М.М. Рубинштейн (1878-1953)

Философия с первого же шага резко выделяется из круга отдельных наук тем, что она старейшая дума человека, и вместе с тем до сих пор она вынуждена вечно рождаться снова и стремиться прежде всего познать самое себя: она сама является своей первой проблемой как в своей сути и задачах, так и в своей возможности; в современных условиях создается часто совершенно нелепое положение, когда для нее ищут объект, чтобы дать ей место среди подозрительно относящихся к ней наук; иными словами, получается так, как будто не наука возникла, чтобы дать возможность существовать философии, проявляя этим необъяснимый фаворитизм. Существование науки определяется потребностью в исследовании, а не наоборот. У философии, конечно, есть свой предмет, но он был отринут, и она толклась и толчется в чужой сфере, всюду терпя гонения и возбуждая вопрос о своем праве на существование. В этом предмете полагается вторая особенность ее как научной теории: в то время как науки дробят действительность, отвлекаются от целого и берут часть, они, без сомнения, становятся отвлеченными; известный, хотя бы условный, род фикции, в виде ли мнимой неподвижности, или изоляции, или фиктивного объединения и т.д., заключается в самой их сущности, разрознивающей действительность, разделяя ее на части или изолируя одну точку зрения: философия же жизненно заинтересована в цельности, полноте и потому должна быть противопоставлена науке как учение о живой полноте, как учение в этом смысле по преимуществу конкретное.

Именно потому философия не мирится с положением специальной науки среди других, а, несмотря на тягостные недоразумения, может смело претендовать на трон, принадлежащей ей по традиции. Она именно потому может дать больше науки в обычном смысле, что она в глубине своей вырывает нас из пучины житейских и научных частностей и мелочей и из скованности отдельными областями. Великое «удивление» обозначает пробуждения духа философа перед миром, это падение власти частностей и отвлеченности, когда человеческому духу впервые открывается перспектива бесконечности целого, возможность устремиться к пониманию его, а это значит не только познать его умом, но открыть многое и чувству и воле.

И вот именно потому философия не есть только учет действительности, как бы мы широко ни истолковывали это понятие; в противоположность науке она не только психологически — в жизни автора и читателя, — но и сама по себе является, как нечто конкретное, особой сферой жизни, культурного созидания. Она не исчерпывается и не удовлетворяется тем, что есть и что действительно: она сама стремится творить действительность и обогащать фактический мир. Было бы несправедливо и нежизненно изолировать одну сторону ее жизни от другой, как это нередко делается теперь некоторыми писателями. В горделиво самоуверенном заявлении метафизика в ответ на речи о противоречащих его теории фактах «тем хуже для фактов» не все анекдотично и курьезно; в нем кроется глубокая черточка правды, голос сознания, что философия не исчерпывается одними фактами и не должна становиться их рабой. Об этом царственном положении философии и говорит то, что в ее ведении оказываются все сферы должного, все сферы абсолютных ценностей человеческой мысли.

Будь она только наукой, о ней никогда нельзя было бы сказать, что она дело совести. Система Менделеева, закон тяготения или квадратное уравнение и т.п. ни в каком отношении в своем значении не зависят ни от личности открывших их, ни от принявших эти открытия; они доказываются объективно, холодно. Философия вступает целиком на такой путь только в тяжкие эпохи своей жизни. По существу, самый вопрос о том, правильна или неправильна данная философская система, переносит ее уже на ложную почву: каждая система не только верна и доказательна, но о ней приходится главным образом спрашивать, последовательна и цельна ли она, убедительна ли она и какова ее самостоятельная ценность творения философского духа. В философии живут, не увядая, и Платон, и Аристотель, и Декарт, и Спиноза, и Гегель и т.д. Неготовность и незавершенность философии на этом фоне превращается не в укор ей, а в ее достоинство.

Философия должна вспомнить о смысле своего многообязательного названия: она должна выявить мудрость, она не исчерпывается основоположениями наук, она должна быть конкретна, в то время как все науки в узком смысле отвлеченны; она есть учение о миросозерцании – не только о формальных основах его, но она есть одетое в плоть и кровь мысли и чувства миросозерцания само, созерцание мира во всей его полноте фактического, и творимого и должного-идеального. Этим и объясняется та роль, какую играло и играет понятие Бога и веры в философских учениях прошлого и настоящего и, без сомнения, будет всегда играть в построениях будущего; философская и религиозная мысль находятся в таком близком родстве, что порой приходится спрашивать не о том, в чем они сходны, а том, чем они отличаются друг от друга, потому что разница нередко заключается только в том, к какой сфере человека они обращаются или каким голосом они говорят об одном и том же. Так было на протяжении всей истории философии и религиозных учений.

Рубинштейн М.М. Жизнепонимание – центральная задача философии // На перепутье. Философская дискуссия 20-х годов. М.: 1990. С.64-68.

Х. Ортега-и-Гассет (1883-1955)

Живой опыт нового греческого мышления, который обернулся философской деятельностью, был замечательно назван Парменидом и некоторыми группами его современников «aletheia». Действительно, когда, задумавшись о каких-то избитых, затасканных и заимствованных идеях, относящихся к некоторой реальности, обнаруживаешь, что все они фальшивы, и затем различаешь за ними саму эту реальность в ее истинном виде, то создается впечатление, будто спадает какая-то короста, вуаль, покров, а из-под них во всей своей наготе, обнаженности появляется сама реальность. То, что проделал в процессе мышления наш разум, в определенной степени как раз и направлено на то, чтобы обнажить, раскрыть, снять вуаль или покров, разгадать загадку или иероглиф. Дословно именно этот смысл имело в разговорном языке слово aletheia — раскрытие, исследование, обнажение, откровение. К тому времени, когда в I в. н. э. было совершено новое радикальное открытие, когда на человечество снизошло новое большое откровение, отличное от философии, слово aletheia уже израсходовало за семь веков существования философии свой метафорический смысл, и понадобилось найти другой термин для обозначения этого «нового» откровения. Новый термин, что для тех уже азиатизированных времен совершенно естественно, оказался куда более причудливым: апокалипсис, что означало в точности то же самое, только в более завуалированном виде.

Слово же aletheia представляет нам философию в свете того, чем она является на самом деле: разгадыванием загадок, откровением, которое выводит нас непосредственно к реальности в ее первозданном виде. Aletheia — означает истина. Потому что истину следует понимать не как нечто мертвое, как мы по инерции привыкли понимать ее на протяжении двадцати шести веков, а как глагол. «Истина» должна пониматься как нечто живое, переживающее момент своего свершения, своего рождения; одним словом, как действие. Выраженное в терминах, употребляемых сегодня, aletheia — истина — это исследование, поиск истины, т. е. поиск обнаженной реальности под одеждами фальши, ее скрывающими. Благодаря забавной взаимосвязи между «раскрытое — реальность» и нашим действием, направленным на раскрытие, или обнажение реальности мы зачастую говорим о «голой истине», что является тавтологией. То, что обнажено,— это реальность, а обнажать ее — это истина, исследование, или aletheia.

Это первобытное название философии есть ее настоящее, или истинное, название, которое по этой же причине является и поэтическим. Поэтическое название — это то, которым мы называем вещи для себя, говоря сами с собой на нашем тайном, внутреннем языке. Однако мы, как правило, не умеем создавать эти тайные интимные названия, через которые мы могли бы понять самих себя и которые выразили бы нам то, чем они для нас являются. Мы немы в своем внутреннем монологе.

Роль поэта основывается как раз на его способности создавать этот внутренний язык, этот дивный жаргон, состоящий только из истинных названий. Читая произведения поэта, мы вдруг замечаем, что по большей части его внутренний мир, выраженный в его стихах или прозе, совпадает с нашим внутренним миром. Именно поэтому мы понимаем его: через него мы находим тот самый внутренний язык, которого нам недоставало, обретаем способность понимать самих себя. Это является причиной весьма примечательного явления: наслаждение, доставляемое нам поэзией, и восхищение, которое вызывает у нас поэт, происходят, как это ни парадоксально, от ощущения, что вед сказанное поэтом заимствовано у нас. Все, о чем он говорит, мы уже чувствовали раньше, но не могли выразить. Поэт — это, переводчик Человека в его разговоре с самим собой.

«Истина», «исследование» — это название должно было бы сохраниться за философией. Тем не менее так ее называли только в первый момент, т. е. тогда, когда «сам предмет» (в данном случае философствование) был еще новым занятием, неизвестным людям, когда его существование еще не было общим достоянием и о нем еще не могли судить со стороны. Это было истинное, искреннее название, которым первобытный философ окрестил в своей душе то занятие, за которым он вдруг застал себя и о котором он раньше даже не подозревал. Один на один с реальностью — «своим философствованием» — и, подобно ребенку, этому «величайшему» поэту, совершенно невинно, без всяких социальных условностей он дает ей ее истинное имя.

Однако как только философствование становится повторяющимся явлением и превращается в обычное занятие, а люди начинают судить о нем со стороны (как они обычно обо всем и судят), ситуация меняется. Деятельность философа уже не протекает в уединении, один на один с предметом. Философ становится теперь общественной фигурой — такой же, как городской голова, священник, торговец, солдат, фокусник или палач. Безответственное и безликое существо, каковым является общество, чудовище о n+1 головах, каковым является толпа, начинает проявлять себя по отношению к этому новому явлению — «исследователю», т. е. философу. А поскольку его деятельность (его философствование) является занятием куда более интимным, нежели любое другое из только что перечисленных, то и противоречие между общественным характером его личности и интимным характером его деятельности оказывается гораздо сильнее. В результате со словом «aletheia», «исследование» — столь простодушным, столь точным, столь трепетным и юным — начинают «происходить всякие вещи». Слова, которые в конечном счете являются образом жизни человека, имеют и свой собственный «образ жизни». Но если кто-то живет, то с ним обязательно «что-то происходит». Так и всякое слово с момента своего рождения и до самой смерти постоянно участвует в самых рискованных приключениях, как благоприятных, так и не очень.

Поскольку имя «aletheia» было придумано для внутреннего пользования, то оно не было рассчитано на атаки ближнего, а потому было беззащитным. Как только люди узнали о существовании философов, «исследователей», начались нападки на них; их не понимали, путали с представителями каких-то других занятий. В результате философам пришлось отказаться от столь замечательного, искреннего названия и взять другое, созданное наспех, несравнимо худшее, но... более «практичное», т. е. более глупое, более низменное и более осторожное. Речь уже не шла о том, чтобы дать реальности («философствованию») имя, находясь с ней один на один. Между мыслителем и реальностью уже стояли его близкие и другие люди — персонажи совершенно ужасные. Теперь название должно было работать на два фронта, быть обращенным сразу в две стороны: к реальности и к другим людям. Теперь оно должно было служить не только для самого мыслителя, но и для других. Однако, если смотреть одновременно в разные стороны, то неизбежно начинаешь косить.

Ортега-и-Гассет Х. Возникновение философии // Ортега-и-Гассет Х. Что такое философия? – М.: Наука, 1991. – С.244-247