Эпилог "войны и мира"

6.1

В эпилоге, капле океана, моменте целого, реализованы "назначения" человека. С этой целью в эпилог допущены тщательно отобранные и прошедшие горнило страданий персонажи, с которыми связана магистральная мысль романа. Очевидно, писатель творит свой роман на манер того, как создается и регулируется мир настоящий вездесущим Творцом; роман задуман как образ и подобие мира; надо полагать, что в таком случае у романа не один, а уж как минимум два творца. Скромность и покорность богу, о которых столько говорилось на страницах эпопеи, конечно, не позволили бы Толстому ставить вопрос таким образом; но уж коль скоро в мире господствует только один "истинный" творец, а роман пишет другой -- то роман либо ниспровергает и компрометирует творца (или, по-другому, возвышает человека), либо Творец чужими руками творит из себя самого кумира (что, конечно, человека унижает, а Творцу не слишком прибавляет лавров).

Так обстоит дело в сфере человеческой логики. А иной логики в мире романа не обнаружено. Обнаружена (при помощи все той же логики) способность и потребность верить -- однако логика как таковая в делах душевно-сердечных не при чем.

Если наличие души (психики) "опровергает" логику разума и "доказывает" его никчемность -- то это как минимум нелогично и неразумно; это, как и всякая логика наоборот, смешно. Объявлять же нелогичность высшей, сверхразумной логикой -- чистейшей воды трюк, основанный, кстати, на все той же "сомнительной" способности критического суждения. И всё, круг замкнулся, остаётся вера, Наташа, любовь...

Но романа, а тем более романа-эпопеи из этой чисто психологической материи не создашь. Роман есть "материя" организованная, а организация (порядок) есть результат деятельности ума.

Итак, будем анализировать эпилог, потому что, по логике вещей, у нас нет другого выхода, если мы ставим себе целью познание романа. Наташа Ростова прочитала бы роман и ограничилась бы сопереживанием, т.е. психологической реакцией на "материал" (благо тут ума не надо); но она никогда не написала бы роман. Наташа могла только бессознательно заниматься жизнетворчеством, продлевать и воспроизводить жизнь, как и её мать (тоже, кстати, Наталья, Nathalie), как женщины вообще. Наташа была "настоящая женщина", а потому великолепно исполняла своё "назначение".

Толстой, показав способ существования настоящей женщины, позаботился и о том, чтобы дать и аналитическую характеристику этого достаточно редкого типа женщины. Петр Кириллович, рассказывая свои военные похождения Наташе (это было еще до их свадьбы), "испытывал то редкое наслаждение, которое дают женщины, слушая мужчину, -- не умные женщины", которые озабочены "своими умными речами, выработанными в своем маленьком умственном хозяйстве; а то наслаждение, которое дают настоящие женщины, одаренные способностью выбирания и всасывания в себя всего лучшего, что только есть в проявлениях мужчины." Наташа ловила на лету и "угадывала" все, что хотел сказать ей Пьер. (Тип "настоящего мужчины", заметим в скобках, гораздо менее удался Толстому, ибо настоящий мужчина -- это прежде всего умный мужчина. Все "настоящие" толстовские мужчины бессознательно тяготеют к женскому типу человеческого идеала.)

Наташа не умничала, она приспосабливалась под "проявления мужчины" и под законы жизни. В 1813 году Наташа вышла замуж за Безухова -- и в тот же год со смертью графа Ильи Андреевича "распалась старая семья" Ростовых. Однако уже осенью 1814 года Николай женился на княжне Марье -- и создалась новая семья Ростовых.

Ко времени, когда происходят события эпилога (а не происходит ничего особенного или, по художественной -- неоднозначной -- логике, происходит самое главное: размеренное течение семейной жизни), к концу 1820 года, у Наташи было уже три дочери и один сын (у матери Наташи тоже было четверо детей). Если настоящей женщине следовало вынашивать, рожать, кормить и воспитывать детей и "принимать участие в каждой минуте жизни мужа", и если ради этого надо было отказаться от удовольствий светской жизни -- Наташа идеально выполняла все "назначения": рожала детей и отдалилась от света. "Странно-тоненькая" юная "графинечка" до замужества и "пополневшая, поширевшая" "сильная мать", которой она стала после замужества, поражают своим контрастом. Однако всё внешнее, в том числе и контрасты, само по себе не интересовало повествователя. Контраст лишь подчеркивал неизменность и органичность бессознательной жизненной линии Ростовой-Безуховой. Наташа осталась прежней, неизменной, как сама природа или жизнь.

Наташа не стеснялась противоречить правилам культуры. "Наташа не следовала тому золотому правилу, проповедоваемому умными людьми, в особенности французами, и состоящему в том, что девушка, выходя замуж, не должна опускаться, не должна бросать свои таланты, должна еще более, чем в девушках, заниматься своей внешностью, должна прельщать мужа так же, как она прежде прельщала не мужа." Писатель полемично, как в трактате, по пунктам показывает, что Наташа "делала все противное этим правилам".

И что же?

А то, что она блестяще исполняла свое "назначение". Она, слава богу, не была умной женщиной, а потому поступала по правилам жизни, которые писатель не считал возможным называть умными или глупыми. Наташа -- фигура символическая. Она, не рассуждая, стоит на страже жизни, следовательно, семьи. Она бессознательно концентрировала в себе лучшее, что было в мужчине -- вплоть до того, что становилась своеобразным отражением мужчины, отражением только "истинно хороших" его свойств. Иначе говоря, она была инструментом исправления "не совсем хорошего", дурного в человеке. "И отражение это произошло (в случае с Пьером -- А.А.) не путем логической мысли, а другим -- таинственным, непосредственным отражением."

Предлагаемый писателем идеал женщины и женственности, при всей его патриархальной немудрености и полемической антизападной заостренности (Наташа по-русски все доводила до крайности, в том числе любовь к мужу и детям), является все же идеалом, а не карикатурой. Карикатурой на идеал женщины Толстой, как известно, воспринимал героиню рассказа А.П. Чехова "Душечка". Ростова и есть "душечка", только всерьез, без иронии. Между Оленькой Племянниковой и Наташей Ростовой разница такая же, как между комическим и космическим (нам представляется, что первое суть момент второго -- момент, который Толстой предпочитал игнорировать). Идеал Толстого концептуально глубок и художественно совершенен. Наташа универсально стыкуется с миром в его самых разных проявлениях.

Таким образом, Наташа улучшала, облагораживала мир, не давала ему нравственно опускаться, при том, что сама она внешне "то что называют, опустилась". Внутренне мир, нормальный человеческий мир держался именно на тех качествах, который пестовала и свирепо обороняла Наташа. Жизнь -- женственна, она сторонится бесплодного ума, непроизвольно, по-инстинкту оберегает очаг души от смертельного бесстрастия интеллекта. Быть человеком -- значит быть в значительной, в решающей степени женщиной -- к такому выводу вольно или невольно приходит повествователь и заставляет приходить читателей. Вот почему "Пьер был под башмаком своей жены" -- и "был польщен ими (требованиями жены, загнавшими его под башмак -- А.А.) и подчинился им."

Наташа стала не просто символом женственности, но женственности как символа жизни и жизнестойкости. Русская нация, по Толстому, -- женственна, и потому эти русские, наплевав на золотые правила, выводимые умными историками и военачальниками, немцами да французами, взяли и победили. Женственность Кутузова -- очевидна, женственность Пьера стала залогом его непредсказуемого жизненного успеха; складывается впечатление, что капризная фортуна, направляемая богом-отцом, также не лишена женского начала; мужественность Николая Ростова замешана на самой что ни на есть женственной чуткости и отзывчивости, и его "сангвиническая" неукротимость и драчливое гусарство скрывают всего лишь ранимую душу (во всяком случае, чуткость и вспыльчивость, как и положено, уживаются в нем мирно). А вот каменно-холодная Элен при всей своей внешней, лепной прелести не имела ничего общего с духом женственности. Соня, по словам любящей её Наташи, оказалась "пустоцветом", и "примирилась с своим назначением "пустоцвета". Женщина назначена плодоносить и вместе с тем духовно оплодотворять; проще говоря, бессознательно творить, а не сознательно "разрушать" (анализировать) то, что сотворено без ведущего участия сознания. Сам мир Толстого сотворен по женской технологии, ибо художник вынашивает и рождает образную модель мира, которая вдруг начинает источать смыслы, вложенные во многом непреднамеренно. Роман может оказаться даже умнее автора. Художники, как и женщины, не ведают, что творят. Разумеется, неженские функции Толстой, как и всякий художник, бессознательно отводит Богу-отцу, началу собственно мужскому. Но в жизни, стоящей у истоков модели (или в модели, опирающейся на оригинал), мужское начало, как начало организующее, подавляющее женственную жизнь, -- писатель последовательно истребляет. Мысль, ум, логика, рациональное отношение несут непосредственную угрозу жизни, они иссушают душу, убивают чувство, иррациональное отношение, веру, надежду, любовь -- так чувствуют все женственные герои эпопеи, включая повествователя. И у нас нет никаких разумных оснований исключать из этого почетного списка Льва Николаевича Толстого.

Если принять во внимание все сказанное, становится понятным, почему Наташи всегда так "много", отчего все её проявления так избыточны. Она даже своим "маленьким умственным хозяйством" выработала формулу (точнее, поскольку речь идет об уме, заимствовала её из Евангелия): "Имущему дастся, а у неимущего отнимется." Поощряется "имущий" женственность (а хорошего, как известно, много не бывает), "не имущие" не имеют прежде всего безумной воли жить. Но и пустоцветы имеют назначение быть при жизни, служить имущим: так Соня волею судеб была придана и предана новой семье Ростовых (у Николая и Марьи тоже было немало, четверо детей, считая воспитывавшегося в их доме Николеньку Болконского).

И избыточность Пьера, его едва ли не карнавальная склонность к излишествам имеют все ту же женственную, трудно поддающуюся обузданию и тирании порядка природу. Безухов, ассоциирующийся с насыщенными, густыми тонами, "темно-синий с красным", объёмный (хотя и не по-женски "четвероугольный", а может, как раз по-женски основательный? Образы, как и женщин, понять трудно...), явно относится к породе имущих.

Уж как бился математик и офранцуженный рационалист Николай Андреевич Болконский, порождение архаического 18 века, над "дурой" княжной Марьей, не восприимчивой к выкладкам ума! Но он был бессилен против чрезмерной любви, разлившейся из просто безбрежной её души.

Становится понятно, почему в эпилог попали именно эти две пары: попали "имущие". Именно по этому признаку пары были совместимы каждая внутри себя и между собой. Представить живого и здорового князя Андрея на месте Пьера -- невозможно, для этого пришлось бы переписать роман. И пары честно отрабатывали своё назначение: усиленно и неустанно плодились и размножались. Делали они всё это, конечно, по инстинкту, безо всякого умысла. Однако они-то и придали картине "войны и мира" решающие смысловые штрихи.

Семьи не просто разрастались, они создавали свои миры, и миры эти чудесным образом становились опорными моментами всего мироздания. Сферическая, глобусообразная конструкция романа находит своё концептуальное, следовательно, и сюжетно-композиционное завершение именно в эпилоге, именно через избранных героев и именно через их семьи. Ростовы жили во вновь отстроенной усадьбе в Лысых Горах. Новый огромный дом был возведен на "старом каменном фундаменте". Семья жила обычной семейной жизнью, "с обычными занятиями, чаями, завтраками, обедами, ужинами." "За чаем все сидели на обычных местах." Рядом с Николаем, у которого в любимицах, конечно же, состояла маленькая черноглазая дочурка Наташа, лежала "борзая Милка, дочь первой Милки"; старшего сына Николая и Марьи звали Андрюша, младшего -- Митей.

Единственный мальчик Наташи носил имя Петя. Излишне спрашивать, почему повествователь запланировал столько дочерей для четы Безуховых; впрочем, сам он не считает нужным специально акцентировать внимание на этом обстоятельстве; известно лишь, что одну из дочерей звали Машенькой, другую -- Лизой.

Разумеется, ничего исключительного в том, чтобы воспроизводить дорогие имена в поколениях потомков нет; скорее, это самая обычная практика. Это -- в жизни. В художественном произведении, тем более романе такого уровня полифонического мышления, как "Война и мир", наделение нового поколения "старыми" именами несет отчетливую смысловую нагрузку. Поддерживая высокий строй романа, определим её следующим образом: согласно закону жизни и в соответствии с волей автора всё возвращается на круги своя. В "старом" романе уже просматриваются зародыши новых сюжетов, которые, однако, могут быть выстроены только на старом фундаменте: на антагонизме души и ума. Писатель сознательно придал вращательную, спиралевидную траекторию роману, подчеркивая центральную мысль: жизнь есть беспрестанное движение, и оно только на поверхностный взгляд напоминает беспорядочное броуновское движение. На самом деле у движения есть свои законы, и ни одному из живших поколений еще не удалось их отменить или познать , не говоря уже о том, чтобы внести в жизнь свои законы, хотя каждое новое поколение бессмысленно и заносчиво тратит силы именно на это. Ну, что ж, и оно получит свою долю страданий, поделится на "имущих" и "неимущих" и будет отстраивать новую жизнь -- на старом, вечном фундаменте.

Мы бы не увидели самого главного, если бы не заметили, что в эпицентре кругообращения, в самом центре мироздания находится женщина. Она единосущна и прекрасна во всех своих ликах: и когда она, едва из пеленок, "энергичными шажками тупых ножек" осваивает мир, как маленькая Наташа Ростова; и когда она с пелёнкой в руках, как взрослая Наталья Ильинична, становится "сильной, красивой и плодовитой самкой", покоряющей мир своей жизнетворящей волей; и когда она, подобно старой графине Ростовой, "чувствует себя нечаянно забытым на этом свете существом, не имеющим никакой цели и смысла".

Никому, коль скоро он пришел в мир людей, не дано избежать своего "назначения" и всех сопутствующих этому назначению фаз жизни. "Memento mori" придаёт быстротекущей жизни человека, возможно, горчинку грусти, зато женская программа позволяет избежать трагизма.

А что же мужская часть мира, смирилась ли она с распределением ролей?

Наташа общалась с мужем "путём, противным всем правилам логики, без посредства суждений, умозаключений и выводов, а совершенно особенным способом." Признаком того, что между ними что-то было "неладно" "для неё служил логический ход мыслей Пьера." Как только начинаются ум и логика -- кончается взаимопонимание. Что касается Наташи, то она поступает совершенно естественным для себя образом. Она общается с Пьером тем же способом, каким общалась с трёхмесячным Петей, который умудрялся сообщать ей то, что "было больше, чем правда". Наташа всегда, вступая в сокровенные диалоги с матушкой-природой (в лице Пети, Николая, дядюшки, Пьера -- она кого угодно мгновенно разворачивала так, что "отражала" его лучшую, неразумную, но светлую сторону), узнавала нечто большее, чем правда, а именно: она тестировала любого на чуткость, женственность, жизнеспособность.

Но у Пьера, кроме его лучшей стороны, которую обнаружила и, не щадя сил, отшлифовывала Наташа, была ещё пусть скромная, но дававшая о себе знать сторона разумная, его ахиллесова пята и, что ни говори, родовая отметина: мыслишь, следовательно, мужчина. Это назначение, хотя оно и было основательно скомпрометировано, всё же не было истреблено до конца. Наташе не удалось навязать Пьеру исключительно женские функции и заставить исполнять их с наслаждением. "-- Нет, Пьер отлично их (грудных детей -- А.А.) нянчит, -- сказала Наташа, -- он говорит, что у него рука как раз сделана по задку ребёнка. Посмотрите.

-- Ну, только не для этого, -- вдруг, смеясь, сказал Пьер, перехватывая ребенка и передавая его няне."

Видимо, у Пьера не совсем ещё была заглушена потребность общаться не "совершенно особенным способом", а способом обычным, нормальным, через внятное и членораздельное слово. Через потребность мыслить и возникли у Пьера в Петербурге "особенные дела". Он был "одним из главных основателей" "одного общества", "общества настоящих консерваторов". Не совсем ясно, в чем состояла цель создания такого общества, но совершенно ясно, что основано оно было "под идею", под идеологию. Эта деятельность Пьера, ставшая зоной его свободы, неподконтрольной Наташе, была деятельностью "от ума". Как совместить рецидив такой активности, подобного реликтового разумного вмешательства в жизнь с новым духовным обликом кроткого Пьера? Ведь во всей этой затее с обществом отчетливо ощутима "отрыжка" масонства. Более того, Пьер в отчете Наташе делает достаточно грозные заявления, которые, скажем прямо, неожиданно слышать из уст человека, находящего удовольствие быть под башмаком у жены, которая специализировалась на противостоянии уму. Для Николая, рассуждает Пьер, "мысли забава", "а для меня всё остальное забава. (...) Когда меня занимает мысль, то всё остальное забава." Далее Пьер категорично заявляет, что он не может не думать. Он думает, и мысль его (относительно "общества") "проста и ясна".

И тут Наташа в своей особенной, ассоциативной манере спрашивает (очевидно, намекая на противоречие: как совместить то, что любящий мыслить Пьер получает ни с чем не сравнимое наслаждение от семейного "склада жизни", где мысли нет и самого скромного местечка): " -- Ты знаешь, о чём я думаю? -- сказала она, -- о Платоне Каратаеве. Как он? Одобрил бы тебя теперь?"

Имя Платона Каратаева всплыло как имя самого уважаемого Пьером человека. Когда Пьер ответил: "Он не понял бы, а впрочем, я думаю, что да" -- Наташа отреагировала даже и весьма особенно: "Я ужасно люблю тебя! -- сказала вдруг Наташа. -- Ужасно. Ужасно!" Чему так внезапно обрадовалась Наташа? Не тому ли, что в мыслях Пьера, судя по гипотетическому вердикту Каратаева, нет состава мысли? Не тому ли, что мысли Пьера именно "забава"?

Впрочем, Пьер задумался ещё раз, и передумал: "Нет, не одобрил бы, -- сказал Пьер, подумав. -- Что он одобрил бы, это нашу семейную жизнь." После этого чуткая Наташа должна была бы насторожиться. Но закончил свой ответ Пьер словами об "особенном чувстве" к ней после разлуки -- и дальше они стали общаться путём, "противным всем правилам логики".

Одно из двух: или мысли Пьера действительно стали "ручными" и "забавными" -- или Наташа просмотрела грозную опасность. Судя по всему, в случае с Пьером не состоялось рокового возврата на старые круги. Сам факт того, что Каратаев остался незыблемым авторитетом для Пьера (вот решающий аргумент для Наташи!), сам факт того, что он сверяет свои мысли со строем его души, сам факт того, что Безухову важно, одобрил или не одобрил бы Каратаев его мысли -- всё это говорит о характере мыслей Пьера, об их лояльности жизни, счастью, спокойствию. Пьер считал себя призванным "дать новое направление всему русскому обществу и всему миру" и рассказал о своих "наполеоновских" планах Наташе -- в ответ же он услышал куда более важные новости о проделках крохотного Пети. После этого Наташа спокойно пошла кормить сына.

Забавно, не правда ли?

Рецидив умственной болезни Пьера в контексте эпилога, где всё вокруг организовано так, чтобы возвратить жизнь на круги своя, -- в этом контексте рецидив подчеркивает движение жизни. Победы человека, как бы трудны и "окончательны" они ни были, это не раз и навсегда выигранные сражения, требуется постоянное напряжение всех сил, чтобы сохранить динамическое равновесие. Движение -- есть, есть и знак того, что "демоны разума" не дремлют; но полномасштабного возврата к старому -- нет. Давайте представим себе на секунду, что Толстой всем романом подводит к финальному аккорду -- "победе разума". Искусственность, произвольность и спекулятивная безответственность такой интерпретации -- очевидна, она не то, что не выдерживает критики, но сама идея защиты подобной трактовки выглядит глупо, ибо "защитнику" потребуется представить весь роман натяжкой к двусмысленному моменту в целом гармоничного (имеется в виду гармония социоцентрического типа) финала. Нет, контридиллический штрих эпилога становится способом создания общественно ценной «идиллии», способом окончательного утверждения основ мира.

Если допустить, что заключительная сцена является утверждением нового облика "мыслящего" Пьера (а для этого у нас, повторим, слишком мало оснований), то мы должны признать, что писатель приблизился к революционному перевороту в понимании духовной природы человека, к персоноцентризму -- и тем самым допустил колоссальный художественный просчет в отношении уже написанного романа. Нет, Пьер отнюдь не нарушает социоцентрической гармонии финала своими умными речами.

А вот Николенька Болконский, вполне возможно, был уже заражён вирусом ума и честолюбия (сказалась дурная наследственность?), он уже стал мечтать о судьбе, скроенной по лекалам судеб "людей Плутарха". Что ж, "назначение" людей, вознамерившихся потрясти старые основы мира, в принципе, уже известно читателю.

Только Николеньке об этом ничего не известно...