18. Изображение войны 1812 г. В романе л.Н. Толстого «Война и мир». Образы Кутузова и Наполеона.

Мы находим в «Войне и мире» путаную диспозицию Аустерлицкого сражения, разра­ботанную немецким генералом на русской службе Вей-Ротером, и «гениальную» диспозицию Бородинского сражения, составленную Наполеоном (Толстой показы­вает, что ни один из ее пунктов не был выполнен в ходе сражения). 

Исключительно интересны подлинные письма Кутузо­ва, включенные в главы «Войны и мира». Они служат блестящим подтверждением характеристики фельдмарша­ла, которая дана ему автором романа.

Вводя в свое повествование подлинные документы, по­заимствованные в трудах историков или найденные в ар­хивах, Толстой, как правило, не меняет в их тексте ни одного слова. Но все они служат одной цели — глубоко­му раскрытию смысла исторических лиц, ставших дей­ствующими лицами «Войны и мира».

Характеризуя свою работу над документальными ис­точниками, писатель указывал: «Везде, где в моем рома­не говорят и действуют исторические лица, я не выдумы­вал, а пользовался материалами... »

Уже на первых страницах «Войны и мира» возникает спор о Наполеоне — его начинают гости салона знатной дамы Анны Павловны Шерер. Заканчивается этот спор лишь в эпилоге романа.

Для автора «Войны и мира» не только не было ничего привлекательного в Наполеоне, но, напротив, Толстой все­гда считал его человеком, у которого были «помрачены ум и совесть», и поэтому все его поступки «были слишком противоположны правде и добру». Не государственный де­ятель, умеющий читать в умах и душах людей, а избалован­ный, капризный и самовлюбленный позер — таким пред­стает император Франции во многих сценах романа.

Вспомним, например, сцену приема Наполеоном рус­ского посла Балашова, приехавшего с письмом от импе­ратора Александра. Принимая Балашова, Наполеон все рассчитал для того, чтобы произвести на русского посла неотразимое впечатление силы и величия, могущества и благородства. Он принял Балашова в «самое выгодное свое время — утром». И был наряжен в «самый, по его мнению, величественный свой костюм — открытый мун­дир с лентой почетного легиона на белом пикейном жи­лете и ботфорты, которые употреблял для верховой езды*. «Он вышел, быстро подрагивая на каждом шагу и отки­нув несколько назад голову. Вся его потолстевшая, ко­роткая фигура с широкими, толстыми плечами и неволь­но выставленным вперед животом и грудью, имела тот представительный, осанистый вид, который имеют в холе живущие сорокалетние люди».

Описывая беседу Наполеона с русским послом, Тол­стой отмечает яркую подробность. Как только Наполеон стал раздражаться, «лицо его дрогнуло, левая икра ноги начала мерно дрожать». И Балашов, «не раз опуская глаза, невольно наблюдал дрожанье икры в левой ноге Наполеона, которое тем более усиливалось, чем более он возвышал голос».

Наполеон не только знал об этом своем физическом недостатке, но и видел «великий признак» в дрожании своей левой ноги. Толстой тут ничего не придумал: био­графы Наполеона приводят эту мелкую, казалось бы, но любопытную и, главное, характерную подробность.

Мнимое величие Наполеона с особенной силой облича­ется в сцене, изображающей его на Поклонной горе, от­куда он любовался дивной панорамой Москвы. «Вот она, эта столица; она лежит у моих ног, ожидая судьбы сво­ей... Одно мое слово, одно движение моей руки, и погиб­ла эта древняя столица...». Долго, но напрасно ждал Наполеон появления депутации московских «бояр» с клю­чами от величественного города, раскинувшегося перед его глазами. Жестокий и вероломный завоеватель ока­зался в жалком и смешном положении...

Наполеону — и как военачальнику, и как человеку — противопоставлен в «Войне и мире» фельдмаршал Куту­зов. В отличие от императора Франции, русский полко­водец не считал руководство военными операциями свое­го рода игрой в шахматы и никогда не приписывал себе главную роль в успехах, достигнутых его армиями.

Не Наполеон (вспомним его позорное бегство из армии после поражения!), а Кутузов берет на свои плечи всю пол­ноту ответственности, когда обстановка требует тягчайших жертв. Невозможно забыть полную тревоги сцену военного совета в Филях, когда Кутузов объявил о своем решении оставить Москву без боя и отступать в глубь России.

В те мрачные часы перед ним встал один страшный вопрос: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал?., когда же решилось это страш­ное дело?»

Невыносимо ему было думать об этом, но он собрал все свои душевные силы и не поддался отчаянию. «Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как тур­ки». Уверенность в победе над врагом, в правоте своего дела Кутузов сохраняет до конца и умеет внушить ее своим сподвижникам — от генерала до солдата.

Заметим, что из всех исторических деятелей, показан­ных в романе, одного Кутузова называет Лев Николаевич истинно великим человеком. Он с возмущением пишет о русских и зарубежных историках, безудержно и льстиво восхвалявших Наполеона и принижавших и чернивших Кутузова. «А между тем, — говорит писатель, — трудно себе представить историческое лицо, деятельность кото­рого так неизменно и постоянно была бы направлена к одной и той же цели. Трудно вообразить себе цель более достойную и более совпадающую с волей всего народа... как та цель, к достижению которой была направлена вся деятельность Кутузова в 12-м году».

В критической литературе о «Войне и мире» уже дав­но высказано мнение о том, что образ великого русского полководца, созданный Толстым, не вполне соответству­ет историческому Кутузову, что писатель будто бы при­низил его талант военачальника.

Нельзя, разумеется, не заметить, что в некоторых тол­стовских высказываниях о Кутузове действительно идет речь и о «пассивности» полководца, а также о том, что он считал все события предопределенными свыше. «Ку­тузов, — пишет Лев Николаевич, — понимал, что суще­ствует в мире «что-то сильнее и значительнее его воли», и поэтому «умел отрекаться от участия в этих событи­ях». В некоторых сценах романа Толстой словно бы ил­люстрирует эти мысли. Вспомним сцену военного совета перед Аустерлицким сражением или сцену военного сове­та в Филях, где Кутузов показан дремлющим стариком, не слушающим, что говорят другие военачальники. Ссы­лаясь на указанные сцены романа, некоторые критики и оценили толстовского Кутузова как «мудрого фаталис­та», который старался «не мешать неизбежности разви­вающихся событий».

Однако нельзя не увидеть, что подобные суждения резко противоречат тому главному, что подчеркивает в Куту­зове автор романа. Противореча своим словам о пассив­ности Кутузова, Лев Николаевич ставит вопрос: «Но ка­ким образом тогда этот старый человек, один в против­ность мнению всех, мог угадать так верно значение народного смысла события, что ни разу во всю свою дея­тельность не изменил ему? ». Он смог это сделать, отвеча­ет Толстой, потому что в нем жило «народное чувство», роднившее его со всеми истинными защитниками роди­ны. Во всех деяниях Кутузова лежало народное и потому истинно великое и непобедимое начало.