Фердинанд ДЕ СОССЮР КУРС ОБЩЕЙ ЛИНГВИСТИКИ¹

// Звегинцев История языкознания XIX и хх вв. В очерках и извлечениях. Часть I. М., 1960

(ИЗВЛЕЧЕНИЯ)

ЯЗЫК, ЕГО ОПРЕДЕЛЕНИЕ

В чем же состоит и целостный и конкретный объект лингви­стики? Вопрос этот исключительно труден; ниже мы увидим, по­чему. Ограничимся в данном месте показом этой трудности.

Другие науки оперируют над заранее данными объектами, ко­торые можно рассматривать под различными углами зрения; ни­чего подобного нет в нашей науке. Кто-то произносит французское слово nu; поверхностному наблюдателю покажется, что здесь имеется конкретный лингвистический объект, но более присталь­ный анализ обнаружит наличие в данном случае трех или четырех совершенно различных вещей в зависимости от того, как рассмат­ривать это слово: как звук, как выражение мысли, как соответ­ствие латинскому nudum и т. д. Объект вовсе не предопределяет точки зрения; напротив, можно сказать, что точка зрения создает самый объект; вместе с тем ничто не предупреждает нас о том, какой из этих способов рассмотрения более исконный или более совер­шенный по сравнению с другими.

Кроме того, всякий лингвистический феномен всегда представ­ляет два аспекта, из которых каждый соответствует другому и без него не имеет значимости. Например:

1. Артикулируемые слоги суть акустические впечатления, вос-­ принимаемые ухом, но сами звуки не существовали бы, если бы не было органов речи; так, n существует лишь в результате соответ-­ ствия этих двух аспектов. Нельзя, таким образом, ни сводить язык к звучанию, ни отрывать звучание от артикуляции органов речи; с другой стороны, нельзя определить движения органов речи, от­ влекшись от акустического впечатления.

2. Но допустим, что звук есть некое единство; им ли характери­- зуется человеческая речь? Нисколько, ибо он есть лишь орудие для мысли и самостоятельного существования не имеет. Таким об-­ разом, возникает новое и еще более затрудняющее соответствие: звук, сложное акустико-вокальное единство, образует в свою оче­- редь с понятием новое сложное единство, физиолого-мыслительное. Но это еще не все.

¹ Соцэкгиз, М., 1933. Перевод А. М. Сухотина.

327

3. У речевой деятельности есть и индивидуальная и социальная сторона, причем нельзя понять одну без другой.

4. В каждый данный момент речевая деятельность предполагает и установившуюся систему и эволюцию; в любую минуту язык есть и живая деятельность и продукт прошлого. На первый взгляд весь-­ ма простым представляется различение между системой и ее исто-­ рией, между тем, что есть, и тем, что было, но в действительности отношение между тем и другим столь тесное, что разъединить их весь­- ма затруднительно. Может возникнуть вопрос, не упрощается ли проблема, если рассматривать лингвистический феномен с самого его возникновения, если, например, начинать с изучения детской речи. Нисколько, ибо величайшим заблуждением является мысль, будто в отношении речевой деятельности проблема возникновения отлична от проблемы постоянной обусловленности. Таким образом, мы продолжаем оставаться в том же порочном кругу.

Итак, с какой бы стороны ни подходить к вопросу, нигде ясно перед нами не обнаруживается целостный объект лингвистики; всюду мы натыкаемся на ту же дилемму: либо мы сосредоточиваемся на одной лишь стороне каждой проблемы, рискуя тем самым не уло­вить указанных выше присущих ей двойственностей, либо, если изу­чать явления речи одновременно с нескольких сторон, объект линг­вистики выступает перед нами как беспорядочное нагромождение разнородных, ничем между собою не связанных явлений. Так по­ступать — значит распахивать двери перед целым рядом наук: пси­хологией, антропологией, нормативной грамматикой, филологией и др., которые мы строго отграничиваем от лингвистики, но которые в результате методологической ошибки могли бы включить речевую деятельность в сферу своей компетенции.

По нашему мнению, есть только один выход изо всех этих затруд­нений: надо с самого начала встать на почву «языка» и его считать нормой для всех прочих проявлений речевой деятельности. В самом деле, среди прочих двойственных понятий только одно понятие «языка», по-видимому, допускает самодовлеющее определение и дает надежную опору для развития исследовательской мысли.

Но что же такое язык? По нашему мнению, понятие языка (langue) не совпадает с понятием речевой деятельности вообще (langage); язык — только определенная часть, правда, важнейшая, речевой деятельности. Он, с одной стороны, социальный продукт речевой способности, с другой стороны — совокупность необхо­димых условий, усвоенных общественным коллективом для осу­ществления этой способности у отдельных лиц. Взятая в целом, речевая деятельность многоформенна и разносистемна; вторгаясь в несколько областей, в области физики, физиологии и психики, она, кроме того, относится и к индивидуальной и к социальной сфере; ее нельзя отнести ни к одной из категорий явлений человеческой жизни, так как она сама по себе не представляет ничего единого.

Язык, наоборот, есть замкнутое целое и дает базу для класси­фикации. Отводя ему первое место среди всех и всяких явлений ре-

328

чевой деятельности, мы тем самым вносим естественный порядок в такую область, которая иначе разграничена быть не может.

На этот классификационный принцип, казалось бы, можно воз­разить так: осуществление речевой деятельности покоится на спо­собности, присущей нам от природы, тогда как язык есть нечто ус­военное и условное; следовательно, язык зависит от природного ин­стинкта, а не предопределяет его.

Вот что можно ответить на это.

Прежде всего, вовсе не доказано, что речевая функция в той фор­ме, как она проявляется у нас, когда мы говорим, есть нечто вполне естественное, иначе говоря, что наш голосовой аппарат предназна­чен для говорения в той же мере, как наши ноги для ходьбы. Мне­ния лингвистов по этому вопросу существенно расходятся. Так, например, Уитней*, уподобляющий язык социальным учреждениям со всеми их особенностями, полагает, что лишь случайно, просто из соображений удобства, мы используем голосовой аппарат в ка­честве орудия языка; люди, по его мнению, могли бы с тем же успе­хом пользоваться жестами, употребляя зрительные образы вместо слуховых. Без сомнения, такой тезис чересчур абсолютен: язык не есть социальный институт, во всех отношениях подобный прочим; кроме того, Уитней заходит слишком далеко, утверждая, будто наш выбор лишь случайно остановился на так называемых органах речи: ведь он до некоторой степени был нам навязан природой. Но по основному пункту американский лингвист, кажется, безусловно прав: язык — условность, и природа условного знака безразлична. Вопрос о голосовом аппарате, следовательно,— вопрос второ­степенный в проблеме языка.

Положение это может быть подкреплено путем определения того, что разуметь под артикулируемой (членораздельной) речью. По-ла-тыни articulus означает «член, часть, подразделение в ряде вещей»; в отношении речи членораздельность может обозначать либо под­разделение речевой цепи (chaine parlée) на слоги, либо подразде­ление цепи значений на значимые единицы; в этом именно смысле говорят по-немецки: gegliederte Sparche. Придерживаясь этого вто­рого определения, можно было бы сказать так: естественной для че­ловека является не произносимая речь, а именно способность обра­зовывать язык, т. е. систему раздельных знаков, соответствующих раздельным понятиям.

Брока** открыл, что способность говорить локализована в тре­тьей лобной левой извилине большого мозга, и на это открытие пы­тались опереться, чтобы приписать речевой деятельности естест­венный характер. Но, как известно, эта локализация была установ­лена в отношении всего, имеющего отношение к языку, включая

*Уитней (1827—1894) — известный американский лингвист, занимавшийся общим языкознанием и санскритом. Основным его трудом является «Жизнь язы­ка», 1875. {Примечание составителя.)

** П. Брока (1824—1880) — французский антрополог и анатом.

329

письмо; исходя из этого, а также из наблюдений, сделанных отно- сительно различных видов афазии в результате повреждения этих центров локализации, можно, по-видимому, допустить, во-первых, что различные расстройства устной речи разнообразными путями неразрывно связаны с расстройствами письменной речи. И, во-вто­рых, что во всех случаях афазии или аграфии нарушается не столь­ко способность произносить те или иные звуки или чертить те или иные знаки, сколько способность каким бы то ни было орудием вы­зывать в сознании знаки данной языковой системы. Все это приво­дит нас к предположению, что над деятельностью различных ор­ганов существует способность более общего порядка, которая управляет этими знаками и которая и есть языковая способность по преимуществу. Таким путем мы приходим к тому же заключе­нию, к какому пришли раньше.

Наконец, в доказательство разумности изучения речевой дея­тельности, начиная именно с категории языка, можно привести и тот аргумент, что способность — безразлично, природная она или нет — артикулировать слова осуществляется лишь с помощью орудия, созданного и предоставляемого коллективом; поэтому- то и можно утверждать, что единство явлений речи дано в языке...

...Резюмируем характеристику языка:

1. Язык есть нечто вполне определенное в разносистемной сово­- купности фактов речевой деятельности. Его можно локализовать в определенном отрезке рассмотренного нами кругового движения, а именно там, где слуховой образ ассоциируется с понятием. Он есть социальный элемент речевой деятельности вообще, внешний по от-­ ношению к индивиду, который сам по себе не может ни создавать язык, ни его изменять. Язык существует только в силу своего рода договора, заключенного членами коллектива. Вместе с тем, чтобы пользоваться языком, индивид должен ему научиться; дитя овладе-­ вает им лишь мало-помалу. Язык до такой степени есть нечто обо­- собленное, что человек, лишившийся дара речи, сохраняет язык, поскольку он понимает слышимые им языковые знаки.

2. Язык, обособленный от речи, составляет предмет, доступный обособленному же изучению. Мы не говорим на мертвых языках, но мы отлично можем овладеть их языковым организмом. Не только наука об языке может обойтись без прочих элементов речевой дея­- тельности, но она вообще возможна лишь, если эти прочие элементы к ней не примешаны.

3. В то время как речевая деятельность в целом имеет характер разнородный, язык, как он нами определен, есть явление по своей природе однородное: это система знаков, в которой единственно су­- щественным является соединение смысла и акустического образа, причем оба эти элемента знака в равной мере психичны.

4. Язык не в меньшей мере, чем речь, есть предмет конкретный по своей природе, и это весьма способствует его исследованию. Язы-

330

ковые знаки хотя и психичны по своей сущности, но вместе с тем они не абстракции; ассоциации, скрепленные коллективным согласием, совокупность которых и составляет язык, суть реальности, имею­щие местонахождение в мозгу. Более того, знаки языка, так ска­зать, осязаемы; на письме они могут фиксироваться посредством условных начертаний, тогда как представляется невозможным во всех подробностях фотографировать акты речи; произнесение са­мого короткого слова представляет собой бесчисленное множество мускульных движений, которые чрезвычайно трудно познать и изоб­разить. В языке же, напротив, не существует ничего, кроме акусти­ческого образа, который может быть передан посредством определен­ного зрительного образа. В самом деле, если отвлечься от множест­ва отдельных движений, необходимых для реализации речи, всякий акустический образ оказывается, как мы далее увидим, суммой ограниченного числа элементов или фонем, могущих в свою очередь быть изображенными на письме при помощи соответственного чи­сла знаков. Вот эта самая возможность фиксировать относящиеся к языку явления и приводит к тому, что верным его изображением могут служить словарь и грамматика, ибо язык есть склад акусти­ческих образов, а письмо — осязаемая их форма.

МЕСТО ЯЗЫКА В РЯДУ ЯВЛЕНИЙ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ЖИЗНИ. СЕМИОЛОГИЯ

Эта характеристика языка ведет нас к установлению еще более важного положения. Язык, выделенный таким образом из совокуп­ности явлений речевой деятельности, в отличие от этой деятельно­сти в целом, находит себе место в системе наших знаний о человеке.

Как мы только что видели, язык есть явление социальное, мно­гими чертами отличающееся от прочих социальных явлений: поли­тических, юридических и др. Чтобы понять его специфическую при­роду, надо привлечь новый ряд фактов.

Язык есть система знаков, выражающих идеи, а следовательно, его можно сравнивать с письмом, с азбукой для глухонемых, с символическими обрядами, с формами учтивости, с военными сиг­налами и т. д. Он только наиважнейшая из этих систем.

Можно таким образом мыслить себе науку, изучающую жизнь знаков внутри жизни общества; такая наука явилась бы частью со­циальной психологии, а следовательно, и общей психологии; мы назвали бы ее «семиология» (от греч. semeion — знак). Она должна открыть нам, в чем заключаются знаки, какими законами они управ­ляются. Поскольку она еще не существует, нельзя сказать, чем она будет, но она имеет право на существование; место ее определено за­ранее. Лингвистика — только часть этой общей науки; законы, ко­торые откроет семиология, будут применимы и к лингвистике, и эта последняя таким образом окажется отнесенной к вполне опре­деленной области в совокупности явлений человеческой жизни.

331

Точно определить место семиологии — задача психолога; за­дача лингвиста сводится к выяснению того, что выделяет язык как особую систему в совокупности семиологических явлений. Вопрос этот будет разобран ниже; пока запомним лишь одно: если нам впер­вые удается найти лингвистике место среди наук, это только потому, что мы связали ее с семиологией.

Почему же семиология еще не признана в качестве самостоятель­ной науки, имеющей, как и всякая иная, свой особый объект изуче­ния? Дело в том, что до сих пор вращаются в порочном круге: с од­ной стороны, нет ничего более подходящего, чем язык, для уразу­мения характера семиологической проблемы; с другой стороны, для того чтобы как следует поставить эту проблему, надо изучать язык как таковой, а между тем доныне почти всегда приступали к изуче­нию языка, как функции чего-то другого, с чуждых ему точек зре­ния.

Прежде всего, имеется поверхностная точка зрения широкой публики, видящей в языке лишь номенклатуру; эта точка зрения уничтожает самую возможность исследования истинной природы языка.

Затем, имеется точка зрения психолога, изучающего механизм знака у индивида; это метод самый легкий, но он не ведет далее ин­дивидуального выполнения и не затрагивает знака, по природе своей социального.

Или еще, заметив, что знак надо изучать социально, обращают внимание лишь на те черты языка, которые связывают его с другими социальными установлениями, более или менее зависящими от на­шей воли, и таким образом проходят мимо цели, пропуская те чер­ты, которые присущи как раз или семиологическим системам вооб­ще, или языку в частности. Ибо знак до некоторой степени всегда ускользает от воли как индивидуальной, так и социальной, в чем проявляется его существеннейшая, но на первый взгляд наиме­нее заметная черта.

Именно в языке эта черта наиболее проявляется, но обнаружи­вается она в такой области, которая наименее подвергается изуче­нию; в результате остается неясной необходимость или особая по­лезность семиологической науки. Для нас же лингвистическая проблема есть прежде всего проблема семиологическая, и весь ход наших рассуждений получает свой смысл от этого основно­го положения. Кто хочет обнаружить истинную природу языка, должен раньше всего обратить внимание на то, что в нем общего с иными системами того же порядка, а лингвистические фак­торы, на первый взгляд кажущиеся весьма существенными (на­пример, функционирование голосового аппарата), следует рас­сматривать лишь во вторую очередь, поскольку они служат толь­ко для отличения языка от прочих семиологических систем. Бла­годаря этому не только прольется свет на лингвистическую проблему, но, как мы полагаем, через рассмотрение обрядов, обычаев и т. д. в качестве знаков все эти явления выступят также в новом свете, так что явится потребность сгруппировать их в семиологии и разъяснить их законами этой науки.

332

Л. В. ЩЕРБА

О ТРОЯКОМ АСПЕКТЕ ЯЗЫКОВЫХ ЯВЛЕНИЙ И ОБ ЭКСПЕРИМЕНТЕ В ЯЗЫКОЗНАНИИ¹

// Звегинцев История языкознания XIX и ХХ вв. в очерках и извлечениях. Часть II. М., 1960

ПАМЯТИ УЧИТЕЛЯ И. А. БОДУЭНА ДЕ КУРТЕНЕ

Совершенно очевидно, что хотя при процессах говорения мы ча­сто просто повторяем нами раньше говорившееся (или слышанное) в аналогичных условиях, однако нельзя этого утверждать про все нами говоримое. Несомненно, что при говорении мы часто употреб­ляем формы, которых никогда не слышали от данных слов, произво­дим слова, не предусмотренные никакими словарями, и, что главное и в чем, я думаю, никто не сомневается, сочетаем слова, хотя и по определенным законам их сочетания ², но зачастую самым неожи­данным образом, во всяком случае не только употребляем слышан­ные сочетания, но постоянно делаем новые. Некоторые наивные эксперименты с выдуманными словами убеждают в правильности сказанного с полной несомненностью. То же самое справедливо и относительно процессов понимания, и это настолько очевидно, что не требует доказательств; мы постоянно читаем о вещах, которых не знали; мы часто лишь с затратой значительных усилий добиваемся понимания какого-либо трудного текста при помощи тех или иных

приемов.

В дальнейшем я буду называть процессы говорения и понимания речевой деятельностью (первый аспект языковых явлений), всячески подчеркивая при этом, что процессы понимания, интерпретации знаков языка являются не менее активными и не менее важными в совокупности того явления, которое мы называем языком, и что они обусловливаются тем же, чем обусловливается возможность и процессов говорения. Обо всем этом неоднократно говорилось лингвистами, и я хотел бы только подчеркнуть то обстоятельство, что поскольку мы знаем из опыта, что говорящий совершенно не различает форм слов и соче­таний слов, никогда не слышанных им и употребляемых им впер-

¹ «Известия АН СССР». Отделение общественных наук, 1931, стр. 113.

² Имею в виду здесь не только правила синтаксиса, но, что гораздо важнее, и правила сложения смыслов, дающие не сумму смыслов, а новые смыслы, правила, к сожалению, учеными до сих пор мало обследованные, хотя интуитивно отлично известные всем хорошим стилистам.

11 В. А. Звегинцев 301

вые, от форм слов и сочетаний слов, им много раз употреблявшихся, постольку мы имеем полное право сказать, что вообще все формы слов и все сочетания слов нормально создаются нами в процессе речи в результате весьма сложной игры сложного речевого меха­низма человека в условиях конкретной обстановки данного момента. Из этого с полной очевидностью следует, что этот механизм, эта ре­чевая организация человека никак не может просто равняться сумме речевого опыта (подразумеваю под этим и говорение и понимание) данного индивида, а должна быть какой-то своеобразной переработ­кой этого опыта. Эта речевая организация человека может быть только физиологической или, лучше сказать, психофизиологиче­ской, чтобы этим термином указать на то, что при этом имеются в виду такие процессы, которые частично (и только частично) могут себя обнаруживать при психологическом самонаблюдении. Но само собой разумеется, что сама эта психофизиологическая речевая ор­ганизация индивида вместе с обусловленной ею речевой деятельно­стью является социальным продуктом, как это будет разъяснено ниже. Об этой организации мы можем умозаключить лишь на основании речевой деятельности данного индивида.

Человечество в области языкознания искони и занималось по­добными умозаключениями, делаемыми, однако, не на основании ак­тов говорения и понимания какого-либо одного индивида, а на ос­новании всех (в теории) актов говорения и понимания, имевших место в определенную эпоху жизни той или иной общественной группы. В результате подобных умозаключений создавались словари и грамматики языков, которые могли бы называться просто языками, но которые мы будем называть языковыми_системами (вто­рой аспект языковых явлений), оставляя за словом «язык» его общее значение. Правильно составленные словарь и грамматика должны исчерпывать знание данного языка. Мы, конечно, далеки от этого идеала, но я полагаю, что достоинство словаря и грамматики должно измеряться возможностью при их посредстве составлять любые пра­вильные фразы во всех случаях жизни и вполне понимать все гово­римое на данном языке.

Словарь и грамматика, т. е. языковая система данного языка, обыкновенно отождествлялись с психофизиологической организа­цией человека, которая рассматривалась как система потенциаль­ных языковых представлений. В силу этого язык считался психо­физиологическим явлением, подлежащим ведению психологии и фи­зиологии.

Однако при этом прежде всего забывали то, что все языковые ве­личины, с которыми мы оперируем в словаре и грамматике, будучи концептами, в непосредственном опыте (ни в психологическом, ни

¹ Случаи сознательного «выдумывания» слов довольно редки вообще, созна­тельное же группирование слов свойственно лишь письменной речи, которая все же в целом строится тоже автоматически. Сознательность обыденной разговорной (диалогической) речи в общем стремится к нулю.

302

в физиологическом) нам вовсе не даны, а могут выводиться нами лишь из процессов говорения и понимания, которые я называю в такой их функции языковым материалом (третий аспект языковых явлений). Под этим последним я понимаю, следовательно, не деятельность от­дельных индивидов, а совокупность всего говоримого и понимае­мого в определенной конкретной обстановке в ту или другую эпоху жизни данной общественной группы. На языке лингвистов это тек­сты (которые, к сожалению, обыкновенно бывают лишены вышеупо­мянутой обстановки); в представлении старого филолога это лите­ратура, рукописи, книги.

Само собой разумеется, что все это несколько искусственные раз­граничения, так как очевидно, что языковая система и языковой ма­териал — это лишь разные аспекты единственно данной в опыте ре­чевой деятельности, и так как не менее очевидно, что языковой материал вне процессов понимания будет мертвым, само же понима­ние вне как-то организованного языкового материала (т. е. языко­вой системы) невозможно. Здесь мы упираемся в громадную и мало­исследованную проблему понимания, которая лежит вне рамок на­стоящей статьи. Скажу только, что понимание при отсутствии пе­реводов может начинаться лишь с того, что два человека с одинако­вым социальным прошлым, естественно или искусственно (научно) созданным, будучи поставлены в одинаковые условия деятельности и момента, возымеют одну и ту же мысль (я имею в виду реальное столкновение двух людей, лишенных каких бы то ни было средств взаимного непосредственного понимания и перевода, например ев­ропейского исследователя и, скажем, южноамериканского примити­ва в естественных условиях жизни этого последнего).

Далее, что еще важнее, система языковых представлений, хотя бы и общих, с которой обыкновенно отождествляют языковую си­стему, уже по самому определению своему является чем-то индивиду­альным, тогда как в языковой системе мы, очевидно, имеем что-то иное, некую социальную ценность, нечто единое и общеобязатель­ное для всех членов данной общественной группы, объективно дан­ное в условиях жизни этой группы (ср. ниже).

Вундт как-то умалчивает об этом затруднении, и его «Volker-psychologie» в конце концов ничем не отличается от простой психо­логии. Бодуэн пытается выйти из него, создавая понятие «собира­тельно-индивидуального» (см. «О 'prawach' glosowych», отдельный оттиск из Rocznik slawistyczny, III, стр.3 оттиска), что несколько напоминает «среднего человека» Дильтея¹. Однако, по-моему, это понятие не разрешает затруднений. Принять выход, предлагаемый идеалистами, т. е. признать существование языковой системы как какой-то надындивидуальной сущности, некой «живой объектив-

¹ Позиции большинства лингвистов и даже Соссюра, ближе других подошед­шего к этому вопросу, неясны. Соссюр хотя и различил четко «parole» (понятие, впрочем, далеко не вполне совпадающее с моим понятием «речевой деятельности») и «langue», однако помещает последний в качестве психических величин в мозгу.

303

ной идеи», чего-то «идеал-реального» (ср., например, Франк, Очерк методологии общественных наук, 1922, стр. 74 и ел.) для меня невозможно в силу инстинктивного отталкивания от всего сверх­чувственного. Не могу согласиться и с чистым номинализмом, счи­тающим, что языковая система, т. е. словарь и грамматика данного языка, является лишь ученой абстракцией (такое впечатление про­изводят, между прочим, рассуждения Сепира в первой главе его прекрасной книги «Язык»).

Мне кажется, однако, что разрешение вышеуказанных затрудне­ний можно найти на иных путях. Прежде всего возникает вопрос, в каком отношении находится «психофизиологическая речевая ор­ганизация» владеющего данным языком индивида к этой выводимой лингвистами из языкового материала языковой системе. Очевидно, что она является ее индивидуальным проявлением. В идеале она может совпадать с ней, но на практике организации отдельных ин­дивидов могут чем-либо да отличаться от нее и друг от друга. Их, пожалуй, можно было бы действительно называть «индивидуаль­ными языками», если бы в подобном названии не крылось глубокого внутреннего противоречия, ибо под языком мы разумеем нечто, имеющее прежде всего социальную ценность, И действительно, если индивидуальные отличия речевой организации того или иного индивида оказываются слишком большими, то уже этим самым дан­ный индивид выводится из общества, как, например, мы это и видим у сильно косноязычных¹, некоторых умалишенных и т. п. Терми­нологически, может быть, лучше всего было бы говорить поэтому об «индивидуальных речевых системах».

Что же такое сама языковая система? По-моему, это есть то, что объективно заложено в данном языковом материале и что проявляет­ся в «индивидуальных речевых системах», возникающих под влия­нием этого языкового материала. Следовательно, в языковом мате­риале и надо искать источник единства языка внутри данной обще­ственной группы.

Может ли языковой материал быть фактически единым внутри той или иной группы? Поскольку данная группа сама представляет из себя полное единство, т. е. поскольку условия существования и деятельности всех ее членов будут одинаковыми и поскольку все они будут находиться в постоянном взаимном общении друг с дру­гом, постольку для всех них языковой материал будет фактически един: ведь каждая фраза каждого члена группы при таких обстоя­тельствах осуществляется одновременно для всех ее членов. Для единства грамматики достаточно частичного фактического единства языкового материала. Поэтому грамматически мы имеем единый язык в довольно широких группировках; в области же словаря для единства языка должно быть более полно единство материала, а по­тому мы видим, что с точки зрения словаря язык дробится на очень

¹ Впрочем, поскольку косноязычный сознает свое косноязычие и знает, как qh должен был бы сказать, этот случай не является типичным.

304:

маленькие ячейки вплоть до семьи (единство так называемого «общего языка» в высококультурной среде поддерживается в значительной степени единством читаемого литературного материала). При оценке сказанного надо иметь в виду, что языки, с которыми мы в большин­стве случаев имеем дело, не являются языками какой-либо элемен­тарной общественной ячейки, а языками весьма сложной структуры соответственно сложной структуре общества, функцией которого они являются (об этом см. ниже).

Каким образом происходят изменения языка и чем объясняется их единство внутри данной социальной группы? Очевидно, прежде всего, что языковые изменения обнаруживаются в речевой деятель­ности. Каковы же факторы этой последней? С одной стороны — еди­ная языковая система, социально обоснованная в прошлом, объек­тивно заложенная в языковом материале данной социальной группы и реализованная в индивидуальных речевых системах, с другой — содержание жизни данной социальной группы. Единство языковой системы обеспечивает единство реакций на это содержание. Все под­линно индивидуальное, не вытекающее из языковой системы, не за­ложенное в ней потенциально, не находя себе отклика и даже понимания, безвозвратно гибнет. Единство содержания обеспечивает в этих условиях единство языка, и поскольку это содержание внутри группы остается тем же, язык может не изменяться (чего, конечно, никогда не бывает: практически можно говорить лишь о замедле­ниях и ускорениях процесса).

Но малейшее изменение в содержании, т. е. в условиях сущест­вования данной социальной группы, как-то: иные формы труда, пе­реселение, а следовательно, и иное окружение и т. п., немедленно отражается на изменении речевой деятельности данной группы, при­том одинаковым образом, поскольку новые условия касаются всех членов данной группы. Речевая деятельность, являясь в то же время и языковым материалом, несет в себе и изменение языковой системы. Обыкновенно говорят, что изменение языковой системы происходит при смене поколений. Это отчасти так, но опыт нашей революции по­казал, что резкое изменение языкового материала неминуемо влечет изменение речевых норм даже у пожилых людей: масса слов и обо­ротов, несколько лет тому назад казавшихся дикими и неприемле­мыми, теперь вошла в повседневное употребление. Поэтому правиль­нее будет сказать, что языковая система находится все время в не­прерывном изменении.

Наконец, всякая социальная дифференциация внутри группы, вызывая дифференциацию речевой деятельности, а следовательно, и языкового материала, приводит к распаду единого языка.

Я не могу здесь останавливаться на подробном рассмотрении всех факторов, изменяющих речевую деятельность. Укажу кое-что лишь для примера.

Поскольку речевая деятельность, протекая не иначе, как в со­циальных условиях, имеет своей целью сообщение и, следовательно, понимание, постольку говорящие вынуждены заботиться о том, что-

305

бы у слушающих не было недоразумений, происходящих от смеше­ния знаков речи, и этим объясняются, например, многие диссимиля­ции, особенно диссимиляции (вплоть до устранения) омонимов, что так наглядно было показано Жильероном и его школой ¹. Посколь­ку возможность смешения объективно заложена в определенных ме­стах самой языковой системы, постольку эти тенденции к устране­нию омонимности будут общи всем членам данной языковой группы и будут реализоваться одинаковым образом.

В языковой системе данной группы объективно заложены в опре­деленных местах ее и те или другие возможности ассимиляции (в фонетике, морфологии, синтаксисе, словаре). Поэтому в силу при­сущей (в пределах исторического опыта) людям тенденции к эконо­мии труда (не касаюсь здесь генезиса этой тенденции, так как это завело бы меня слишком далеко) эти возможности реализуются оди­наковым образом у всех членов группы или по крайней мере могут так реализоваться, а потому во всяком случае ни у кого не вызывают протеста (факты так общеизвестны, что на них нечего настаивать).

Можно сказать, что интересы понимания и говорения прямо про­тивоположны, и историю языка можно представить как постоянное возникновение этих противоречий и их преодоление.

Наконец, капитальнейшим фактором языковых изменений яв­ляются столкновения двух общественных групп, а следовательно, и двух языковых систем, иначе — смешение языков. Процесс сво­дится в данном случае к тому, что люди начинают говорить на язы­ке, который они еще не знают. Языковой материал, которому они стремятся подражать, един; языковая система, которая определяет их речевую деятельность, едина. Поэтому они одинаковым образом искажают в своей речевой деятельности то, чему подражают. Если со стороны другой группы по тем или иным социальным причинам нет достаточного сопротивления, то результаты одинаковым обра­зом «искаженной» речевой деятельности, являясь в то же время и «языковым материалом», обусловливают резкое изменение языко­вой системы.

Так как процессы смешения происходят не только между разны­ми языками, но и между разными групповыми языками внутри од­ного языка, то можно сказать, что эти процессы являются карди­нальными и постоянными в жизни языков, как это полнее всего от­носительно семантики и было показано Мейе.

При восприятии одной группой языка другой группы может иметь место не только неполное им овладение, но и изменение и пере­осмысление его в целях приспособления к иному или новому соци­альному содержанию. Таковы многие языковые изменения нашей эпохи, особенно ярким примером которых может служить пере­осмысление хотя бы таких слов, как «господин», «товарищ».

¹ Жюль Жильерон (1854—1926) — французский языковед, основатель школы «лингвистической географии», на принципах которой им составлен «Лингвисти­ческий атлас Франция». (Примечание составителя.)

306

Выше было сказано, что изменения языка всего заметнее при сме­не поколений. Но само собой понятно, что все изменения, подготов­ленные в речевой деятельности, обнаруживаются легче всего при столкновении двух групп. Поэтому историю языка можно в сущно­сти представить как ряд катастроф, происходящих от столкнове­ния социальных групп.

На этом я остановлюсь, указав лишь еще раз, что в реальной дей­ствительности вся картина сильно усложняется и затемняется тем, что некоторые группы населения могут входить в несколько соци­альных группировок и иметь, таким образом, отношение к несколь­ким языковым системам. От степени изолированности разных групп друг от друга зависит способ сосуществования этих систем и влия­ния их друг на друга. Некоторые из этих сосуществующих систем могут считаться для их носителей иностранными языками. Таковым, между прочим, для большинства групп является так называемый «общий язык», «langue commune» ¹. Этот последний, конечно, не надо смешивать с литературным языком, который, хотя и находится с «общим» в определенных функциональных отношениях, имеет, од­нако, свою собственную сложную структуру. Общий язык всегда и изучается как иностранный с большим или меньшим успехом в зави­симости от разных условий. Таких общих языков может быть не-скблько в каждом данном обществе, соответственно его структуре, и они могут иметь разную степень развитости. Само собой разумеется, что субъективно общий «иностранный» язык зачастую квалифици­руется как родной, а родной — как групповой. Это, впрочем, и от­вечает структуре развитых языков, где все групповые языки, в них входящие, считаются жаргонами по отношению к некоторой норме— «общему языку», который, целиком отражая, конечно, социальный уклад данной эпохи, исторически сам восходит через процессы сме­шения к какому-либо групповому языку.

Таким образом, лингвисты совершенно правы, когда выводят языковую систему, т. е. словарь и грамматику данного языка, из соответственных текстов, т. е. из соответственного языкового ма­териала. Между прочим, совершенно очевидно, что никакого иного метода не существует и не может существовать в применении к мерт­вым языкам.

Дело обстоит несколько иначе по отношению к живым языкам, и здесь и лежит заслуга Бодуэна, всегда подчеркивавшего принци­пиальную, теоретическую важность их изучения. Большинство линг­вистов обыкновенно и к живым языкам подходит, однако, так же, как к мертвым, т. е. накопляет языковой материал, иначе говоря, за­писывает тексты, а потом их обрабатывает по принципам мертвых языков. Я утверждаю, что при этом получаются мертвые словари и грамматики. Исследователь живых языков должен поступать иначе. Конечно, он тоже должен исходить из так или иначе понятого язы-

¹ А зачастую и для всех групп, как, например, французский язык для тепе­решних французов.

307

кового материала. Но, построив из фактов этого материала некую отвлеченную систему, необходимо проверять ее на новых фактах; т. е. смотреть, отвечают ли выводимые из нее факты действительности. Таким образом в языкознание вводится принцип эксперимента. Сделав какое-либо предположение о смысле того или иного слова, той или иной формы, о том или ином правиле словообразования или формообразования и т. п., следует пробовать, можно ли сказать ряд разнообразных фраз (который можно бесконечно множить), приме­няя это правило. Утвердительный результат подтверждает правиль­ность постулата и, что любопытно, сопровождается чувством боль­шого удовлетворения, если подвергшийся эксперименту сознательно участвует в нем.

Но особенно поучительны бывают отрицательные результаты: они указывают или на неверность постулированного правила, или на необходимость каких-то его ограничений, или на то, что правила уже больше нет, а есть только факты словаря, и т. п. Полная закон­ность и громадное значение этого метода иллюстрируются тем, что когда ребенок учится говорить (или взрослый человек учится иност­ранному языку), то исправление окружающими его ошибок («так никто не говорит»), которые являются следствием или невыработан-ности у него, или нетвердости правил (конечно, бессознательных), играет громадную роль в усвоении языка. Особенно плодотворен метод экспериментирования в синтаксисе и лексикографии и, конечно, в стилистике. Не ожидая того, что какой-либо писатель употре­бит тот или иной оборот, то или иное сочетание, можно произвольно сочетать слова и, систематически заменяя одно другим, меняя их порядок, интонацию и т. п., наблюдать получающиеся при этом смы­словые различия, что мы постоянно и делаем, когда что-либо пишем. Я бы сказал, что без эксперимента почти невозможно заниматься этими отраслями языкознания. Люди, занимающиеся ими на материале мертвых языков, вынуждены для доказательства своих положений прибегать к поразительным ухищрениям, а многого и просто не могут сделать за отсутствием материала.

В возможности применения эксперимента и кроется громад­ное преимущество с теоретической точки зрения изучения живых языков. Только с его помощью мы можем действительно надеяться подойти в будущем к созданию вполне адекватных действитель­ности грамматики и словаря ¹. Ведь надо иметь в виду, что в тек­стах лингвистов обыкновенно отсутствуют неудачные высказыва­ния, между тем как весьма важную составную часть языкового материала образуют именно неудачные высказывания с отметкой «так не говорят», которые я буду называть «отрицательным языко­вым материалом». Роль этого отрицательного материала громадна

¹ Я не говорю здесь о технике лингвистического эксперимента: она трудна и требует великого количества всяких предосторожностей. Записывать тексты может всякий; хорошо записывать тексты уже гораздо труднее; для того чтобы быть хорошим экспериментатором, необходим специальный талант.

308

и совершенно еще не оценена в языкознании, насколько мне известно.

В сущности, то, что я называл раньше «психологическим мето­дом» (или еще неудачнее «субъективным»), и было у меня всегда методом эксперимента, только недостаточно осознанного. Впервые я его стал осознавать, как таковой, в эпоху написания моего «Во-сточнолужицкого наречия», Спб., 1915 («Записки историко-фило­логического факультета Петербургского университета», CXXVIII); впервые назвал я его методом эксперимента в моей статье «О частях речи в русском языке» («Русская речь», II, 1927). Об эксперименте в языкознании говорит нынче и Пешковский (статья «Принципы и приемы стилистического анализа художественной прозы» в Ars poetica, 1927; ср. еще ИРЯС, 1, 2, 1928, стр. 451), а раньше Thumb (Beobachtung und Experiment in der Sprachpsychologie. Festschrift Vietor, Marburg i. L., 1910), правда, последний в несколько дру­гом аспекте. Впрочем, надо признать, что психологический элемент метода несомненен и заключается в оценочном чувстве правиль­ности или неправильности того или иного речевого высказывания, его возможности или абсолютной невозможности.

Однако чувство это у нормального члена общества социально обосновано, являясь функцией языковой системы (ве­личина социальная), а потому и может служить для исследо­вания этой последней. Именно оно-то и обусловливает преиму­щество, живых языков над мертвыми с исследовательской точки зрения.

В этом ограничительном смысле и следует понимать высказыва­ния моих старых работ о важности самонаблюдения в языкознании. Для меня давно уже совершенно очевидно, что путем непосредствен­ного самонаблюдения нельзя констатировать, например, «значе­ний» условной формы глагола в русском языке. Однако, экспери­ментируя, т. е. создавая разные примеры, ставя исследуемую фор­му в самые разнообразные условия и наблюдая получающиеся при этом «смыслы», можно сделать несомненные выводы об этих «значе­ниях» и даже об их относительной яркости. При таком понимании дела отпадают все те упреки в «субъективности» получаемых подоб­ным методом лингвистических данных, которые иногда делались мне с разных сторон: «мало ли что исследователю может показаться при самонаблюдении; другому исследователю это может показаться иначе». Как видно из всего вышеизложенного, в основе моих лингви­стических утверждений всегда лежал получаемый при эксперименте языковой материал, т. е. факты языка.

С весьма распространенной боязнью, что при таком методе будет исследоваться «индивидуальная речевая система», а не языковая система, надо покончить раз навсегда. Ведь «индивидуальная рече­вая система» является лишь конкретным проявлением языковой си­стемы, а потому исследование первой для познания второй вполне законно и требует лишь поправки в виде сравнительного исследова­ния ряда таких «индивидуальных языковых систем». В конце кон-

309

цов лингвисты, исследующие тексты, не поступают иначе. Готский язык не считается специальным языком Ульфилы, ибо справедливо предполагают, что его письменная речевая деятельность была пред­назначена для понимания широких социальных групп. Говорящий тоже говорит не для себя, а для окружения. Разница, конечно, та, что в первом случае мы имеем дело с литературной речевой деятель­ностью, имеющей очень широкую базу потребителей и характери­зующейся, между прочим, сознательным избеганием «неправиль­ных высказываний» (о чем см. ниже), а во втором — с групповой речевой деятельностью диалогического характера.

Здесь надо устранить одно недоразумение: лингвистически изу­чая сочинения писателя (или устные высказывания любого чело­века), мы можем исследовать его речевую деятельность, как тако­вую,— получится то, что обыкновенно неправильно называют «языком писателя», но что вовсе не является языковой системой ¹, но мы можем также исследовать ее и как языковой материал для выведения «индивидуальной речевой системы» данного писателя, имея, однако, в виду в конечном счете установление языковой си­стемы того языка, на котором он пишет. Конечно, картина будет неполная из-за недостаточности материала, прежде всего из-за от­сутствия отрицательного языкового материала, но многое можно бу­дет установить с достаточной точностью ², как показывает много­вековой опыт языкознания.

Вообще надо иметь в виду, что то, что часто считается индивиду­альными отличиями, на самом деле является групповыми отличия­ми, т. е. тоже социально обусловленными (семейными, профессио­нальными, местными и т. п.), и кажется индивидуальными отличия­ми лишь на фоне «общих языков». Языковые же системы общих языков могут быть весьма различными по своей развитости и пол­ноте, от немного более нуля и до немного менее единицы (считая нуль за отсутствие общего языка, а единицу — за никогда не осу­ществляемое его полное единство) и дают более или менее широкий простор групповым отличиям.

Строго говоря, мы лишь постулируем индивидуальные отличия «индивидуальных речевых систем» внутри примарной социальной группы, ибо такие отличия, как ведущие к взаимонепониманию, должны неминуемо исчезать в порядке социального общения, а по­тому никто на них никогда не обращал внимания, даже если они и встречались. Этим-то и объясняется всегда практиковавшееся

¹ Я не думаю, чтобы такое исследование обязательно должно было совпадать с «психологией творчества» или «с психологией языка» (Sprachpsychologie). Мне кажется, что здесь возможны и чисто лингвистические подходы, но я не могу здесь обосновывать свои возражения на этот предмет, так как это потребовало бы особого исследования.

² Само собой разумеется, что в дальнейшем, для дополнения и сравнения, совершенно необходимо привлекать сочинения и других писателей, и чем больше, тем лучше. Стилистику без этого нельзя даже и построить, во всяком случае пол­ную стилистику.

310

отождествление таких теоретически несоизмеримых понятий, как «индивидуальная речевая система» (психофизиологическая ре­чевая организация индивида) и «языковая система», которым бо­лее или менее грешили все лингвисты до самого последнего вре­мени.

В сущности можно сказать, что работа каждого неофита данного коллектива, усваивающего себе язык этого коллектива, т. е. соз­дающего у себя речевую систему на основании языкового материала этого коллектива (ибо никаких других источников у него не имеется), совершенно тождественна работе ученого-исследователя, выводя­щего из того же языкового материала данного коллектива его языко­вую систему, только одна протекает бессознательно, а другая со­знательно.

Возвращаясь к эксперименту в языкознании, скажу еще, что его боязнь является пережитком натуралистического понимания язы­ка¹. При социологическом воззрении на него эта боязнь должна от­пасть: в сфере социальной эксперименты всегда производились, производятся и будут производиться. Каждый новый закон, каждое новое распоряжение, каждое новое правило, каждое новое установ­ление с известной точки зрения и в известной мере являются своего рода экспериментами.

Теперь коснусь еще вопроса так называемой «нормы» в языках. Наша устная речевая деятельность на самом деле грешит многочи­сленными отступлениями от нормы. Если бы ее записать механиче­скими приборами во всей ее неприкосновенности, как это скоро мож­но будет сделать, мы были бы поражены той массой ошибок в фоне­тике, морфологии, синтаксисе и словаре, которые мы делаем. Не яв­ляется ли это противоречием всему тому, что здесь говорилось? Нисколько, и притом с двух точек зрения. Во-первых, нужно иметь в виду, что мы нормально этих ошибок не замечаем ни у себя, ни у других. «Неужели я мог так сказать?» — удивляются люди при чтении своей стенограммы; фонетические колебания, легко обнаружи­ваемые иностранцами, обыкновенно являются открытием для тузем­цев, даже лингвистически образованных. Этот факт объясняется тем, что все эти ошибки социально обоснованы; их возможности зало­жены в данной языковой системе, и они, являясь привычными, не останавливают на себе нашего внимания в условиях устной речи.

¹ В сущности, это подобный же пережиток, какой можно было наблюдать у Бругмана (и у многих других «младограмматиков»), когда он отрицал возможность искусственного международного языка, называя его вслед за G. Меуег'ом homun-cuIus'om (Karl Brugmann und August Leskien, Zur Kritik der kunstlichen Welt-sprachen, Strassburg, 1907, S. 26). Но не прав был и Бодуэн, который в разгаре обострившихся философских противоречий утверждал, что нет разницы между живым и мертвым языком, между живым и искусственным языком: достаточно кому-нибудь изучить мертвый язык, чтобы он стал живым (J. Baudouin de Cour-tenay, Zur Kritik der kunstlichen Weltsprachen. Ostvald's Annalen der Naturphi-losophie, VI). Этого, конечно, мало: для того чтобы стать живым, он должен стать хотя бы одним из нормальных орудий общения внутри какой-либо социальной группы, хотя бы минимальной.

311

Во-вторых, всякий нормальный член определенной социальной группы, спрошенный в упор по поводу неверной фразы его самого или его окружения, как надо правильно сказать, ответит, что «соб­ственно надо сказать так-то, а это-де сказалось случайно или только так послышалось» и т. п.

Впрочем, ощущение нормы, как и сама норма, может быть и сла­бее и сильнее в зависимости от разных условий, между прочим, от наличия нескольких сосуществующих норм, недостаточно диффе­ренцированных для их носителей, от присутствия или отсутствия термина для сравнения, т. е. нормы, считаемой за чужую, от кото­рой следует отталкиваться, и, наконец, от практической важности нормы или ее элементов для данной социальной группы ¹.

Совершенно очевидно, что при отсутствии осознанной, нормы от­сутствует отчасти и отрицательный языковой материал ², что в свою очередь обусловливает крайнюю изменчивость языка. Совершенно очевидно и то, что норма слабеет, а то и вовсе исчезает при смеше­нии языков и, конечно, при смешении групповых языков, причем первое случается относительно редко, а второе постоянно. Таким об­разом, мы снова приходим к тому положению, что история каждого данного языка есть история катастроф, происходящих при смеше­нии социальных групп.

Возвращаясь к вопросам нормы, нужно констатировать, что ли­тературная речевая деятельность, т. е. произведения писателей, в принципе свободна от неправильных высказываний, так как писа­тели сознательно избегают ляпсусов, свойственных устной речевой деятельности, и так как, обращаясь к широкому кругу читателей, они избегают и тех элементов групповых языков, которые не во­шли в том или другом виде в структуру литературного языка. По­этому лингвисты глубоко правы в том, что, разыскивая норму данного языка, обращаются к произведениям хороших писателей, обладающих, очевидно, в максимальной степени тем оценочным чувством («чутьем языка»), о котором говорилось выше. Однако и здесь надо помнить, во-первых, что у многих писателей все же встречаются ляпсусы³ и, во-вторых, что по существу вещей про­изведения писателей не содержат в себе отрицательного языко­вого материала.

¹ Очень часто, особенно при смешении диалектов, норма может состоять в отсутствии нормы, т. е. в возможности сказать по-разному. Лингвист должен будет все же определить границы колебаний, которые и явятся нормой.

² Говорю — отчасти, так как отрицательный языковой материал создается не только непосредственными исправлениями окружающих, но прежде всего фак­тическим непониманием; всякое речевое высказывание, которое не понимается, или не сразу понимается, или понимается с трудом, а потому не достигает своей цели, является отрицательным языковым материалом. Ребенок научается правильно просить чего-нибудь, так как его непонятые просьбы не выполняются.

³ Приведу примеры: «проникнуть в тайные недопустимые комнаты человеческой души» (Куприн, Штабс-капитан Рыбников, III); «из двух шагов один раз нога срывалась с вершины кочки и вязла» (Ф е т, Мои воспоминания, II, 183) и т. д.

312

А. И. СМИРНИЦКИЙ ОБЪЕКТИВНОСТЬ СУЩЕСТВОВАНИЯ ЯЗЫКА

(...) Различение языка и речи (langue и parole) было проведено де Соссюром неправильно. (...)

Различать речь и язык необходимо, так как в самой действительности существует соответству­ющее глубокое различие, и поэтому без учета этого различия языкознание не может существовать как спе­циальная и подлинная наука, наука о языке как тако­вом, т. е. как о важнейшем средстве общения людей.

Наблюдая жизнь человеческого общества, мы выде­ляем в ней различные виды человеческой деятельности и различные отношения между людьми, и в частности, то, что в различных сферах своей деятельности и своих отношений люди говорят между собой, обмениваясь

76

мыслями. На известном этапе культуры, и при извест­ных обстоятельствах говорение может заменяться пись­менным сообщением мыслей, но от этого пока можно отвлечься, так как такое сообщение в общем является производным по отношению к говорению.

Процесс говорения и все то, что говорится, высказы­вается и воспринимается в различных несчетных актах говорения, и есть то, что непосредственно дано языко­веду как материал его исследования. Это, примерно, и есть то, что де Соссюр называет Langage, и вот это-то непосредственно данное в повседневной жизни и требу­ет особого наименования: слово речь (langage, Rede, speech) представляется наиболее подходящим и удоб­ным термином.

Ре ч ь, в указанном смысле, не то же, что язык, так как она является не только средством общения, но и применением этого средства, и продуктом, совокупностью различных произведений, созданных и создаваемых, а также и воспроизводимых (повторяе­мых) путем применения этого средства.

Я з ы к, следовательно, есть один из ингредиентов речи, притом важнейший, так как именно он придает ей характер специфической деятельности человека, отлич­ной от других видов его деятельности. Вместе с тем язык, очевидно, существует в речи как объективно данное общественное явление. И будучи особым ингре­диентом речи, средством, применяемым в ней, он может быть выделен из нее, обособлен как предмет специаль­ного исследования. (...)

В речи, как она понимается здесь, все непосред­ственно связано с языком. Хотя язык и является лишь одним из ингредиентов речи, но он есть такой ее ингре­диент, который как бы пронизывает собой всю и всякую речь и все отдельные ее стороны.

Так... было обращено внимание на то, что наличие у языка реальной звуковой материи (а не только ее отображения, «звукового образа») является необходи­мым условием, чтобы язык был тем, что он есть: явле­нием общественным, важнейшим средством общения. Материальный момент в языке как момент, существен­ный для него, был ясно отмечен Марксом и Энгельсом уже более ста лет тому назад¹. Но хотя звуковая

¹ См.: Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология // Соч. [1-е изд.]. Т. 4. С. 20.

77

материя речи принадлежит языку и не может быть отторгнута от него, тем не менее нельзя сказать, что эта материя полностью относится только к языку и ее не имеется в том «остатке», который мы получаем, извле­кая язык как таковой из речи. Все то в звучании речи, что является случайным, побочным или дополнитель­ным с точки зрения языка как важнейшего средства общения людей, принадлежит этому «остатку», а не самому языку. Сюда относятся случайные ошибки в произношении, особенности голоса и пр., о чем вооб­ще часто писалось и говорилось. Сюда же относятся и специфические особенности речи, выступающие в ви­де особого подбора и использования звуков языка для достижения большей выразительности речи и т. п. Так, например, специфические звуковые особенности такого рода в аллитерированной речи или в речи рифмованной принадлежат как таковые не языку, а тому в речи, что условно может быть названо ее «сверхъязыковым ос­татком»; ср. хотя бы такие стихи Пушкина, как

Румяной зарею Покрылся восток,

В селе за рекою Потух огонек.

Здесь звуки [о] и [к] в рифмующихся словах [вас-ток] и [аган'ок] принадлежат русскому языку, но факт повторения звукосочетания [ок] через определенный интервал в целях выделения конца стиха и установле­ния внешней, звуковой связи между отдельными стиха­ми относится не к языку, а к области литературы.

Не вдаваясь в детали, в связи с этим все же очень важно отметить, что «сверхъязыковой остаток» никак нельзя понимать как сферу индивидуального в речи — в противоположность языку как явлению социальному. Если, например; какое-либо искажение звука, в связи с индивидуальными особенностями органов речи или их достижений, или отклонение в понимании значения слова действительно могут быть отнесены к индивиду­альному моменту в речи, то какая-либо звуковая черта данной речи, связанная с общественно выработанной системой стихосложения, представляет собой уже эле­мент из сферы общественного в речи. Таким образом, «сверхъязыковой остаток» речи включает в себя и ин­дивидуальные, и общественные моменты в отличие от де-соссюровской речи — parole, которая определяется как явление целиком индивидуальное.

78

Как можно видеть уже из приведенного примера, «сверхъязыковой остаток» речи не представляет собой чего-либо однородного. При этом связь его с языком, хотя она всегда и существует, оказывается в различных направлениях, областях и отдельных случаях неодина­ковой. Так, если данное речевое произведение (т. е. из­вестный конкретный продукт применения языка) есть произведение художественной литературы (или часть такого произведения), как в случае приведенных сти­хов, то между «сверхъязыковым остатком» речи и са­мим языком мы находим максимально тесную связь. Малейшее изменение в языковом составе речи в таком случае является изменением и в самом произве­дении литературы. Если, например, в пушкинском пред­ложении В селе за рекою потух огонек вместо потух поставить погас, то мы уже определим получившееся речевое произведение как особый вариант и в плане литературном. Напротив, для такого речевого произве­дения, как Прямая есть кратчайшее расстояние между двумя точками, которое принадлежит к области гео­метрии, изменение языкового его состава, например, путем замены кратчайшее через наиболее короткое или слова прямая через словосочетание прямая линия, не является его изменением в плане геометрическом, но остается только языковым его изменением. Такое различие в отношениях между языковым и «сверхъязы­ковым» моментами в речи в зависимости от той облас­ти, к которой относится данная речь, в частности, проявляется в том, что изучение языка обычно тесно связывается с изучением именно художественной лите­ратуры, хотя язык и обслуживает общество во всех сферах человеческой деятельности и, вообще говоря, язык можно изучать и по произведениям нехудоже­ственным.

Несмотря на все различия, существующие в отноше­ниях между языком как таковым и речевыми произве­дениями, в которых он применяется, в зависимости от той сферы человеческой деятельности, с какой связаны эти произведения, все же во всех случаях в этих отно­шениях есть нечто существенно общее, а именно:

1. Речевое произведение содержит в себе единицы языка (слова, интонационные единицы, формы употребления слов в предложении), выражающие в их данном конкретном совокупном применении более или менее сложную мысль или цепь мыслей (лишь в особых

79

редких случаях — только эмоцию), которая как целое не входит в состав языка, но принадлежит к известной сфере человеческой деятельности, обслуживаемой язы­ком. (...)

2.Единицы языка, входящие в данное речевое про­изведение, как бы ново и оригинально оно ни было, обычно не являются принадлежащими только ему, но входят и в другие речевые произведения и, как правило, в каждом отдельном таком произведении оказываются не созданными вместе с ним, но лишь воспроизве­денными в нем. Это значит, что одинаковые языко­вые единицы в разных речевых произведениях ото­ждествляются друг с другом¹. Так, слово огонек в предложении В селе за рекою потух огонек и в пред­ложении Вдали горел огонек выступает как одно и то же слово, которое в каждом из этих предложений является лишь воспроизведенным, но не про­изведенным, не созданным в нем и не принадлежащим ему. Принадлежит же оно языку как таковому. Правда, известно, что слова могут создаваться в речи и, следо­вательно, в отдельных речевых произведениях могут быть части, не являющиеся воспроизведенными и не отождествимые с подобными частями в других речевых произведениях (ср., например, многие неологизмы В. Маяковского). Однако, будучи соединенными с дру­гими — готовыми и лишь воспроизведенными — языко­выми единицами (с единицами грамматического строя) и вкрапленными в массу готовых, лишь воспроизведен­ных слов, такие новые слова трактуются в основном наравне со словами готовыми, «уже существующими» в данном языке, и они всегда могут потерять исключи­тельную связь с тем произведением, в котором они были образованы, и стать более или менее регулярно воспро­изводимыми как принадлежащие языку, как целые единицы данного языка. Такие, слова, пока они не «вошли в язык», т. е. не стали воспроизводиться как готовые, можно назвать п о т е н ц и а л ь н ы м и слова­ми: это как бы инструменты, сделанные и опробован­ные, но не пущенные в обиход ². Таким образом, в

¹ Ср.: Смирницкий А. И. К вопросу о слове. (Проблема тожде­ства слова) // Труды Ин-та языкознания АН СССР. Т. 4.

² Интересно заметить, что характер потенциальных слов при­обретают и слова, выходящие из употребления: их воспроизводи­мость, их принадлежность к языку оказывается для массы говорящих уже неизвестной.

80

составе речевого произведения могут быть единицы (сло­ва), имеющие признаки, на основе которых они могут быть определены как определенные языковые единицы, но не являющиеся все же реально существующими конкретными единицами данного языка: бутылочно-глазый определяется как слово (не морфема, не фразеологическая единица и пр.), и в частности как русское слово (т. е. не польское, не немецкое, не фран­цузское и пр.), но это еще не значит, что оно сущес­твует в русском языке, так как существование в язы­ке — это общественное применение, регулярное воспро­изведение в общественном масштабе. Речевое произведение может быть воспроизведено, может регулярно и в общественном масштабе восяроизводиться и может быть произведением обществен­ным; но то, что в нем является языковым, лишь в той мере реально входит в состав языка, в какой оно действительно воспроизводится и действи­тельно оказывается общественным достоянием. И вместе с тем речевое произведение, поскольку оно есть продукт применения языка, обязательно со­держит в себе, как бы ново и оригинально оно ни было, известные, реально существующие в языке единицы, т. е. единицы, регулярно воспроизводимые в общес­твенном масштабе.

Из этих общих отношений между языком и речевы­ми произведениями (представляющими собой речь в том смысле, как она была определена здесь), следует, что конкретные предложения, т. е. предложе­ния, состоящие из определенных данных слов и имею­щие определенное данное строение, являются как тако­вые, как целые вообще единицами речи, а не единицами языка, так как они представляют собой более или менее законченные и самостоятельные рече­вые произведения. Конкретные предложения, как пра­вило, выступают не как средство общения, а как самое явление общения, т. е. как такое явление, в котором объединяются средство общения (язык в той или иной части его состава и строя) и применение этого средства в конкретных условиях и с определенны­ми целями, для формулирования и выражения реально возникающей мысли.

Все отдельные составные части предложения, если отвлечься от единичных случаев вкрапления в предло­жение инородных элементов (например, воспроизве-

81

дений каких-либо естественных звуков: лая, рычания собаки, свиста ветра и т. п.)¹, являются теми или другими единицами языка. В частности, разумеется, таковыми являются и все специфические средства, об­разующие из форм слов и словосочетаний именно предложения. Но организованная в данное кон­кретное предложение совокупность всех единиц, языка, использованных в этом предложении, как целое уже выходит за пределы языка и не является его единицей, хотя бы и особого, высшего порядка.

Так как и слова (с их составными частями и с их строением), и их изменения, и закономерности их соче­тания, и способы образования предложений применя­ются в речи, т. е. в реальных явлениях языкового общения, прежде всего именно в предложениях, в ре­альных, конкретных предложениях как речевых про­изведениях, сочетающих в себе относительную простоту с достаточной законченностью и самостоятельностью, то, конечно, реальные конкретные предложения, состав­ляющие речь, подлежат лингвистическому исследова­нию и в общем они-то и являются материалом этого исследования. Но важно всегда знать, что это именно материал, а не сам предмет языко­ведческого исследования, т. е. не сам язык: последний должен быть извлечен из этого материала, как металл из руды.

Различение речи как материала и языка как заключенного в ней предмета языкознания крайне существенно. (...)

Таким образом, язык оказывается тесно соединен­ным с речью не только потому, что он существует в ней и пронизывает ее насквозь, но и потому, что он, так сказать, питается ею,_ пополняется и развивается за счет создаваемых в ней произведений — от отдельных слов и их форм до целых предложений. Вместе с тем «сверхъязыковой остаток» речи, как уже было сказано, не представляет собой чего-либо однородного и положи­тельно определенного с лингвистической точки зрения, и он как таковой не является каким-либо объектом

¹ Имеются в виду не принятые в языке условные звукоподража­ния, а максимально «натуралистические» изображения неязыковых звуков.

82

языкознания: его никак нельзя приравнять к де-соссюровской parole и вряд ли можно говорить о какой-либо «лингвистике речи» (Hnguistique de la parole), «Сверхъязыковой остаток» речи может и должен затра­гиваться языкознанием (и именно «лингвистикой язы­ка») лишь постольку, поскольку это важно для извлече­ния языка из речи и для понимания соотношения и взаи­модействия между речью (в целом) и языком. (...)

Подводя итоги всему изложенному, можно так отве­тить на поставленный вопрос: «где и как» существует язык?

1. Язык действительно и полностью существует в речи (в том смысле, как она была определена здесь...), и реальное звучание речи, ее звуковая материя принадлежит языку, составляет его «природную материю», без которой он не может быть самим собой, т. е. специфическим общественным явлением — важ­нейшим средством общения.

2. Язык, однако, не совпадает с речью полностью. Извлекая язык из речи как средство общения, при­ меняемое в ней, мы получаем некоторый «сверхъязыко­вой остаток», который не есть нечто однородное и сам по себе не является предметом языкознания. В основном этот «остаток» составляется: а) из индивидуальных особенностей воспроизведения языка (особенностей в произношении, неполном или ошибочном понимании значений отдельных слов и пр.); б) из общественно выработанных особенностей использования тех или других фактов языка для достижения определенного эффекта, непосредственно не относящегося к основной функции языка (в частности, использование известных элементов звучания как такового в литературных целях: рифма, аллитерация, звукопись и пр.); в) из тех произведений, которые создаются в речи путем применения языка и как целые выходят уже за пределы языка, будучи выражениями мыслей, относящихся к той или иной жизненной сфере, обслуживаемой языком: ведь язык как таковой сам не принадлежит ни к одной из обслуживаемых; им сфер человеческой деятельности.

3. Существование каждой единицы языка есть ее

регулярное воспроизведение в общественном масштабе — с ее отождествлением (как данной едини­цы)_ во всех отдельных случаях ее воспроизведения (какое-либо слово, например вдали, есть одна и та же единица языка, сколько бы оно ни повторялось). Таким образом, во всем неограниченном многообразии и не­счетном числе воспроизводятся вновь и вновь одни и те же единицы языка, один и тот же язык в целом, кото­рый лишь постепенно изменяется и развивается в про­цессе его применения. Речевые произведения, конечно, также могут воспроизводиться и в целом, но их воспро­изведение носит иной характер, чем воспроизведение языка и его отдельных единиц...

4. Язык не только существует в речи, но он и взаимодействует с нею. Несмотря на существенное различие между языком и речью, постепенно совершается движение в основном от речи к языку: отдельные особенности речи могут превращаться в черты языка и отдельные произведения речи — от образуемых в речи новых слов до целых предложений — могут превращаться в едини­цы языка.

5. От подлинного существования языка в речи сле- дует отличать знание языка — отображение его в сознании (в мозгу) индивидов (это знание языка, собственно, и есть то, что де Соссюр выдает под термином langue за язык как основной предмет лингвистики). Особенности языка как специфического общественного явления обусловливают вместе с тем особое взаимоотношение между существованием языка в речи и знанием языка: 1) тогда как внешняя сторона языка, его звуковая материя, представлена в знании языка «звуковыми образами», т. е. отражениями реальных звучаний в сознании (в мозгу), которые по своей при­роде отличны от самих физических звучаний, внут­ренняя сторона языка, образуемая значениями его единиц, совпадает со знанием значений: значение ка­кой-либо языковой единицы как внутренняя ее сторона постольку и существует, поскольку его знают; 2) знание языка является предпосылкой для воспроизведения его единиц в речи, и, таким образом, между существованием языка в речи и его знанием происходит постоянное взаимодействие.

6. Значения образуются в сознании в результате обобщения в нем отдельных отражений предметов, явлений и отношений действительности, имеющих в себе

84

реально общее, причем этот процесс происходит под направляющим воздействием общества, осуществляю­щимся через посредство материальной, звуковой сторо­ны языка,— при большем или меньшем участии фанта­зии. Таким образом, реальные звучания не только связываются, «ассоциируются» в языке с определенны­ми значениями, но и играют важную роль в самом формировании этих значений. Ведь именно с помощью реальных языковых звучаний значения воссоздаются в сознании каждого члена общества на основе всего предшествующего общественного опыта и индивиду­альное знание значений оказывается знанием значе­ний, выработанных обществом на протяжении его исто­рии, т. е. значений, существующих помимо каждого данного индивида.