1 Мая вечером. 1892 г.

Сегодня в восемь часов вечера заходил к нам пешком Лев Николаевич и рассказал, что у него находится теперь швед¹⁴⁶, прибывший из Сингапура (?!!). Мы уже слышали о нем от г-на Бера¹⁴⁷, уполномоченного от цесаревича, приехавшего к моему зятю Мордвинову, чтоб переговорить с ним о продовольствии Данковского уезда и от нас ездившего познакомиться с графом Л. Н. Толстым. Возвратясь из Бегичевки, он нам сказал, что видел там шведа, которого сначала принял за безумного, но после, говоря с ним, убедился, что он в своем уме, но в весьма оригинальном.

— Наружность его, — говорил Бер, — такая, как представляем себе Диогена: волоса и борода длинные, с сединой и нечесанные, рубашку он, по-видимому, уже два месяца не сменял, нижнее платье истертое и короткое, вершка три не доходит до щиколок, ноги босые, грязные и в болячках. На нем черный люстриновый пиджак, а поверх его халат неопределенного цвета. Курьезная личность! — добавил он.

Заинтересованные описанием г-на Бера, мы спросили графа, кто этот швед?

— Зовут его Авраамом, — ответил граф. — Говорит, что швед а пачпорт его норвежский, ему за 70 лет, жены нет в живых, а есть несколько взрослых детей, но он с ними не живет, а странствует, разыскивая (по его словам) человека, который бы сочувствовал его убеждениям. Был он в Индии, в Китае, в Японии, долго жил в Америке. В Сингапуре ему сказал какой-то еврей, что я живу здесь в Бегичевке: он ко мне и явился. Говорит он только по-английски и немного на каком-то ломаном немецком языке: по-русски — ни слова.

417

Лев Николаевич очень смеялся (что редко с ним случается), когда дочь моя Маргарита ему рассказывала, что народ везде говорит, что теперь в Бегичевку прибыл настоящий антихрист, который напускает повсюду голод и засуху, а вместе обещает всякому, кто ему душу свою заложит, прокормить всю его семью, хоть человек десять, на одном осминнике, только, чтоб сохой землю не трогали, а чтоб народом весь осминник вскопали.

— Есть доля правды и в этом вздоре, — заметил граф. — Действительно, швед нанял у Раевских в усадьбе осминник земли (где пропала посаженная ими мята) и теперь копает его.

— Один?

— Один. Хочет наделать борозд и говорит, что те, кому будет принадлежать возделанная таким образом земля, должны всей семьей ходить испражняться в эти борозды и непременно делать это рядом и тотчас засыпать землей ими сделанное, иначе оно не принесет никакой пользы. Когда же исполнят им указанное, то всё тут посаженное принесет удесятиренный плод.

Не желала бы вкушать этих плодов!

Не мало смеялись этой затее.

— Что ж? — спросил зять, — начал он унаваживать свою борозду?

— Нет еще, — засмеялся граф, — только пока копает.

Тут пошли шутки о касторовом масле и проч., их повторять письменно не стану.

— Швед что-то странно одет? — спросили мы.

— Нет, только ходит босиком и немного декольте.

— Почему так?

— У него одна только рубашка, он ее вчера вымыл, ну и декольте!

— Сам мыл?

— Сам.

— Так и ходил без рубашки?

— Так и ходил. Он стыда не признает. «Посмотрите березу, — говорит, — разве она носит платье? разве ей от этого стыдно? Я ношу платье от холода, а когда будет жарко, я его сниму, и мне не будет стыдно».

Не желала бы проходить Бегичевкой, когда настанут жары!

— Что же он посадит на своей земле?

— Картофель, бобы и горох. Он ими только и питается. Хлеб себе сам печет. Говорит — зерно для пищи надо употреблять только сырое, никогда не сушить: сырое гораздо здоровее. Не следует молоть зерна. Он в ступе сам толчет сырую пшеницу пополам с картофелем, потом эту массу сам сваляет, выкладывает на тарелку и печет.

— Без соли?

— Без соли. Я немного попробовал, никакого вкуса нет, но есть можно, если не видать, какими грязными руками он тесто месит. Швед говорит, что у нас вкус испорчен разной пищей, поэтому его хлеб нам кажется безвкусным. Самовар он обозвал идолом, замахивается на него кулаками. — Это ваш идол! — говорит. — Так бы и сокрушил его!

— Откуда он к вам пожаловал?

— Прямо из Сингапура. В Америке он вращался более между земледельцами. Много интересного рассказывает. Я, — продолжал граф, — имею много сношений с американцами, но больше с высшим, образованным классом, а он именно знаком с низшим и говорит, что

418

он очень бедствует, и ему грозит полное банкротство. С одной стороны богатый класс воздвигает скороспелые города, как Чикаго, устраивает выставки и проч., а землевладельцы все в безоплатном долгу. Придешь, говорит, видишь отличный дом, обстановка хорошая, строения изящные, земля возделана, как нельзя лучше, но сам хозяин от тяжелых налогов и проч., должает, закладывает вперед весь будущий урожай и т. д.

— И я об этом читала, — говорю.

— И так, закладывая и перезакладывая землю, хозяин, наконец, принужден ее продать или отдать в аренду, а следующий хозяин или арендатор в свою очередь разоряется.

— К чему такие тяжелые налоги? — говорю. — Ведь государство там так богато? Печатают, что денег некуда девать?

— Вот подите. Сверху богатство, а снизу — всё сгнило.

Тут перешел разговор на общую тему — богатство и бедность.

— Ведь все мы, — говорит граф, — понимаем, что большая несправедливость в том, что у одного всего много, а у другого — нет ничего. Но как этому помочь — не знаем. Вот и ежедневные почти взрывы во Франции! Fin de siècle!* Чем кончится всё это? — неизвестно. Дело в том, — обратился он ко мне, — ведь вы помните, как и я, крепостное право? Тогда так сжились с этой мыслью, что она всем казалась совершенно ясной и естественной?** И хозяевам и рабам, которые спокойно принимали свое положение, как совершенно нормальное. Но теперь, напротив, стали возмущаться тем, что одни должны всю жизнь работать для пропитания себя, другие питаются, ничего не делая.

— Нельзя назвать ничегонеделанием, — говорю, — когда занимаются умственным трудом и тем приобретают возможность помогать неимущим и незнающим. Ведь ходят же к нам ежедневно крестьяне и крестьянки просить совета, медицинской и хирургической помощи не только для себя, но и для скота своего. «Вы, господа, всё знаете, говорят, а мы ничем не учены, ничего не знаем, помогите.»

— Конечно, и вы, и я это делаем, но этого для них мало. И мысли эти и понятия бродят повсюду. Что из этого будет?

Тут позвали нас к ужину. Лев Николаевич от него отказался и собрался пешком домой.

— Позвольте, мы вас довезем, — говорим.

— Благодарю вас, не нужно. Предпочитаю итти пешком.

Погода стояла холодная и ветреная. Граф ушел.

2 мая. Полдень.

Пришла из Бегичевки девчонка пешком с запиской от Величкиной. «Пожалуйста, пришлите винного спирта, граф захворал.

Величкина.»

Мы перепугались ужасно. Что с ним? Дочь Маргарита поехала узнать о нем и предложить послать за врачом.

Позднее. Когда дочь приехала в Бегичевку, граф, чувствуя улучшение, заснул. У него утром сделалась желчная рвота и сильные спазмы в печени; он подвержен этим страданиям.

419

5 мая.

Граф выздоровел. Внуки мои старшие и учительница древних языков так заинтересовались рассказами о шведе-Аврааме, что два дня сряду ходили пешком в Бегичевку, чтоб его видеть и послушать. Он говорил по-английски: внучка Мордвинова и учительница Анна Николаевна Змиева недостаточно усвоили еще себе этот язык, чтоб понять всё, что он говорил, но Мария Львовна Толстая была так любезна, переводила им всё, что им было непонятно, однако, случилось одно место его речи, которое заставило ее покраснеть до корня волос, и она решительно отказалась его перевести. В первый их визит Авраам излагал им свое учение; вот то, что он проповедует.

— Я — часть вселенной. Всё то, что я делаю, мне кажется, что так и должно делать. Если б я осуждал то, что делаю, то осуждал бы всю вселенную. Если осуждают одно колесо в машине, то осуждают и всю машину. Всё то, что делается, делается к лучшему. Если б кто пришел и сказал мне: — Я убил всю твою семью, то я ответил бы ему: «Друг, ты сделал самое лучшее, если я кого убью — это значит, что так должно было быть».

Религия ничья мне не нужна. Религия запрудила весь ход человеческой жизни, и самый большой чорт — это нравственность, так как она остановка жизни. Как реку запружают плотинами, так жизнь запрудили моралью. Надо брать пример с животных. — Благодарность — порок. Скота держать не следует, потому что он съедает траву, которая часть природы.

Этим не удовольствовалась А. Н. Змиева, она на следующий день написала несколько вопросов и опять отправилась в Бегичевку, где, в присутствии Марии Львовны, задавала шведу эти вопросы и записывала его ответы. Я списала их с ее тетради. Вот они.

Вопрос. Вы говорили, что тело не умирает, потому что съедается червями, которые в свою очередь либо поедаются, либо питают растения, а душа?

Ответ. Душа и тело нераздельны. Если тело обратится в траву, то и душа живет в траве. Отчего вы отрицаете, что в траве есть душа?

Вопрос 2. Верите ли в Иисуса Христа?

Ответ. Каждому человеку свое назначение. Иисус Христос настолько бог, как и я, и эта книга, и эта бумага. Бог — в природе*. Он просто такой же человек и в нем столько же божества, как и во всех людях**.

Вопрос 3. Чем же докажете чудеса Иисуса Христа.

Ответ. Чудеса — выдумка; люди тогда были ненормальные.

Вопрос 4. Как можете вы есть, не умывшись? Иисус Христос омывал ноги своих учеников.

Ответ. Это просто аналогия. Это написано в евангелии, чтоб показать, что Иисус Христос считал себя рабом своих учеников. В теплом климате хорошо мыться, а в нашем не нужно. Чистота не имеет смысла, это предрассудок. Мыться не нужно, потому что это стирает жир с тела.

Вопрос 5. Когда потеют, разве испарина не стирает жира с тела?

Ответ. Жир по̀том не стирается.

Вопрос 6. Вы говорите, что скота держать не следует, потому что он поедает плоды природы, из чего вы будете шить себе платья, особенно теплую одежду?

420

Ответ. Холодно не может быть, даже зимой, потому что холод бывает наружный, а не внутренний. Если будешь работать, никогда не будет холодно. Лучше носить одежду волокнистую, напр., бумазей. Если положить лист бумаги на тело, он греет больше шерсти.

Вопрос 7. Откуда вы взяли шляпу? и зачем ее носите?

Ответ. Я ношу шляпу, чтоб поддержать волосы, а чтоб согреть голову, мне достаточно волос.

Вопрос 8. Как вы сюда приехали, не зная русского языка?

Ответ. Мне дали записку, по которой я сюда приехал.

Вопрос 9. Читаете ли вы евангелие?

Ответ. Я так хорошо его знаю, что мне не нужно его читать. Если я нахожусь среди людей, хорошо знающих евангелие, то я пользуюсь евангелием, чтоб им доказать, что я его знаю. Если я говорю с евреями, то читаю им еврейское евангелие, чтоб доказать мое учение, то-есть выборные места в евангелии, которыми я пользуюсь. Не надо читать евангелия, потому что вера должна быть в душе; если я прочту в евангелии что-нибудь новое, чего прежде не знал, то не поверю ему.

Вопрос 10. Зачем вы не стрижете волос?

Ответ. Не должно стричь волос, ни ногтей; это отнимает сок у человека. Держите ваш желудок в порядке, никогда не лечитесь. Если желудок в порядке, то не тратьте более пяти минут на испражнение. Если вы на это тратите больше времени, вы — больны. Чтоб желудок был в порядке, ешьте больше яблок и картофеля и пейте три стакана воды в день. Если будете жирно есть, то и два часа просидите без последствий. Вы, барышни, бросьте свои корсеты, они вас губят. Вот эту (указывая на нашу полненькую швейцарку Эмму Боль) еще можно поправить, а эту (указывая на немку Зельму Ганзен, худую и бледную), эту не поправишь, погибла. — Когда я здороваюсь с моим приятелем, то всегда говорю: не зравствуйте, а: «Хорошо ли вы испражнялись?» и тот тем же мне отвечает.

Швед Авраам спит на голом полу, иногда только подстилает под себя свой грязный халат, а под голову кладет бутылку!! ее перекладывает то под висок над ухом, то ниже уха под щёку. Говорит, что от подушки глохнешь. Дети, пришед в Бегичевку, застали его спящим в этом виде на полу гостиной.

8 мая 1892 г.

Между тем невестка моя, вдова сына моего Ивана Ивановича, Елена Павловна Раевская, жившая в Туле, где два меньших сына посещали гимназию, узнала от прибывшего к ней управляющего, что граф Л. Н. Толстой занемог и что причина его болезни швед, который убедил его питаться одним ржаным хлебом и горохом. Елена Павловна тотчас письмом уведомила о том графиню Софью Андреевну. Получив письмо 6 мая в 10 часов вечера, графиня, немедля ни минуты, тут же выехала 6-го по двенадцати часовому ночному поезду и 7-го числа вечером прибыла в Бегичевку, приехав со станции Клекотки (30* верст) в маленькой тележке.

На следующее утро, узнав о приезде графини, я поехала ее навестить.

— Письмо Елены Павловны меня страшно испугало, — сказала Софья Андреевна. — Я знаю, как опасны эти спазмы. Муж мой однажды, уехав без меня из Ясной к брату своему за 40* верст, чуть не

421

умер там от этих спазмов. Узнав о его болезни, я поспешила к нему с врачом, который с трудом его отстоял.

— Виноват во всем швед, — говорю. — Не оставляйте его здесь с графом.

— Я и так ему объявила, что the lady comes back and orders him to clear the house*.

— Ну, что же?

— Обещает через несколько дней уехать.

— А его осминник?

— Он говорит, что ему где-то обещали дать земли.

— Внуки мои Мордвиновы с учительницей ходили смотреть этот осминник: они говорят, что швед роет там канавку не глубже двух вершков, а гряд между канавками вовсе не вскапывает. Что же на этих грядках может родиться?

— Он делает в них ямки, куда в одну и ту же кладет по четыре картофеля. Что же из этого выйдет?

— Швед уверяет, что ест только горох и бобы?

— Не верьте, — ответила графиня, — он всё ест и очень исправно. Сегодня сварили Льву Николаевичу кашицу на грибном бульоне, швед присел и всю очистил, так что мужу ничего не осталось; да еще опустошил целое блюдо картофеля. Он только и делает, что ест и спит.

Тут увидала я, что направляется к террасе, где я сидела с графиней, какое-то странное существо, пригодное только на помещение в зверинец. Мне вспомнилось описание г-на Бера, но то, что я увидала, было отвратительнее всякого описания. Это грязное существо поднялось на ступеньки террасы и, не поклонившись нам, прошло мимо и уселось тут же на стул, где скорчилось и заснуло. То был швед.

Так прошло с четверть часа, после чего он встал, высморкался в пальцы прямо на виноградную лозу, растущую около самой террасы, и ушел в дом, не обращая на нас ни малейшего внимания.

— Как вам это нравится? — спросила меня графиня.

— По всему видно, что́ он проповедывал нашим барышням, он человек опасный.

— Нет, он совершенно безвредный, — отозвалась Софья Андреевна.

— Помилуйте, — возразила я, — если он утверждает, что всё то, что делает, — превосхдно, то ему придет в голову дом поджечь или вас зарезать и скажет потом: «так должно было быть».

Тут вышел из дома на террасу граф и обратился ко мне.

— Хотите, — спросил он, — поговорить со шведом?

— Благодарю вас, граф, я его боюсь.

— Уж он себя показал нам, — заметила графиня и рассказала то, что он тут делал.

— Что он за человек? — обратилась я ко Льву Николаевичу. — Говорит он, что здесь совершенно счастлив, пьет, спит, живет только для себя, а о ближнем и думать не хочет. Это совершенно противно вашим убеждениям и принципам.

— Который час? — спросил граф у жены.

— Вообразите, — обратилась ко мне Софья Андреевна, — у мужа моего украли здесь с окошка часы с цепочкой. Дело не в часах — а грустно за принцип. Теперь ему негде посмотреть, который час.

— Это просители, вами облагодетельствованные, вас обокрали! — с горечью заметила я.

422

Граф повернулся и молча ушел в дом.

Графиня Софья Андреевна умная и энергичная женщина, я ей чистосердечно удивляюсь.

— В Петербурге, — сказала она, — собрался совет министров, чтоб обсудить учение Льва Николаевича. Победоносцев, Островский и Дурново решили, что следует арестовать моего мужа, запретить ему выезд из Ясной Поляны или что-нибудь еще хуже. За него заступились Вышнеградский, Волхонский и Бунге. Когда доложили государю об этом совете, он сказал: «Не трогайте Толстого». Говорят, что он прибавил: «Если тронете, вы из него сделаете всемирного мученика». Эти толки в совете министров как-то проникли за границу и возбудили всеобщее негодование во всей Европе. Все журналы: английский «Times», французские, немецкие, итальянские, испанские, шведские, все стали трубить о том, что такого знаменитого мужа, как Льва Николаевича Толстого, которым должна гордиться его родина, преследуют в ней, как преступника. «Et on ose toucher à sa tête vénérable»* — писали французы. Мне как-то доставили, — продолжала графиня, — выдержки из журналов, где говорили о моем муже. Я возмутилась и огорчилась взведенными там клеветами на милостивого и гуманного царя нашего и написала по-французски письмо, которое просила напечатать в одной из самых популярных французских газет. В письме своем я опровергаю все эти клеветы и говорила о многомилостивом обращении нашего монарха (de notre souverain) к мужу моему и ко мне. «Московские Ведомости», верные себе, перепечатали мое письмо, извращая мои выражения и делая из него новый предлог к моему обвинению.

Тут разговор был прерван приездом предводителя и трех последователей графа, под прозвищем темных. Завязалась речь, относящаяся к убеждениям этих последних.

— Вы отрицаете образование, — говорила графиня, — прогресс цивилизации? А позвольте вас спросить, что побудило вас к теперешней вашей деятельности? Ведь мысли ваши — плод вашего образования. Не мужики же невежественные обрекли себя на помощь нуждающимся? Нет ни одного человека из народа, который вызвался на то дело, что вы предприняли! Но что будут ваши дети, воспитанные с малолетства в невежестве и лишенные всякой религии. — Чем будут дети Черткова, который роздал всё свое имущество и детей даже не крестит? — Отвечайте же!

Темные молчали...

Я хотела ответить: «Они будут грабить по большим дорогам и проклинать отца, лишившего их того хлеба, который должен был им по праву принадлежать». Я предпочла молчать в ожидании опровержения темными слов графини.

Но темные молчали...

— Графиня, — сказал тогда молодой предводитель, — вы совершенно правы. Я всё это время искал ключ и разрешение этому вопросу, и вы мне его высказали!

Когда гости удалились, и мы с графиней остались вдвоем на террасе, я рассказала ей подробность, которой она еще не знала и которая в то время меня тронула и обрадовала.

— Вас здесь не было, графиня, когда 4 мая проезжал здесь генерал Михаил Николаевич Анненков¹⁴⁸ со свитой двадцати человек разных чинов и званий.

— Кто такие?

423

— Тут был предводитель елецкий — г-н Бехтеев¹⁴⁹, уполномоченный по продовольствию народа Тульской губернии — Владимир Петрович Глебов, — Рязанской губернии — г-н Кристи¹⁵⁰, князь Трубецкой¹⁵¹, потом инженеры и профессора и проч., всех не запомнишь. Анненков ехал с целью осмотреть русло Дона и разыскать способ увеличения объема вод его. — По долгу службы исправник, становой, урядник и проч. встретили генерала Анненкова на границе Данковского уезда и Рязанской губернии, т. е. в Бегичевке. Крестьяне, увидав, что полицейские чины, с раннего утра, в полной форме, при сабле и с револьвером через плечо, расхаживают около господского дома и, услыша, будто поджидают петербургского губернатора, вообразили себе, что готовятся арестовать Льва Николаевича, они собрались полным сходом и хотели броситься в ноги генералу Анненкову, умоляяя его «оставить им их отца».

Потолковав о том, о сем, разговор перешел на вторую злобу дня, то-есть на ужасающую всех засуху и на жгучий, бурный ветер, подымающий в продолжение месяца облака пыли и засыпающий этой пылью всходы овса так, что местами зелени не видать, всё замело точно так, как зимой метелью заметает поля снегом.

— Этот год, — говорю, — если не пойдет дождь, будет хуже прошлого 1891-го, ни у кого запасов нет, озими почти повсеместно пропали от сильных морозов, пшеницы звания нет, рожь кругами вымерзла, овес поздний не всходит, а ранний пылью занесло. Везде, по всем деревням идут молебствия о дожде, поднимают образа в поле...

— Меня как-то спрашивали, — подумав немного, сказала графиня, — верю ли я в святых? Как не верить в них? Если в каждом из нас есть искра божия, если у каждого из нас бывают минуты, мгновения, когда дух наш стремится слиться с божеством, когда он как будто возносится к нему, и какое-то неизъяснимое чувство говорит вам: «Твоя молитва будет услышана». Как же не верить, что люди, как, например, отшельники, посвятившие всю жизнь на поклонение божеству и на созерцание его, ежеминутно духом возносящиеся к нему, как не верить, что эта искра, что в нас таится, у них возгорается ярким пламенем, освещающим то, что для нас скрыто? как-то будущее? Я вполне этому верю и почитаю святость этих избранников.

— Я вам скажу, — продолжала она, помолчав, — что, едучи сюда и видя по дороге жалкое состояние полей, грозящее голодом, если благотворные дожди не оживят, по крайней мере, яровых полей, я, сидя одна в пустом вагоне, стала горячо молиться, и нашло на меня это мгновенье возношения духа к богу, и я сосредоточилась в горячем молении ниспослать нам этот благотворный, спасительный дождь. Ехав из Клекоток сюда, в тележке здешнего приказчика, мы с ним разговорились.

— Дай-то бог, — говорил он, — чтоб вы нам дождя привезли.

— Будет вам дождь, — почему-то уверенно сказала я ему. — Если не завтра и не после завтра, а на-днях будет. Если я — грешница, — засмеялась графиня, — то дождя не будет, а если господь услышал мою молитву, то будет вам дождь.

Говорила это Софья Андреевна 7 мая вечером в самую ужасную засуху, когда ни облачка не было на небе.

10 мая полил благотворный дождь, который не переставал до 12-го включительно.

Овес и травы ожили. Поспешили сеять гречу.

23 мая 1892 г. Лев Николаевич с Марией Львовной уехали в Ясную Поляну; в Бегичевке остался распорядителем и уполномоченным ими Матвей Николаевич Чистяков.

424

По сие время открыто графом Л. Н. Толстым 206 даровых столовых как в Тульской, так и Рязанской губерниях. Кроме того, он раздавал крестьянам дрова на топку, посыпку лошадям, семена овса, льна, проса, конопли.

Третий сын графа Лев Львович в Бузулукском уезде, Самарской губернии открыл и обеспечил до июля месяца 1892 г. 200 даровых столовых и обсеменил на свой счет 700 десятин овса для нуждающихся. Его считают там благодетелем всего края. Помощником в этом добром деле служил ему Иван Александрович Бергер.

2 июня 1892 г. вернулись в Бегичевку Лев Николаевич с Марией Львовной, а вслед за ними приехала и Татьяна Львовна.

В то время гостила на хуторе у Мордвиновых молодая школьная учительница из Тулы Юлия Васильевна Патрикеева¹⁵². Она сгорала желением увидать графа Л. Н. Толстого, и ей посчастливилось. Поехала она с детьми Мордвиновыми прогуляться: все они были верхами. На большой дороге они нагнали Льва Николаевича, который также куда-то ехал верхом. Он с ними поздоровался и присоединился к их кавалькаде, то ехал с ними шагом и приветливо с ними разговаривал, то скакал с ними рядом, и так в продолжение нескольких верст, вплоть до Сторожева¹⁵³, имения г-д Нечаевых¹⁵⁴.

И дети и Юлия Васильевна вернулись в восторге от своей прогулки.

Несколько дней спустя вернулись в Бегичевку невестка моя Елена Павловна с сыновьями Иваном, Петром и Григорием.

9 июня собралось на хуторе большое общество: все Толстые, В. А. Кузминская, трое молодых Раевских, двое Давыдовых¹⁵⁵, студент-медик, все Философовы с американкой мистрис Томас (Mistress Thomas), уже немолодой женщиной, приехавшей из Нью-Йорка, чтоб ознакомиться с деятелями по народному продовольствию. Мистрис Томас говорит только по-английски с американским, впрочем, акцентом, по-русски, конечно, ни слова: ей будет очень трудно, а скорее сказать, невозможно вникать в быт русского народа.

Пока молодежь распевала песни под звуки гитары Василия Васильевича Давыдова, мистрис Томас уселась на террасе с Софьей Алексеевной Философовой и со мной, очень довольная тем, что нашла собеседниц, знакомых с ее родным языком. Она сообщила нам много интересного об обработке полей в Америке, в окрестностях Бостона, и о пчеловодстве в их краях. Она говорила, что зимой температура редко у них падает ниже нуля. Ее же земельная собственность лежит, по ее словам, на берегу реки Делавер (Delaware), широкой и судоходной; по ней ходят пароходы, а вдоль берегов идет железная дорога.

Я опросила ее о цене поденных работ.

— Во время уборки сена и хлеба, — оказала она, — мы платим по 2 доллара в день мужчинам и по одному доллару — женщинам, Кроме того, кормим их три раза в день: — «Luncheon» (т е. полдник), обед и ужин; даем им всякий раз мяса (говядины, баранины или ветчины), картофель или капусту, кофе и чай.

— Виски ( водки) я не даю, — прибавила мистрис Томас, — потому что муж мой пастор, но давали им лимонад. Соседи мои давали виски и пиво, но я — никогда. А работать ко мне ходили охотно.

«Ну, — подумала я, — поблагодарил бы тебя наш русский мужик за твой лимонад».

— Хочу отсюда поехать в Самарскую провинцию, — обратилась ко мне путешественница. — Скажите, прошу вас, где мне там можно будет остановиться? Есть ли в деревнях гостиницы с чистыми комнатами,

425

постели с чистым бельем? У нас в Америке в каждой деревушке есть хорошая гостиница, где можно получить хороший обед.

— В самарских степях, — ответила я, — гостиных нет, а есть кочующие башкиры, магометане, киргизы и проч. Их жилища, где вам придется останавливаться — что-то вроде переносных палаток, крыша — звериные кожи, пол — земля, постели — грязные рогожи, еда — конина, а питье — кобылье молоко.

Эта перспектива, вероятно, испугала отважную американку, потому что она, посетив здешние столовые у Философовых и у графа Толстого, возвратилась опять в Москву.

Лев Николаевич с дочерьми пробыл в Бегичевке почти до конца июля месяца 1892 г. Там же летом жила и вдовствующая невестка моя Е. П. Раевская с сыновьями. Я поехала их навестить. Граф был болен лихорадкой и казался утомленным. Он сбирался уезжать из здешнего края и составлял отчеты своей благотворительной деятельности и всему оставшемуся у него в наличности. Помогал ему в том молодой человек Высоцкий¹⁵⁶, непохожий на прежних темных, буде то сказано ему в похвалу.

— У меня, — сказал мне граф, — осталось хлеба, пшена, дров и проч., причисляя к тому немного жертвованных денег, всего на сумму 8 000 рублей сер. Склад хлеба помещен в разных деревнях, он пригодится для раздачи в нынешнем году нуждающимся, ввиду того, что урожай в здешней местности еще хуже прошлогоднего. На берегу Дона в Тульской и Рязанской губерниях рожь почти вся пропала, овес также от весенней и летней засухи, трава сгорела; ни хлеба для людей, ни корма для скота. Овса не достает даже на семена. Дожди же пошли проливные только в июле и затянули уборку и без того скудного хлеба. Были даже два паводка; навоз и снопы с полей уносило в Дон; овраги гудели, как во время весеннего половодья.

Я осталась обедать в Бегичевке, отослав экипаж на хутор: граф же обещался сам меня отвести домой в кабриолете Раевских.

— Предупреждаю вас, граф, что я — страшная трусиха, боюсь лошадей: уж слишком часто пришлось мне вылетать из всех возможных экипажей. Но доверяю вполне вашему искусству.

Когда мы вдвоем уселись в шарабан: «Давно, — обратилась я к графу, — хотелось мне спросить вас, граф, почему не любите вы дедушку Крылова, баснописца? Вы как-то при мне выразились о нем неодобрительно?

— Не люблю я его quasi-народный язык: чувствуется неестественность. Например, возьмите басню: «Кот и повар». «Какой-то повар грамотей» — к чему грамотей? «Он набожных был правил и по куме тризну правил». Какая такая тризна? Разве в народе говорят о какой-нибудь тризне? «А дома стеречи съестное от мышей». Что это за стеречи? Это не по-русски и не по-каковски! и много такого встречается в его баснях. Хочет подделаться под народную речь, а выходит безобразие.

— А я думала, что вы его порицаете за то, что встречаются у него такие нравоучения:

«По-моему хоть пей, Да дело разумей».

— Нет, — возразил граф, — я чисто с литературной точки зрения не одобряю его. Возьмите басню: «Ворона и лисица». «Вороне где-то бог послал кусочек сыра». Откуда вороне добыть сыра? У Эзопа сказано, что ворон держал в клюве мясо: это естественно. Если б

426

Крылов заставил кого-нибудь перевести ему басню с греческого, то он не сделал бы этой ошибки. А он перевел с французского Лафонтена, а Лафонтен поставил «fromage» для рифмы с «plumage».

Мы с графом так, заговорились, что пропустили поворот с большой дороги на хутор. Слишком поздно заметили мы свою ошибку. Граф забрал вожжи своей пары лошадей и поворотил их налево. Пришлось, чтобы попасть на торную дорогу, ехать целиком и переехать небольшую канаву, что граф очень ловко совершил. Я преспокойно сидела и вовсе не боялась. Когда шарабан покатил по гладкой проезжей дороге:

— Как я испугался! — сказал Лев Николаевич.

— Чему? — удивилась я.

— Я испугался тому, что вы испугаетесь.

Доехали благополучно до хутора. Меня поджидали с чаем. Лев Николаевич поел хуторского домашнего ситника и похвалил его. Потом стал советоваться с Мордвиновым о том, что ему делать с крестьянами села Бегичевки, которые хотят переселяться?

— Я, как земский начальник, — ответил Мордвинов, — получил циркуляр от министра внутренних дел¹⁵⁷: запрещается крестьянам переселение, пока не выделят новых участков земли в казенных дачах Уфимской и других губерний.

В доказательство слов своих он принес графу печатный циркуляр. Лев Николаевич стал его читать и заметил, что для народа многие места циркуляра покажутся темными и малопонятными.

Потом он встал.

— Мне пора итти. Хочу пешком сходить к Философовым*, а оттуда к доктору.

Предлагали его довезти, но он от экипажа отказался.

— Кого будет Софья Алексеевна сегодня ругать? — засмеялся Мордвинов. — Кажется, граф, и вам от нее достается?

— Когда я вижу Софью Алексеевну, — сказал Лев Николаевич, — то вспоминаю случай из моей молодости, когда я еще езжал на охоту. Еду я верхом с собаками мимо кабака. У дверей кабака стоит мужик пьян-распьян (sic!) и ругает меня всячески: «Ах ты, такой-сякой! что ты тут шляешься!» и проч. и проч. Я подъехал к нему. Он подумал, что я арапником его побью, а я ему таково тихо и кротко говорю: «Друг ты любезный, за что ты меня так ругаешь?» — Мужик оторопел, снял шапку и стал извиняться.

Граф, стоя, так смешно представлял в лицах и себя и мужика, что все расхохотались, и он засмеялся.

— Хорошо ваше сравнение с Софьей Алексеевной! — смеялся Мордвинов.

Лев Николаевич весело со всеми простился, быстро повернулся, набросил на левое плечо свое легкое пальто, взял палку свою и зашагал по дороге в Паники**.