XXIX), рассказами о приключениях Конрада Монферратского в

Иерусалимском королевстве (гл. XXXIII—XXXVIII), о попытке

болгарского царя Калояна («Иоанна ли Блаки») воспользоваться

крестовым походом в собственных интересах, об истории его

возвышения, союза с куманами, о содействии, оказанном ему

апостольским престолом в коронации (гл. LXIV—LXV), заметками

относительно образа жизни кочевников-куманов (гл. LXV),

эпизодом, где фигурирует некий «король Нубии», совершающий

длительное паломничество и временно проживающий в

Константинополе (гл. LIV).

Все эти факты независимо от степени их исторической

достоверности только на первый взгляд кажутся вставленными

нарочито, ради оживления повествования, но на самом деле включены в

него таким образом, что каждый из них подкрепляет общую

авторскую концепцию, служит, несмотря на «вырванность» из

логического контекста ии обособленность, реализации целостного

замысла — идее, в соответствии с которой бароны, «предавшие»

.menue gent, в конечном счете получают заслуженную кару, хотя

сам по себе захват Константинополя хронистом оправдывается.

Эпизоды эти, видимо, казались автору и особенно

интересными, соответствовали его вкусу и темпераменту — пылкому и

дерзостному. Пикардийцев называют, «северными гасконцами» (pi-

M. A. Заборов. Робер де Клари и его хроника 119

card, gascon du Nord), и Робер де Клари-историк как бы

воплощал в себе нравы рыцарской среды своей родины. Человек

безусловно умный и обладавший наблюдательностью, он в то же

время был и поверхностно болтливым. Драматические коллизии

дворцовых переворотов в Византии изображаются хронистом на

уровне ходячей молвы и эффектных анекдотов. Поведать

аудитории «одну только правду» Роберу де Клари не удалось.

Подлинная история в его повествовании порой деформирована: она

перемежается домыслами, вольными толкованиями фактов, ошибками

в их оценках, что, впрочем, вообще свойственно средневековой

хронографии.

Нужно иметь также в виду, что Робер де Клари, при всем era

субъективном стремлении передавать «одну только правду», и не

в состоянии был точно рассказать обо всех событиях Четвертого

крестового похода — прежде всего по' той причине, что о многом

он вообще не знал и не мог знать. «Пункт наблюдения», с

которого хронист вел свой рассказ, не обеспечивал ему ни полноты,,

ни точности информации.

Не приходится, однако, сомневаться, что субъективно он

действительно старался быть беспристрастным — в той мере, в какой

эта беспристрастность укладывалась в прокрустово ложе

социальной ориентированности его рассказа. Если, с одной стороны,

данные хронистом истолкования ряда фактов неадекватны истине и

отражают лишь «общественное мнение» рыцарской массы, то, с

другой — Робера де Клари трудно обвинить и в намеренной

тенденциозности. Напротив, едва ли кто-нибудь из латинских историков

крестового похода 1202—1204 гг. (прежде всего это относится к

Жоффруа де Виллардуэну) сумел сохранить такую объективность,

как пикардийский рыцарь. Для всей латинской хронографии в

высшей степени характерна тенденция обелить крестоносцев,

снять с них обвинения в алчности, корыстолюбии, тщеславии и

пр. Робер де Клари тоже не свободен от «пропагандистских»

трафаретов, исходивших от власть имущих, но он и не мог ведь

целиком от них отгородиться: в какой-то степени и ему присуще

видение событий, которое навязывали воинству «высокие

бароны» и венецианцы, державшие в своих руках нити

предводительства 66. Тем не менее Робер де Клари именно благодаря своей

субъективной честности сумел быть и критичным по отношению к силь-