История русского влияния в литературе и культуре Японии

...Я думаю, что каждый народ употребляет различные приемы для выражения в искусстве общего идеала, и что благодаря именно этому мы испытываем особое наслаждение, вновь находя наш идеал выраженным новым и неожиданным образом.

Л. Н. Толстой (См. [17, т.20, с. 553])

Японская культура, как и любая другая, есть результат сложного взаимодействия автохтонных традиций с разнородными элементами, заимствованными у других народов. Удельный вес привнесенного извне в ней очень велик. Япония заимст­вовала письменность, мировоззренческие системы, право... Даже такие кажущиеся исконно японскими явления, как икэбана, музыка гагаку или живопись ямато-э, пришли из Индии или Китая. Они лишь много времени спустя были осмыслены как принадлежащие национальной традиции, стали неотъемлемой ее частью.

Если за предшествующее тысячелетие источником бесконечной череды заимствований была для Японии континентальная цивилизация (Китай, Корея, Индия), то за последний век японцы более всего черпали из русской культуры. Это не покажется преувеличением, если вспомнить, что Япония, в сущности, не составляет здесь исключения: начиная с последней трети XIX в. русское культурное присутствие реально ощутимо в цивилизованном мире.

Да, японцы не стали исключением среди других народов в своем отношении к русской литературе. А. И. Шифман подчеркивает, что «всего в Японии… вышло… собраний сочинений Толстого… больше, чем во всех остальных странах Азии и Африки, вместе взятых» то [18, с. 306]. Точно так же влияние Ф. М. Достоевского на современных; японских писателей не выглядит из ряда вон выходящим, а объясняется тем, что Достоевский «едва ли не единственный, кто уже в середине прошлого столетия предвосхитил проблемы душевного подполья, вставшие вплотную перед художниками XX века» [4, с. 210].

Японцы пошли по пути освоения нашей литературы дальше других, это ощущается всеми, кто так или иначе соприкасался с проблемой. Сегодня нам многое известно и даже привычно. Так, почти не вызывает удивления то, что в Японии переведена вся русская классика,— переведена многократно, разными переводчиками и в разное время,— что на японских сценах постоянно идут русские пьесы, что здесь как самостоятельные отрасли научного знания существуют пушкинистика, толстоведение, чеховедение. Так, творчество и вся философско-художественная система Л. Н. Толстого, пишет В. Ожогин, ассимилированы до такой степени, что «порою признается его право называться национальным писателем самими японцами». Н. Старосельская отмечает: «Под знаком Достоевского существует в Японии определенный и весьма серьезный пласт культуры».

К концу XIX века, по данным японских библиографических изданий, в Японии вышло свыше 50 переводов произведений русской художественной литературы, в том числе Тургенева — 18, Толстого — 18, Гоголя — 5, Достоевского— 4 (см. [3, 13]).

Все увеличивающееся количество переводов произведений русских писателей и растущий интерес японских читателей к ним обратили на себя внимание литературной критики. В 1885—1898 годах в Японии выходило свыше ста общественно-литературных журналов. В них было опубликовано более ста специальных статей и заметок о русской литературе. 32 публикации посвящены Толстому, 17 — Достоевскому, 8 — Тургеневу, 4— Пушкину, 26 — общим проблемам изучения русской литературы (см. [3, 13]).

Характерно, что, в отличие от английской или немецкой литературы, изучение русской литературы в Японии никогда не поощрялось сверху, ее признание рождалось в глубинах общественной жизни.

Японская критика 80—90-х годов интересуется русской литературой уже не только как суммой произведений отдельных писателей, а прежде всего как национальным феноменом, и пытается осмыслить значение художественного опыта русских писателей для развития японской литературы. Статья Фтабатэя Симея так и называлась: «Влияние русской литературы на японскую» (см. [13]). В последней четверти XIX века русская литература становится существенным фактором историко-литературного процесса Японии.

Творческое освоение художественного опыта русских писателей было активным процессом, тесно связанным с эстетическими потребностями новой японской литературы, ныне имеющей уже вековую историю.

Серьезное осмысление национального своеобразия русской литературы, «русского характера» связано прежде всего с освоением в Японии творческого опыта Тургенева, Достоевского и Толстого. Для японцев XIX века имена этих трех классиков, собственно, и представляли русскую литературу.

Сразу же после выхода японского перевода «Преступления и наказания» Достоевского в 1892 году тот же журнал «Кокумин-но томо» писал: «Теперь японские читатели обращаются к писателям России, к ее молодой литературе. Жестокие картины жизни, отраженные в русском романе, вызывают интерес даже у тех, кто воспитан на изящной словесности» (цит. по [13]).

Чем объяснить поразительную восприимчивость японцев к такому, казалось бы, далекому культурному феномену, каким является для них русская литература?

Замечено, что при всем многообразии способов и видов контактных заимствований их интенсивность предопределяется типологической близостью. Говоря словами Л. Толстого, «берут только то, что по шерсти...».

Если русская литература оказалась воспринятой широко и безусловно, если она стала, по выражению Н. И. Конрада, «фактом японской литературной действительности», это может означать лишь то, что в ней всегда ощущалось нечто близкое японскому художественному сознанию. Иначе, скорее всего, произошло бы отторжение, в лучшем случае — приспособление, в результате которого заимствованное видоизменяется почти до неузнаваемости и только очень отдаленно напоминает исходное.

Существует мнение, согласно которому популярность русской литературы в Японии объясняется тем, что ее эстетика скорее соответствовала представлениям японцев о прекрасном, чем отличалась от них. «Русская литература произвела столь сильный эффект именно потому, что в ней осознавалось нечто родственное, не «найденное сегодня поутру», но «позабытое и обретенное вновь», — пишет Л. Громковская.— Не это ли «родственное» способствовало успеху русской литературы в Японии в большей степени, чем то новое, что в ней наблюдалось?» (см. [3, с 227]).

Поставлен вопрос принципиальной важности. Речь идет о характере восприятия русской литературы и ее воздействия на японскую. В чем заключалось для японских читателей национальное своеобразие русской литературы? Не в том ли, что оно «родственно» эстетике «моно-но аварэ» («печальное очарование вещей»), в которой наиболее полно выразилось традиционное японское представление о прекрасном? Существует и противоположное мнение. Так, Н. И. Конрад отмечал, что «Свидание» (из «Записок охотника» Тургенева) произвело сильнейшее впечатление в первую очередь описанием природы, «отличным от того, на котором воспитывались японцы» [8, с. 532].

На всем протяжении истории японской культуры безотказно действует один и тот же механизм заимствования, универсальный принцип, верный как для духовной, так и для материальной сферы. Суть его в том, что усвоение инородного происходит путем приращения на основе уже имеющегося банка ценностей и, очевидно, не предполагает отказа или замещения чего-либо в сложившейся системе. Но для того чтобы «запустить» механизм заимствования, японцам необходимо найти в незнакомом что-то свое, напоминающее давно известное, пусть неуловимо, нечетко, по какой-то зыбкой ассоциации.

Наблюдения схождений в духовной сфере можно найти в ряде статей. Говорят об общем эстетическом языке: «Для Гоголя характерны модуляции, нюансы речи, обертоны, нанизывания определений, размышления и замечания „в сторону" — всё это имеет аналогии в повествовании ракуго, а кроме того, отыскивается в другом, „высоком", классическом жанре дзуйхицу... Импровизированная, как бы устная речь в „Шинели" не так уж далека от японской традиции...» О сходной манере воспринимать действительность: «Материальность, ощутимость, чувственность деталей и предметов Гоголя по сути близки мироощущению японцев» (Е. Дьяконова). Суждение о том, что «в музыкальном фольклоре обнаруживается много черт, сближающих японские и русские лирические песни,— преобладание минорного наклонения и медленного темпа в протяжных песнях, обилие распевания гласных звуков, завораживающие ритмические повторы, общий меланхолический характер», логично обосновывает предположение, что успех музыки П. И. Чайковского в Японии связан с тем, что она «созвучна каким-то глубинным духовным устремлениям, заставляет резонировать потаённые струны души, вызывая отклик» (М. Есипова). Даже тезис о противоположности некоторых сущностных характеристик русской и японской классической литературы (А. Мещеряков) есть не что иное, как признание их принципиальной сопоставимости, а это — первый шаг к выявлению общего (см. [16]).

Ощущают ли эту близость сами японцы? На этот вопрос ответ содержится в словах Сато Сэйро о Тургеневе, приведенных в статье Е. Малининой: «Раздумываю даже иногда, не с кровью ли вместе передался ему дух восточной культуры. Ведь то, что мне видится в творчестве русского писателя: способность проникать в душу каждой вещи, одухотворять каждый предмет,— все это берет начало в восточных религиях, в буддизме» (см. [16]). В сущности, о том же писал Кикути Кан, откликаясь на уход Толстого из Ясной Поляны: «Европейцы видят в этом нечто мистическое, непонятное, но для японцев это близко и понятно...» (цит. по [3, с.6]).

Начиная с Н. А. Невского и Н. И. Конрада, ни один из ведущих японоведов не избежал счастливой участи в той или иной степени соприкоснуться в работе с темой русско-японских культурных связей.

Японские русисты заслуживают особой признательности. Их деятельность была и остается подвижнической. Неустанно и кропотливо трудятся они над переводами, комментариями, библиографиями, исследованиями о писателях, наших соотечественниках, и тем самым «создают то „зеркало", в которое „смотрятся" обе культуры — русская и японская— одновремен­но, находя между собой специфические различии, и непременно общее, что обеспечивает их диалог делает его в принципе возможным и даже необходимым» (см. [16]).

Русистика сегодня в Японии — удел энтузиастов, среди гуманитарных дисциплин, может быть, одна из самых непрестижных: наша страна не принадлежит к числу фаворитов. Изучением русской культуры занимались такие ученые, как: Эгава Таку, Сато Сэйро, Фтабатэй Симэй, Ндбори Сёму, Кониси Масутаро, супруги Сэнума, Такасу Дзискэ, Накамура Хакуё, Макибара Дзюн, Кавабата Каори, Миядзава Сюнъити, Киносита Тоёфу-са, Накамура Кэнноскэ... (см. [13, 3]). Список выдающихся русистов следовало бы продолжить, но добавлю имя Кимура Сёити. Его собственные достижения в переводческой деятельности велики и бесспорны, достаточно назвать хотя бы переводы «Слова о полку Игореве» и «Евгения Онегина». Большинство современных русистов были его учениками или взращены в тех учебных и научных центрах русоведения и славяноведения, что были созданы его стараниями.

Глубоко символичиа судьба Фтабатэя Симэй. С упорством фанатика стремился он поступить в военное училище: одурманенный шовинистической пропагандой, подросток мечтал воевать с русскими. Исчерпав все возможности — он был трижды отвергнут из-за близорукости, Фтабатэй решил добиться своего другим путем. Он стал студентом русского отделения Токийской школы иностранных языков, намереваясь, изучив язык потенциального противника, служить военным переводчиком. Судьба решила иначе: Фтабатэй вошел в историю своей страны как писатель, проложивший путь современной литературе. В этом ему помогла литература русская, которую он превосходно знал, считал великой и которой восхищался.

Работа над переводами русской классики в огромной степени способствовала утверждению современного японского литературного языка, основоположником которого был Фтабатэй. Работая над переводами Тургенева, он понял, что тончайшие оттенки реалистического повествования нельзя передавать на старом книжном языке, и смело стал использовать народный разговорный язык. Всего Фтабатэем было сделано свыше 30 переводов из русской художественной литературы и критики.

С русской литературой связана и деятельность Фтабатэя как критика. Его статьи и заметки о русских писателях, тонкие наблюдения над национальным своеобразием их творчества сохраняют ценность до наших дней. Опыт русской литературы творчески осваивался и реализовывался в самой художественной практике японских писателей. Роман Фтабатэя «Плывущее облако» (1887—1889), являющийся первым реалистическим романом в Японии, был создан, по признанию самого автора, под влиянием русской литературы.

Фтабатэй стоял на вершине интеллектуальной жизни своего времени. Это была выдающаяся личность, оказавшая влияние на многих деятелей новой японской литературы. В свою очередь, писательская личность Фтабатэя, отмечает известный писатель и критик Сома Гёфу, сформировалась под влиянием русской литературы (см. [13). Таким образом, через Фтабатэя русская литература участвовала в формировании творческой личности многих японских писателей в пору становления новой литературы. Русская литература стала фактом японского общественного сознания.

Итак, «зеркало» для обеих культур. Поиски общего в представлениях о добре и красоте... Для чего все это? Чтобы подтвердить мысль о нашем единстве. О приоритете общечеловеческого перед любым другим. Чтобы поддержать диалог культур, происходящий вопреки политическим, национальным расхождениям. В конечном счете для того, чтобы избавиться от химер прошлого, от представлений о японцах как о врагах.

Кстати, представления эти возникли не так давно и, хочется думать, окажутся недолговечными. Реальных оснований для них нет.

«Взгляд приветливый, выражение лица кроткое, постоянно с улыбкой и добродушное... Добрый народ, право, добрый и человеколюбивый...». Такими увидел японцев протоиерей Василий Махов, побывавший в Стране восходящего солнца в середине XIX века. Святой отец имел веские основания судить о японцах верно: судно, на котором он находился, потерпело бедствие у берегов Японии и экипаж был полностью зависим от японского человеколюбия. Василия Махова огорчало что по вопросам вероисповедания «люди сии находятся в величайшем заблуждении об истинном богопоклонении», но это не помешало ему, покидая страну, написать: «Люди эти добрые— остались и останутся в памяти моей навсегда за их добродушие, ласку, гостеприимство, нелицемерную искренность при проводах и прощании со мною во 2-е число июня 1855 года. Да будет жизнь их и всех японцев в мире» [11, с. 51].

Такими же, как известно, увидел японцев И. А. Гончаров (см. [11]). И полвека спустя, вскоре после окончания русско-японской войны, беседуя в Ясной Поляне с гостем из Японии писателем Токутоми Рока, графиня Софья Андреевна Толстая скажет: «Русские военнопленные все, как один, говорят, что японцы хорошо с ними обращались. Раненые очень благодарны за доброту и внимание японских врачей и сестер» [10, с. 185]. Ее настроение в полной мере разделял Лев Толстой. Нельзя не видеть, как во время этой встречи он настойчиво стремился подчеркнуть даже то малое, что может послужить объединению народов-соседей: «Японцы и русские даже плавают одинаково, а вот европейцы не плавают саженками...» Совместная прогул­ка в коляске — повод, чтобы заметить: «Россия и Япония сели в одну повозку...» [10, с. 179]. Обращаясь к своему японскому собрату, Толстой произнес: «Вы спрашивали о предназначении Японии и о путях установления длительной дружбы между Россией и Японией. Это необходимо. Только если мы пойдем к одной цели, объединенные единым стремлением, мы сможем достичь этой цели» [10, с. 199].

Даже в купринском «Штабс-капитане Рыбникове» расплывчатый, обобщенный образ «желтолицего, косоглазого и коварного врага», с которым воюет Россия, воплощен в конкретном персонаже уважительно и с оттенком сочувствия: «Здесь была совсем уж непонятная для Щавинского очаровательная, безумная и в то же время холодная отвага, был, может быть, высший из всех видов патриотического героизма. И острое любопытство вместе с каким-то почтительным ужасом все сильнее притягивало ум фельетониста к душе этого диковинного штабс-капитана» [9, с. 20].

Устами Щавинского автор с пугающей прозорливостью предсказал близкую историческую судьбу Японии, которая, по его мнению, «пройдет через полосу национального хвастовства, оскорбительной военщины и безумного шовинизма» [9, с. 25]. Действительно, всего через два с небольшим десятилетия слово «японец» стало едва ли не синонимом жестокости, коварства, исступленного фанатизма. Резко изменилась тональность наших литературных ассоциаций: «В паровозных топках сжигали нас японцы...» (В. Маяковский). «Увы, такие перемены имели под собой основания, государство-агрессор сделало целую нацию пугалом для соседних народов. Но японцы виноваты в этом ровно столько же, сколько немцы в ответе за Гитлера, а мы — за Сталина. Фашизм, японский милитаризм, сталинизм так же враждебны собственному народу, как и другим» [3, с. 9].

А японцы миролюбивы, открыты добру, сострадательны. Василий Махов не ошибался. Не ошибались в своих учениках и первые русские учителя японцев, народники-семидесятники, оказавшиеся в этой стране на положении эмигрантов. (Нелишне вспомнить, что «еще до того, как Россия предстала родиной великой литературы, в сознании японцев она была страной революционного движения...» (см. [2])) Закладывая основы знаний о России, они верили, что семена падают на благодатную почву. Так и случилось, и по сей день дают себя знать «высокий уровень подготовленности русистов, их душевная расположенность к нашей культуре» (см. [5]).

Не ошибался в японцах и архиепископ Николай, глава Русской православной миссии, пятьдесят два года жизни отдавший делу сближения народов, чей прах покоится под беломраморным надгробием на кладбище Янака в Токио.

Сегодня факт огромной популярности произведений Ф. М. Достоевского в Японии общеизвестен. Причем в большей степени, нежели собственно «литературное» воздействие (скажем, влияние поэтики), на писателей других стран оказали мировоззренческие идеи Достоевского, нашедшие отклик в умах и в творчестве представителей самых разных литературных направлений.

В соответствии с требованиями времени и в зависимости от насущных задач, которые предстояло решать национальной литературе в те или иные годы, менялся и ракурс рассмотрения наследия Ф. М. Достоевского и у нас в стране, и за рубежом. Известно, что произведения Ф. М. Достоевского, взгляды великого писателя неизменно вызывали разные и нередко прямо противоположные толкования.

По многочисленным признаниям японских писателей и литературоведов, японцев исключительно привлекает мир Ф. М. Достоевского. Они читают произведения русского писателя в первую очередь потому, что слишком многое в их обыденной жизни заставляет вновь и вновь возвращаться к страницам «Бесов» и «Братьев Карамазовых», «Преступления и наказания» и «Подростка». Романы Достоевского наполнены для них современными, чрезвычайно актуальными проблемами, идеями.

В феврале 1984 г. Общество исследователей и любителей творчества Достоевского создало новый печатный орган — «Альманах исследований о Достоевском». Когда-то один японский критик заметил, что Достоевский научил его философски мыслить не и кабинете, а в маленькой, убогой комнатке пансионата. В последние годы в Японии серьезное беспокойство вызывает страсть молодежи к развлекательной литературе, и оно не лишено оснований. Однако опрос, проведенный издательством «Кавадэ-сёбо», выпускающим серию «Книги для чтения», куда входят издания японских и зарубежных писателей, показал другое. Результаты продажи популярных сегодня в Японии книг распределились следующим образом: на первом месте романы Нацумэ Сосэки, на втором — Акутагавы Рюноскэ, на третьем — Дадзая Осаму, на четвертом — произведения Ф. М. Достоевского. Факт, о многом говорящий (см. [14, с. 223]).

Пожалуй, в XIX веке в Японии не было другого такого произведения, которое вызвало бы столь горячие споры и разногласия, как роман Достоевского «Преступление и наказание». Писатели и критики четко разделились на его поклонников и противников. Одних возмущала «антиэстетичность» и «безнравственность» русского романа, других пугала беспощадная правда жизни, изображенная в книге, а внимательных читателей интересовали особенности русского художественного реализма.

Прочитав (в английском переводе) роман русского писателя, приобретенный весной 1889 года в «Марудзэне», Утида Роан восторженно отозвался о нем: «Эта книга обладает магической силой и оказывает влияние на образ мыслей читателя, на его мировоззрение. Очарованный «Преступлением и наказанием», я проникся глубоким уважением к писателю по имени Достоевский» (цит. по [6]).Спустя три года, в 1892 году, Утида перевел роман на японский язык и издал его в трех книгах.

На первых порах роман «Преступление и наказание» показался японскому читателю необычным. Перевод Утида Роана, выполненный при участии Фтабатэя Симэя, хорошо передавал дух оригинала, но сам оригинал не укладывался в привычные для Японии эстетические представления. Как отмечал известный писатель и литературовед Ито Сэй, издатели тех лет отказывались публиковать роман Достоевского, считая его слишком мрачным и длинным.

Однако, как свидетельствует Ито Сэй, роман «Преступление и наказание», едва появившись на книжных прилавках, вызвал горячий отклик в литературном мире. Более того, он стал предметом самого серьезного литературного обсуждения в 1892 году.

Желая получить отклик на роман Достоевского «Преступление и наказание», Утида Роан послал свой перевод видным писателям и критикам, представляющим центральные литературно-общественные журналы того времени: Токутоми Сохо и Еда Гаккай («Кокумин-но томо»), Тагути Укити («Токио кэйдзай дзасси»), Цубоутн Сёё («Васэда бунгаку»), Аэба Косой (газета «Асахи») Тогава Дзанка («Нихон хёрон»), Ивамото Дзэндзи и Китамура Тококу («Дзёгаку дзасси»), Ямадзи Айдзан («Гокё»). На роман Достоевского откликнулись все эти журналы. Было опубликовано около 67 статей и рецензий на первую книгу японского перевода «Преступления и наказания» (см. [13, с.41]).

Журнал «Кокумин-но томо» подметил, что притягательная сила русского романа заключается в его беспощадном реализме. «Социальные беды изображены в книге так,— пишет «Кокумин-но томо» о романе «Преступление и наказание», — будто в кисть художника вселился божественный дух. Она приводит в содрогание угнетателей и в то же время воодушевляет борцов за справедливость. Сила этого произведения в том, что оно основано на собственном жизненном опыте писателя» (цит. по. [13, с. 41]).

В восприятии «Преступления и наказания» сразу же наметились различные оттенки, связанные с идейными позициями критиков. Так, Одзаки Кое, стоявший во главе эстетствующей литературной группы «Кэнъюся», увидел в романе Достоевского посягательство на нормы «истинного» искусства и всячески стремился оградить своих учеников от влияния русского писателя. Кое был сторонником чистого искусства и тяготел к французской литературе. Он не одобрял русские романы, основанные на подлинной человеческой жизни, за их мрачность.

Социальная направленность русского романа, его беспощадная правда, заставляющая читателя глубоко задуматься над действительностью, отталкивали не только Одзаки Кое.

Откликнулись на роман Достоевского и журналы «Уранисики» и «Синкай», издаваемые русской православной миссией в Токио. «Религиозным романом» называет критик Нанкай Санси «Преступление и наказание», особо подчеркивая в судьбе писателя роль Библии, которую вручила ему одна из жен декабристов в Тобольске (см. [13, с. 41]).

Автор статьи «Мировоззрение Достоевского», опубликованной в журнале «Синкай» (1895, т. I, № 19), так же утверждает, что «универсальная идея» Достоевского — это идея «нравственного возрождения» на путях христианской любви и истины. В этой же статье японский автор высказывает важную мысль о том, что сознание единосущности с другими людьми и народами составляет отличительную черту русской литературы. Достоевский назвал это, говорится в статье, свойством русского таланта. И этот нравственный идеал русской литературы противопоставляется крайнему индивидуализму Запада, чуждому духовной культуре японцев (см. [13, с. 42]).

В восприятии романа Достоевского своеобразно отразилось также столкновение старого и нового в литературе Японии 80—90-х годов XIX века.

Дуня с ее «неизменной верностью матери и брату», Соня, «до конца исполняющая свой дочерний долг перед отцом и приемной матерью», Разумихин с его «преданностью другу», по мысли Еда Гаккая, воплощают главную идею романа, ибо они служат «примером, помогающим исправлению дурных привычек общества». Иными словами, для японского критика роман Достоевского — всего лишь доказательство незыблемости эстетических норм конфуцианства и канонов традиционной литературы с ее «поощрением добра и наказанием зла» (цит. по [13, с.44]).

Для Китамура Тококу, выдающегося поэта и критика, одного из зачинателей новой литературы, книга Достоевского была прежде всего социально-психологическим романом, «беспощадно обнажающим мрачные стороны общества» (цит. по [13, с.44]). Японскому писателю близок Раскольников, думающий и заставляющий читателей также напряженно размышлять о жизни, которая их окружает, будя в них сомнения в прочности существующего строя. Слова Китамура Тококу: «Раскольников думу думает» — стали поистине крылатой фразой японской литературы конца прошлого века.

Китамура Тококу воспринимает Достоевского в соответствии с эстетическими требованиями новой японской литературы. В год, когда появился японский перевод «Преступления и наказания», Китамура Тококу пишет статью «Идеалы простого народа в эпоху Токугава» (1892), в которой ратует за литературу, связанную своими корнями с народной жизнью, представляющую собой «голос простого народа». Источник новой японской литературы он видел в «энергии народа», в условиях жестокого гнета упорно борющегося за свое освобождение. Закономерно, что творчество Ф. М. Достоевского, уходившее корнями в жизнь народа и отразившее думы и чаяния «бедных людей», было духовно близко гуманистическим устремлениям новой литературы Японии.

Притягательную силу Достоевского Утида Роан видит в том, что писатель «воплотил в себе все муки русского народа»: он менее всего похож на тех писателей, которые сыты и довольны и ограничиваются лишь изображением поверхностных слоев жизни бедных людей. Слог Достоевского не изящен, продолжает японский критик, его романы не усыпаны розами, чтобы льстить дамам, он не наполняет их нелепым вымыслом, рассчитанным на сенсацию. Достоевский заботится лишь о правде, он аналитик и психолог. Достоевский восхищался мастерством Диккенса, но, подчеркивает Утида Роан, русский писатель превосходит английского романиста остротой и глубиной проникновения в суть изображаемых явлений (см. [13, с. 46]).

Реалистическая картина капитализирующегося Петербурга в романах Достоевского прямо перекликалась с японской действительностью 90-х годов прошлого столетия, с ее социальными недугами. Касаясь романа «Униженные и оскорбленные», Утида Роан пишет: «Ежедневно из газет мы узнаем, что семья Смитов влачит нищенское существование всюду— и там, в России, и здесь» (цит. по [13, с.47]). Не случайно японская интеллигенция прошлого столетия увидела в муках и сомнениях Раскольникова отражение собственных страданий.

В центре же внимания японских читателей находилось социальное, гуманистическое содержание романов русского писателя. «Социальная проза» стремилась отразить меняющееся японское общество с его острыми внутренними противоречиями. Стремление к широкому охвату общественной жизни, утверждение активного, гуманистического отношения художника к действительности — таковы отличительные черты «социальной прозы», в которых сказалась новая тенденция японской литературы 90-х годов XIX века.

Этой новой тенденции в развитии японской литературы в полной мере отвечали социальные романы русских писателей, особенно романы Достоевского о «бедных людях», об «униженных и оскорбленных». Именно в этом следует видеть истоки громадного влияния Достоевского на японцев,

Утида Роан особо отмечает демократизм русской литературы, ее обращенность не к избранным, а ко всему народу, в том числе и к читателям из «простонародья». «Подлинно великая литература воздействует на все слои общества сверху донизу. Толстого и Достоевского читает не только высшая интеллигенция, их произведения находят отклик и среди крестьян» (цит. по [13, с.49]).

Социальная проза, по мысли Утида Роана, должна воссоздать многогранный облик современного общества, его нравы и тенденции развития, его судьбы. И это всестороннее исследование жизни требует от писателя критического отношения к действительности. Такое восприятие литературы складывалось у Утида Роана, в частности, под влиянием Достоевского и особенно его романа «Преступление и наказание», на каждой странице которого «читатель познает вкус горьких капель, падающих из-под гигантских прессов для выжимания всего мрачного, что есть в современном обществе» (цит. по [13, с.49]). Сам Утида Роан, пройдя школу Достоевского, стал одним из видных представителей японской «социальной прозы», внесшей важный вклад в развитие реализма в японской литературе. Об этом убедительно говорит Ямада Хиромицу в статье «Формирование современного художественного сознания Утида Роана» (1958): «Нет сомнения, что «встреча» Роана с творчеством Достоевского была решающим моментом в формировании его литературных взглядов» (цит. по [13, с.50]).

Таким образом, с творчеством Достоевского были связаны не только судьбы отдельных писателей, но и, как мы убедились, целое направление японской литературы нового времени.

Признание главенствующей роли русского романа в литературе Японии приходится на конец XIX — начало XX века. Именно роману русская литература обязана своей мировой славой и на Востоке.

Смена читательского интереса произошла в тот период, когда новая японская литература оформлялась идейно и эстетически, когда японские читатели погрузились в поиски смысла человеческого существования, задумываясь над взаимоотношениями человека и общества. «В эти годы, когда взоры японских читателей были обращены на реальную действительность общества и человеческой жизни, русская литература сменила английскую, — пишет Оота Сабуро» (цит. по [13, с.49]).

Знакомство с творчеством Толстого упрочило в сознании японских читателей главенство русского романа в мировом литературном процессе. В статье «Русский роман и романисты» (1890) Уэмура Масахиса называет Толстого и Тургенева «Нио» русской литературы ¹ (см. [13, с. 51]). .

В 90-х годах началось и паломничество японцев в Ясную Поляну. В 1896 году посетил Толстого известный публицист Токутоми Сохо, а спустя десять лет его брат, знаменитый писатель Токутоми Рока, для которого Толстой был учителем жизни.

В Японии, как и на Западе, следили за каждым выступлением великого писателя. Коренные проблемы современного мира, поднятые Толстым в его публицистике, вызвали огромный интерес японской литературной общественности. На трактат Толстого «Что такое искусство?» японцы откликнулись уже через пять месяцев после его публикации. В статье «Новая теория Толстого об искусстве» (1898) Нисиуми Сисэй, излагая основные положения трактата, особо выделяет то место, где Толстой ратует за искусство, несущее людям идею единения народов. Японского критика интересуют толстовские критерии оценки искусства, защита писателем искусства, служащего трудовому народу, его безоговорочное отрицание декадентской литературы. Нисиуми живо интересуется и религиозно-нравственными взглядами Толстого (см. [13, с. 52]).

Вокруг религиозных и нравственно-этических взглядов писателя разгорелись горячие споры не только в России, но и в Японии. Особенно много писал по этому поводу журнал «Синкай», издаваемый русской православной миссией в Токио. Авторы большинства статей дают высокую оценку религиозно-нравственным исканиям Толстого, но обходят молчанием толстовскую социальную критику. Они пишут о нравственном авторитете Толстого для современного мира, однако подвергают критике односторонность «идеализма» Толстого — его отрицание церкви, государства, науки, «физической» жизни человека.

Большой отклик вызвала и статья «Неделание». Внимание японских читателей привлекала, несомненно, и ссылка на Лао-цзы.

В статье «Религия графа Толстого» (1895) критик Абэ Исоо писал: если вспомнить, что Толстой открыто выступает против войны, разоблачает ложь и роскошь высшего общества, самодержавной России, то его по праву можно назвать героем нашего времени» (цит. по [13, с.53]).

Канэко Тикусуй написал статью «Новый великий писатель России Толстой». «В «Войне и мире», «Анне Карениной», «Исповеди», завоевавших мировую славу, отражены его думы о человечестве. В России появился великий писатель, который ни на миг не перестает думать о смысле человеческого существования. Зовут его Лев Толстой. В литературном мире Японии теперь нет человека, который бы не знал его» (цит. по [13, с.54]).

Что же так импонировало японцам в творчестве Толстого? В чем они видели своеобразие таланта писателя? Творчество Толстого не было замкнутым явлением, характерным лишь для данной национальной среды. Именно «всесветность» этого творчества в первую очередь и привлекала к нему внимание японских читателей. В этом отношении примечательно восприятие романа «Анна Каренина» в японской критике 90-х годов XIX века.

Японские же читатели, увидели в романе шедевр, правдиво раскрывающий все многообразие жизни современного человека. По мнению анонимного автора статьи «Граф Толстой» (1896), роман русского писателя интересен тем, что он вызывает множество ассоциаций, читатели, несомненно, вспомнят, что случай, подобный рассказанному русским писателем, произошел или, во всяком случае, мог произойти и здесь, в Японии. «Анна Каренина», по его мнению, это тоже своего рода «Преступление и наказание», но, в отличие от романа Достоевского, «Анна Каренина» «более жизненна и более человечна». «В человеческой жизни все течет и меняется, в ней совершается много непредвиденных событий, иногда жизнь как будто бы останавливается, но на самом деле продолжается вечно. Толстой сжал это многообразие жизни до предела и вместил его в один том...» (цит. по [13, с.55]).

Надо особо отметить, что японская критика 90-х годов заметила в русском романе не только аналитическое начало художественного исследования, но и соединение прозы и поэзии. И это глубоко импонировало японцам. В этом, несомненно, сказалась художественная традиция японцев, в которой преобладало лирико-поэтическое восприятие мира. В статье Канэко Тикусуя «Новый великий писатель России Толстой» утверждалось, что русским писатель, хотя он и интересовался философией и религией, «по духу своему был с ног до головы поэтом. Он не похож на ученого, опирающегося на холодную логику, напротив, его эмоции и суждения очень поэтичны. Но в то же время мысль Толстого опирается на опыт реальной жизни, поэтому его чувство отличается глубиной, смелостью и здоровьем» (цит. по [13, с.56]).

Характерный для Толстого поворот от повествования «из головы» к повествованию «из сердца» отмечает и критик Кувабара Кэндзо. Толстой — аналитик человеческой психики, но также художник, он наблюдает окружающий мир теплым человечным взглядом. Толстой менее всего опирается на голую теорию» (цит. по [13, с.57]).

Гармоническое•слияние субъективно-лирического и объективно-реалистческого начал — одна из важнейших тенденций развития японской литературы конца XIX — XX веков. В синтезе такого рода деятели новой японской литературы усматривали путь к созданию истинных художественных ценностей. Интересную мысль высказывает по этому поводу известный писатель

Японские читатели, воспитанные на традициях лирико-поэтического восприятия мира, не могли не заметить склонность русского романа к поэзии, к повествованию «из сердца», и это было близко им. Но для создания романа, отвечающего задачам новой литературы, необходимо было органическое соединение двух начал — поэтического и аналитического. Опыт русского романа имел в этом отношении непреходящее значение.

Прошло целое столетие с тех пор, как в 1886 году вышел первый перевод произведений Л. Толстого на японский язык — главы из романа «Война и мир», названного по-японски: «Плачущие цветы и скорбящие ивы. Последний прах кровавых битв в Северной Европе». Перевод, выполненный Мори Таем, воспитанным в традициях старой литературы, целиком выдержан в цветистом стиле японской риторики.

Однако, как отмечает Оота Сабуро, видный исследователь-компаративист, никакие капризы меняющихся литературных вкусов и потребностей не смогли повлиять на устойчивый интерес японских читателей к Толстому.

Об отношении к Толстому японских писателей написано немало и в японской толстовиане, и в работах российских исследователей (см. [13, 7, 18]). Главное внимание при этом уделялось личным контактам и несколько меньше — роли русского писателя в развитии японской литературы и общественной мысли первых двух десятилетий нашего века. П. И. Бирюков пишет: «Общение Льва Николаевича с японцами имеет совершенно оригинальный характер. Во-первых, японцы раньше всех (восточных народов.- Т.Р.) обратились к Толстому, еще в конце прошлого столетия. Во-вторых, японцы были одними из немногих восточных людей, которые вступили с Львом Николаевичем в личные, непосредственные сношения…» [1, с. 401-402].

«Духовная культура Японии, ассимилировала творчество русского писателя настолько, что порою признается его право называться национальным писателем самими японцами» [12, с. 310].

В 1960 году, выступая на страницах специального номера журнала «Бунгаку», посвященного проблеме «Зарубежная литература в современной Японии», Оота Сабуро, перечисляя имена иностранных авторов, имеющих своих постоянных читателей в Японии, первым называет Л. Толстого, за ним идут Достоевский, Тургенев, Р. Роллан, Мопассан и другие. Их влияние на японскую культуру XX века настолько велико, что, по мнению Оота Сабуро, этих писателей можно было бы скорее назвать японскими, нежели иностранными.