в 1880-х годах в граф­стве Клейтон, в местности, расположенной непо­далеку от старой плантации Фитцджеральдов, где еще сохранилось несколько покинутых домов, на которые Мейбелл очень давно указывала мать, предостерегая при этом, что такое крушение ожидает людей без моральных устоев. Героиня, Европа Кармаджин, происходила как раз из та­кой семьи. Кармаджины не смогли восстановить свое довоенное богатство. Их сад зарос сорняка­ми, ограда сгнила и повалилась, поля не обраба­тывались, а сама Ропа была влюблена в краси­вого мулата — сына бывшей рабыни с плантации Кармаджинов. В таких обстоятельствах счастли­вый конец, как правило, невозможен. В стиле великой оперы любовника Ропы убивают, а де­вушку соседи вынуждают покинуть ее старый дом.

Закончив повесть, Пегги отдала ее Джону — прочесть и отредактировать. Сама она при этом считала, что написала хорошую вещь со множе­ством правдивых подробностей, тема которой — межрасовый брак — была достаточно значима и интересна, чтобы повесть из разряда «романтиче­ской» могла попасть в разряд «литературы». Джон заявил, что и время действия, и место, и даже сама Ропа — очаровательны, но повесть в целом не соответствует таланту его жены, да и тема никуда не годится. Так же, кстати, как и мулат-любовник. А потому он посоветовал Пегги отложить рукопись в сторону и подумать над ней, пока сам он будет готовить свои замечания.

Пегги чувствовала себя опустошенной. Она хандрила, потерянно слоняясь по квартире весь уик-энд. А в понедельник, проводив Джона на работу, села за руль и поехала в сторону Джонсборо и Лавджоя, видимо, надеясь, что визит в те места, где разбилось сердце Ропы, позволит ей глубже понять героев своей повести, а может, просто из желания отвлечься от рукописи, остав­ленной на столе рядом с пишущей машинкой.

Шел дождь, Пегги была поглощена своими мыслями, и потому стоп-сигнал оказался для нее полной неожиданностью, — она резко нажа­ла на тормоза. Машина, скользя, съехала влево и врезалась в дерево. Через мгновение Пегги выбралась из машины, чудом оставшись невреди­мой, за исключением вывихнутой и оттого быс­тро распухавшей лодыжки.

Неделю спустя, после рентгена и проведенно­го лечения, лодыжка так болела, что Пегги не могла ходить. Вновь сделали рентген, но никаких повреждений не обнаружили. Пострадала опять та же нога, которую Пегги в детстве дважды ранила во время верховой езды. Осталось растя­жение мышц, подозревали артрит, но ни то, ни другое не могло быть причиной тех болей, кото­рые она испытывала.

Ногу на три недели положили в гипс, но результат оказался нулевым. Несколько недель Пегги провела в постели, с ногой на вытяжке. К ним в дом перебралась Бесси, чтобы помочь по хозяйству и выразить уверенность, что «мисс Пегги» получит самый лучший уход. Боль, одна­ко, не проходила, и Пегги так и оставалась прикованной к постели.

В это время она окончательно отказалась от ведения колонки «Сплетни Элизабет Беннет», ут­верждая, что без пишущей машинки она не в состоянии написать ни одного слова. Джон был с ней нежен и заботлив и делал все, что мог, чтобы поднять ее дух. Она много читала — все подряд и без разбору, а когда глаза уставали, Джон читал ей вслух последние публикации из таких литературных журналов, как, например, «American Mercury».

Во время ланча к ней часто заскакивала Ме-дора. Заходила и Августа, а Стефенс с Юджином Митчеллом были очень заботливы и вниматель­ны. Никого больше Пегги видеть не хотела, од­нако неустрашимая бабушка Стефенс, здоровье которой тоже стало сдавать, приходила регуляр­но, всякий раз заводя разговор об убогости их квартиры, а также намекая, что, будь Пегги хо­рошей католичкой, у нее, возможно, не было бы проблем со здоровьем.

Сама же больная предпочитала целый день читать, чем принимать посетителей. И кроме то­го, она вдруг ощутила, что за время болезни исчезли куда-то прежние увлечения и старые страсти и что сама она теперь полностью зависит от Джона.

По пути домой с работы Джон заходил в библиотеку, где выбирал романы, книги по исто­рии и поэзию, которые заполняли одинокие дни его жены. У Маршей опять возникли серьезные денежные затруднения, поскольку к старым ме­дицинским счетам Джона добавились новые — самой Пегги, а потому оба они находились в подавленном состоянии духа.

Здоровье Джона было далеко не блестящим, но депрессия Пегги сильно беспокоила его, и он решился применить «крутую» терапию, чтобы как-то переломить ситуацию. И вот в начале 1927 года, в тот день, когда Пегги отложила костыли в сторону, Джон вернулся с работы с пачкой чистых листов бумаги и заявил, что вряд ли в библиотеке осталась хоть одна книга, кото­рая могла бы заинтересовать Пегги. «Мне кажет­ся, — сказал он жене, — что если ты захочешь что-нибудь почитать, тебе придется сначала на­писать книгу».

«Боже мой, — подумала Пегги, как она по­том признавалась, — я собираюсь писать роман, но о чем он будет?»

На следующее утро, после ухода Джона, она опять надела свои поношенные рабочие брюки, набросала под стол подушек для ноги, засунула листы рукописи «Ропа Кармаджин» в большие конверты и, отодвинув их в сторону, положила на их место стопку чистых листов, затем села.

Она знала, что есть одна история, которую ей хотелось бы рассказать и которую они с Джоном часто обсуждали. Это была история женщины, характером похожей на бабушку Стефенс и мис­сис Беннинг, жену генерала. Пегги не думала, сумеет ли она описать ту далекую прошлую жизнь, что всегда была частью ее собственной жизни. Не знала она и того, какие герои войдут в ее книгу. Но когда, сидя за столом перед своей старой пишущей машинкой, Пегги увидела, как из высокого окна лучи солнца вдруг брызнули на чистый лист бумаги, она обрадовалась, что слова Джона подтолкнули ее к принятию решения. Те­перь она точно знала, зачем так долго собирала и записывала ненужные, казалось бы, историче­ские факты, подробности и детали.

У нее не было ни плана, ни наброска. Но эта достоверная жизненная основа, которую она зна­ла, дала ей и направление романа и подсказала его композицию.

Роман должен начинаться войной и кончаться Реконструкцией, и это должна быть история Ат­ланты того времени, в той же степени, как и история тех героев, которых она создаст.

Пегги садилась за машинку не с пустой ду-ой. Она знала, что в романе будет четыре главных героя — двое мужчин и две женщины и что один из героев будет похож на романтиче­ского мечтателя Клиффорда Генри, зато дру­гой — неотразимый и очаровательный кон­трабандист — будет похож на Реда Апшоу.

Что касается женщин, то одна из них должна олицетворять собой благородство и стойкость женщин старого Юга, она похожа на миссис Беннинг, зато другая — ну, это будет смесь бабушки Стефенс и самой Пегги, натура энергич­ная, сильная и дерзкая.

С самого начала Пегги знала, что эта горя­чая, пылкая героиня будет влюблена в мужа хорошей, положительной женщины, которую она, кстати, всегда считала своей главной герои­ней, даже несмотря на то, что в процессе созда­ния книги не она, а другая, далеко не столь положительная, стала занимать доминирующее положение на страницах романа.

Начала Пегги с конца — именно так она всегда писала все свои статьи и рассказы, чтобы от финальной сцены прийти к идее произведения в целом. Это слегка напоминало способ написа­ния детективов. Пегги любила их, читала взахлеб и была при этом уверена, что авторы не писали их как бог на душу положит, по принципу «по­пал или промазал», а сначала создавали план убийства, ловили убийцу и только потом возвра­щались к началу, чтобы вести читателя к логи­чески закономерному, хотя и неожиданному для него окончанию.

Память о тех днях, когда Ред, возможно и к лучшему, уехал навсегда из Атланты в Эйшвилл, часто посещала Пегги, как и тот факт, что она, в сущности, никогда не знала человека, которому клялась в вечной любви, — Клиффорда Генри.

Конечно, необходима предельная осторож­ность, ибо вымысел должен основываться на не­котором личном опыте и наблюдениях, чтобы выглядеть достоверным, а потому она должна будет тщательно «заметать следы».

Выволочка, полученная в детстве от отца за плагиат, еще свежа в памяти, а за все время ее работы в «Джорнэл» Юджин Митчелл не уста­вал ей напоминать о том, как легко можно при­влечь автора к суду за клевету.

Но когда она в то утро сидела перед пишу­щей машинкой, возможность опубликовать что-либо, что она сможет написать, казалась ей весьма отдаленной и почти нереальной. Вполне возможно, что ее роман окажется так плох, что его и показать-то будет нельзя никому, кроме Джо­на, — что ж, если это произойдет, она найдет выход в таком случае, но позже.

И с этой мыслью, отбросив все сомнения, Пегги написала: «Она никогда не понимала ни одного из тех мужчин, которых любила, и потому потеряла их обоих».

Пегги еще не знала тогда, что вместе с этими словами она бесповоротно изменила курс своей жизни.