14. Друг или враг?

Одни и те же (по крайней мере, очень близкие) силы вызвали к жизни, с одной стороны, индивидуализм или принцип модуль­ности, а с другой — национализм. (Те же самые силы ответст­венны и за потрясающий эгалитаризм современного общества, возникший вопреки длительному и, казалось, необратимому стремлению сложных обществ к повышению социальной диф­ференциации и построению жесткой формализованной иерар­хии.) Принцип модульности составляет непременное условие возникновения гражданского общества и, если верить самой известной и влиятельной социологической теории, сам в свою очередь является плодом протестантизма. Старый религиозный строй был в каком-то смысле гораздо более удобным, так как он позволял купить или заслужить себе дорогу к спасению. Однако именно непреклонность новой религии сделала челове­ка модульным индивидуалистом. По логике, доктрина предоп­ределения может и, наверное, должна вести (как это блестяще показал в "Мемуарах раскаявшегося грешника" Джеймс Хогг) к вседозволенности и аморализму'.Если все решено заранее, если человек заведомо знает, что спасется, почему бы тогда вволю не погрешить? Как бы то ни было, большинство протестантов шли по другому пути. Выбирая самодисциплину, сознательное само­ограничение они способствовали превращению общества наси­лия в продуктивное общество...

Если гражданское общество и национализм имеют один и тот же источник, являются ли они — в силу такого родства — политическими союзниками или врагами?

Вначале они как будто были союзниками. Ранний наци­онализм был скромен и застенчив. Его можно обнаружить, ска­жем, у Гердера, который защищает поэзию народной культуры перед лицом высокомерного и самоуверенного империализма

119

французского двора, или британского коммерциализма, или бес­страстного универсализма Просветителей. Призывы вернуться к тотемному столбу или, скорее, к тихой прелести деревенской жизни имели на этом этапе оборонительный, оправдательный характер. Лишь значительно позднее философская антрополо­гия национализма стала более агрессивной, чтобы не сказать кровожадной.

По, главное, у либерализма и национализма был вначале один общий враг — абсолютистское государство, стремившееся лишь к поддержанию иерархии, безразличное к народной культуре своих подданных и безусловно не желавшее позволять им слиш­ком много свободы или допускать их в какой бы то ни было форме к власти. Оно имело склонность к централизации и к установлению бюрократического порядка, но не желало или не решалось что-либо менять в системе сословных привилегий. Таким образом, движение за права индивида, дающие граждан­ские свободы модульному человеку, и движение за равноправие различных культур могли идти (и шли) рука об руку. Они вос­принимались как родственные явления и стояли в одном ряду усилий, направленных на самореализацию человека. В 1948 году либерализм и национализм еще могли быть союзниками, даже братьями-близнецами. Бюрократический централизм угрожал местным культурам, но он также не был другом индивидуаль­ных свобод. Больше того, старый поместный Landespatriotismus мог быть союзником нового этнического национализма, кото­рый в конечном счете должен был придти ему на смену. Напри­мер, в Богемии местный богемский патриотизм, не имевший этнической основы, объединял усилия с движением за равно­правие чешской культуры.

Но настало время, когда их пути разошлись. Индивидуализм, составляющий основу принципа модульности, оказался в конеч­ном счете враждебен культу общины. Под давлением полити­ческих и социальных обстоятельств позиция индивидуализма была доведена до своего логического завершения. Лучшие образ­цы либеральной мысли XX века родились в Вене, где по иронии истории сложился союз между индивидуалистически ориенти­рованными интеллектуалами, новой самостоятельной буржуа­зией и дряхлым, размягченным абсолютистским режимом, кото­рый в свое время был крепко связан с контрреформацией, а к этому моменту стал прибежищем универсалистов, страшившихся

120

новых закрытых и узких националистических движений. Под крышей этого архаического государства индивидуалисты искали зашиты от нарождающихся этнических, коллективистских цент­робежных сил. Средневековая династия, ставшая в свое время под знамена контрреформации, восприняла этот новый поворот фактически сразу и с поразительной предусмотрительностью; в частности, уже в период наполеоновских унижений Германии, заставивших многих немцев обратиться к идеям национализма, Габсбурги, чувствуя, какую опасность он таит для их многона­ционального государства, твердо держались в стороне от этих новых веяний.

Национализм этнического толка пошел по другому пути. Прежде всего, он отмежевался от местного патриотизма, то есть от попыток сохранить старые локальные территориальные инсти­туты, не имевшие конкретной этнической основы. Далее, несмо­тря на то, что его социальные корни были связаны с появлением массового анонимного общества, которое требовало стандарти­зованной общей культуры, национализм выработал легенду (ко­торую абсолютно искренне излагали все его герои и пропаган­дисты), что он защищает и отстаивает народную деревенскую культуру. И в общем у него не было другого выхода: отстаивая новую высокую культуру перед лицом старой, он вынужден был заимствовать темы из местного фольклора. Их он стандартизи­ровал и кодифицировал, однако делал вид, что защищает дерев­ню от старой столицы. В действительности же он создавал но­вый богатый город и совершенно новую столичную культуру. Таким образом, национализм ополчился на либерализм даже в большей степени, чем либерализм на национализм.

В Центральной и Восточной Европе национализм занял та­кую позицию в значительной степени из-за того, что новые высокие культуры формировались на основе крестьянских куль­тур. Здесь не было ни этнических государств, ни местных высо­ких культур, готовых служить новым национальным, то есть культурно однородным политическим единицам. Иначе говоря, для грядущего бракосочетания государства и культуры не было ни жениха, ни невесты. Обоих партнеров предстояло еще создать. Но националисты проявляли враждебность не только к иным культурам. Столь же непримиримо (пожалуй, даже с еще боль­шей злобой) они относились к безродному космополитизму — вероятно, потому, что видели в нем союзника политического

121

централизма и опасались, что он станет поддерживать старые многонациональные империи в борьбе против нео-этнического ирредентизма *. К тем, кого они считали носителями космопо­литизма, они испытывали особое отвращение. (И они были пра­вы: в конечном счете, либералы, которые исповедовали прин­цип открытого рынка товаров, здравомыслящих людей и идей, оказались последними защитниками централизма, и сохранили ему верность даже тогда, когда прямые сторонники старого абсо­лютистского режима сами уже сложили оружие.) Впрочем, ненависть к космополитам всегда была столь глубока в этом движении, что ее вряд ли можно вывести из одного только политического оппортунизма.

Итак, на поздних стадиях стремление к гражданскому обще­ству и националистические устремления пришли друг с другом в противоречие. Неопределенность их взаимоотношений нагляд­нее всего проявилась в империи Габсбургов, однако со време­нем совершенно та же коллизия произошла в царско-больше-вистской империи, особенно в ходе ее окончательного круше­ния. Чем закончится эта драма, мы пока еще точно не знаем.

" Ирредентизм (от итальянского irredenta — неосвобожденный) — политичес­кое движение в Италии в конце XIX — начале XX веков за присоединение пограwwbix Звмел ь Австро-Венгрии с итальянским населением.